– А вечером, – сказал наш приятель, живущий в Германии, – здесь будут танцы, гулянье и море пива, разумеется. Но никто не надерется, не набьет соседу морду, все будут веселиться, радоваться жизни и друг друга любить, – почему-то мрачно добавил он, видимо, вспоминая нашу с ним общую родину.
Мы направились к стоянке по узкой торговой улочке. И тут в витрине магазинчика, похожего на сувенирный или антикварный, я увидела роскошного фарфорового попугая – фиолетово-розового, с зеленым хохолком, на изящной деревянной веточке.
– Очень хочется птицу, – жалобно проблеяла я и заискивающе посмотрела на мужа.
– С ума сошла, как ты повезешь его в Москву? – ужаснулся он.
– Ну, просто зайду, спрошу, сколько он стоит, ну пожалуйста, – гундосила я.
Муж тяжело и глубоко вздохнул. Отказать мне ему всегда было трудно. А я уже живо представляла, как будет смотреться эта славная птичка на тумбочке рядом с телефоном. Я нырнула в мрачноватую прохладу магазинчика – внутри он оказался совсем крохотным – метров восемь-девять, не больше. За прилавком в полумраке копошилась женщина, видимо, хозяйка. Я стояла к ней спиной и рассматривала старые вещи, которые всегда завораживают, – фарфоровые часы, потемневшие бронзовые статуэтки, маленькие традиционные фруктовые голландские натюрморты в золоченых, темноватых, слишком тяжелых рамах. О своем попугае я почти забыла. Лавочка меня совершенно очаровала – сладковато пахло старой, затхлой бумагой, слегка пылью и, конечно же, временем. Я развернулась к хозяйке и обратилась к ней «Мадам!».
Бог мой! Сколько прошло лет – десять, пятнадцать? Или больше? Передо мной стояла Симка – почти не изменившаяся, худенькая, не накрашенная, с тем же самым хвостом на затылке.
– Боже мой, Симка, это действительно ты? – растерянно бормотала я.
Симка молчала с глазами, полными слез, и тоже ошарашенно качала головой. Она выскочила из-за своего прилавка, и мы крепко обнялись. И заревели в два голоса.
– А если бы я не запала на твоего дурацкого попугая? – без конца повторяла я.
В лавку заглянул раздраженный моим долгим отсутствием муж и увидел картину маслом: в крохотном голландском городишке, посреди замшелого антикварного магазинчика, стоит в обнимку с хозяйкой его жена, и обе рыдают в три ручья.
– Это моя соседка по… – Я назвала свой прежний адрес.
Муж улыбнулся и качнул головой – вот как оно бывает. И чтобы не мешать нам, вышел на улицу покурить.
Мы наконец оторвались друг от друга.
– Ну что ты, как ты, как ты здесь?
Господи, да как ответишь на все эти вопросы?
Потом, естественно, забарабанила Симка. И я услышала историю про то, как сначала она оказалась в Америке, что мальчишки совсем взрослые, они остались там – оба тьфу-тьфу, один – программист, другой – дизайнер. У одного дом в Коннектикуте, жена, двое детей, у второго – квартира на Манхэттене, свое бюро. Правда, семьи нет по причине его «голубизны», но есть чудесный бойфренд, радостно сообщила она и засмеялась, откинув голову назад. Они оба успешны и вполне счастливы – а это самое главное. А все остальное – дерьмо, добавила Симка, было бы счастье и любовь. Вот с этим я была полностью согласна. Но на всякий случай не стала уточнять, у кого из двух ее мальчишек какая судьба. Потом она рассказала, что жила с молодым индусом в Нью-Йорке, но что-то не сложилось, потом какое-то время жила одна, давала уроки музыки, а потом снова вышла замуж. Теперь уже за голландца – кто-то познакомил, что ли. И вот уже несколько лет она здесь. Сначала жили в Амстердаме, но там дороже, а потом отец ее мужа умер, оставив в наследство эту вот лавочку, и они перебрались сюда, на родину мужа. Бизнес, конечно, идет, мягко говоря, плоховато, но все-таки у нее есть дело, да и здесь остался хороший дом, тоже наследный, у мужа приличная пенсия – на скромную жизнь хватает.
– Да и вообще в моем возрасте главное – покой, – серьезно и грустно сказала Симка. – Хватило мне страстей и беготни по горло, – добавила она. – Или нет?
– Ну, с тобой я ничему не удивлюсь, – ответила я, и мы снова обнялись.
Потом она показала фотографии дочки – та училась в Гааге на адвоката. Я внимательно рассматривала уже взрослую девушку и отметила ее явное сходство с отцом. Про свою прежнюю жизнь Симка не вспоминала и про бывшего мужа не спросила ни слова. А я, естественно, ничего не сказала. Даже если бы она и спросила. Думаю, эта правда была ей вовсе ни к чему.
Потом я извинилась, сказав, что моя компания, наверное, уже озверела. И мы стали прощаться.
– Ой, а попугай! – рассмеялась я. – Скидка-то будет по старой дружбе?
– Господи, какая там скидка? – заверещала Симка.
Она схватила из витрины попугая и принялась его упаковывать в высокую и узкую коробку.
– Так ты точно довезешь, – сказала она, протянув мне коробку. – Будешь смотреть на него и вспоминать меня. Ни за что теперь не забудешь, – хлюпнула носом Симка.
– А я тебя и так никогда не забывала, – откликнулась я. – Хотя как-то неловко, ей-богу… Ну спасибо тебе.
– О чем ты, господи! – обиделась Симка и снова хлюпнула носом. Потом рассмеялась: – Слушай, а я здесь и вправду Симона. Ну помнишь?
Я кивнула. Мы расцеловались, и я пошла к выходу. Почему-то я боялась оглянуться.
– Я тоже ничего не забыла, – сказала она мне в спину тихо-тихо.
Адресами мы почему-то не обменялись – ни ей, ни мне это не пришло в голову.
Фарфоровый попугай благополучно переехал три наземные границы и одну воздушную. А вот дома, в Москве, я его все-таки грохнула – с битьем посуды у меня всегда было на отлично, неловкие руки. Вдребезги он не разбился, но отлетел важный хохолок зеленого цвета.
Его я приклеила – почти незаметно. Зная примету, что склеенные вещи в доме держать нельзя, выкидывать его я почему-то не решаюсь. Все-таки память. О странной, яркой и до сих пор непонятной Симке. Хотя, наверное, память не в вещах, а где-то глубоко в сердце. О ком-то – хорошая, а о ком-то – не очень. Но о Симке – точно хорошая. Несмотря ни на что. Все, конец сюжета. Хотя, наверное, это и не сюжет вовсе. Но есть так, как оно есть. Ни больше ни меньше.
Три тополя в Новых Черемушках
Нина не видела ничего, кроме широко распахнутых и испуганных глаз Котика. Бледный, худенький, встревоженный, он привстал на сиденье, чтобы еще раз посмотреть на нее, и она заметила, как задрожали его губешки.
Раздался бравурный марш, все испуганно вздрогнули, заревели дети – дружно, хором, как по команде, и автобус резко рванул с места. Мамаши бросились за ним вслед – увозили их деток. Их счастье, тревогу и боль.
Нина завыла в голос и тоже рванула вперед. Клавка догнала ее, больно вцепилась ей в локоть и гаркнула в ухо, пытаясь перекричать рвущую душу музыку:
– Стой, дура! Стой, оглашенная!
Нина вырвалась и неловко побежала. Клавка нагнала ее снова и с высоты своего роста жестко схватила за плечо.
– Стой! Кому говорят! Прям под колеса, коза полоумная! Остановись! Взлетишь ведь!
Автобус почти исчез с горизонта, потерялся среди себе подобных, а мамаши и бабки продолжали стоять на площади, утирая слезы и жалобно причитая.
Наконец все медленно стали разбредаться – кто к метро, кто на трамвай, а кто и пешком.
Суббота. Детей отправляли в субботу. В летний детский сад, на природу.
Печальные матери теперь были свободны, но, казалось, это их совсем не радовало.
Нина продолжала стоять на том же месте, где упорная Клавка поймала ее на лету.
Клавка достала пачку сигарет и смачно затянулась.
– Уф! Ну, вы и придурочные! Счастья своего не понимаете!
Нина вяло отмахнулась.
– Что б ты понимала в женском-то счастье! – Она громко всхлипнула, высморкалась в носовой платок и растерянно посмотрела по сторонам.
Клавка, видя замешательство подруги, звонко хлопнула ее по плечу и засмеялась.
– Ну чё? Двинули, что ли?
Нина вздрогнула.
– Куда еще?
– Да в кафе! Посидим как люди! Винишка попьем! Кофейку! А хочешь, водочки тяпнем? За новую, так сказать, свободную жизнь!
Нина покачала головой и отмахнулась:
– Да ну тебя! Скажешь тоже – кафе! Ты б еще ресторан придумала.
– Да пожалуйста! – рассмеялась Клавка. – Можно и в ресторан! Чё мы, не люди, что ли?
Нина снова покачала головой:
– Иди ты! Мне только по ресторанам… И вообще… Какое там «посидим»! Домой я. Настроение, знаешь ли… Не до развлечений.
– Ага! – разозлилась Клавка. – Вот давай! Домой. Приди и рыдай как белуга. Знаю тебя. Радости жизни тебе не знакомы. Только бы ныть и скулить – самая бедная, самая несчастная. Ни денег, ни сына.
Нина обиделась и снова была готова разреветься.
– Ну, знаешь ли! – Она резко развернулась и пошла прочь.
Клавка нагнала ее и примирительно сказала:
– Ладно. Не дуйся. Это я так, чтоб взбодриться.
Она взяла подругу под руку, и они вышли на Кировскую.
Стояла жара – совсем не типичная для начала июня. Тополиный пух, прибитый к асфальту, напоминал счесанную собачью шерсть. Счесанную и неубранную.
Нине, полноватой и тяжелой, было невыносимо жарко и душно, так что прихватывало сердце и стучало тяжелым колоколом в голове, а тощей Клавке – хоть бы что. Ни капельки пота на крупном, некрасивом лошадином лице.
Клавка вела Нину уверенно, точно зная куда. Наконец, остановившись перед массивной коричневой дверью, с усилием толкнула ее.
Они вошли в помещение – Нина робея, а ушлая и наглая Клавка, как всегда, уверенно.
В зале стоял полумрак и тишина и даже было вполне прохладно. Они уселись за столик у окна, и к ним не спеша, словно делая большое одолжение, направился официант – рыхлый белобрысый парень с косой ухмылочкой на невыразительном, отекшем лице.
Он молча кивнул и положил на стол меню в коричневом переплете.
Клавка деловито открыла папку и бегло пробежалась глазами.
– Так, значит! – Она сглотнула слюну. – Салатика два с помидорами. Одну селедочку с луком. Бифштекс с картошкой. Два, разумеется. И триста грамм. Беленькой! – Она чуть прибавила нажима в голосе.
Официант кивнул, снова ухмыльнулся и медленно отошел от их столика.
– И не тяните там! – крикнула ему вслед наглая и уверенная в себе Клавка.
Нина вздрогнула – вот и будет сейчас скандал!
Но скандала не случилось, а официант чуть прибавил шагу и бросил на Клавку уважительный взгляд.
– Есть не хочу, – заявила Нина и сморщилась. – Нет аппетита.
– Ага, – кивнула подруга, – и ты мне тут еще поговори! – Она снова закурила, картинно выпустив в потолок тонкую струйку дыма.
Официант принес водку в прозрачном графинчике, салат из помидоров и селедочницу, в которой красивыми и крупными кольцами лука была прикрыта серебристо-перламутровая, крупно нарезанная селедка.
Клавка громко и плотоядно сглотнула слюну и нацелилась вилкой на кусок пожирней.
Официант разлил в стопки холодную водку. Клавка опрокинула стопку и громко крякнула, кивнув острым подбородком на застывшую Нину.
– Ну, и чё? Любоваться будем или…
Нина мотнула головой.
– Говорила ведь, не хочу! Ни пить, ни есть. – Она скорбно поджала губы.
Возмущенная Клавка откинулась на стуле и зло прищурила глаз.
– Та-ак! Ну, правильно. У нас ведь горе горькое. Беда ведь у нас просто. Трагедь, так сказать. Потоп всемирный!
Нина молчала, уставившись в окно.
Клавка шмякнула вилку на стол.
– Нет, вот не понимаю я! Хоть убей – не понимаю!
Нина усмехнулась. Мол, куда тебе. Но – промолчала.
А Клавка продолжала возбухать:
– Нет, только посмотрите на нее! Бедная, несчастная! Ребенок у нее, видите ли, на природу уехал. В лес. На озеро. На воздух, твою мать! Зарядка, прогулки, весь день на воздухе. Няньки, воспиталки, врачи… Сто нянек вокруг, дети! Питание диетическое. Господи! Да другая бы – умная, конечно, – от радости штаны бы потеряла. Орала бы в голос. Три месяца покоя! Сама себе хозяйка! Ни готовки, ни стирки, ни глажки. В воскресенье – спи до отека. Никто не разбудит. По магазинам не бегать за куском колбасы. Никто не ноет и ничего не просит. А главное, – тут Клавка наклонилась к Нине, – ребенку хорошо! – Она замолчала и с негодованием посмотрела на подругу. – Но ей плевать! Плевать ей, святой такой матери, на все это. С высокой колокольни. Не ребенок ее волнует, а она сама! Скучать она, видите ли, будет! Непривычно ей, видите ли, одной в квартире. Без сыночка драгоценного. А то, что сыночек бы сейчас по жаре, да в городе, – вот на это ей, простите, насрать! – Клавка резко опрокинула в широко раскрытый рот следующую рюмку.
Нина хмурила брови и по-прежнему обиженно молчала. Клавка ожесточенно кромсала кусок жесткого, не поддающегося тупому ножу, мяса.
– Эй! – крикнула она официанту. – Не спи, замерзнешь!
Тот резко дернулся и бросился к ней.
– Это чего? – спросила Клавка, указывая глазами в тарелку.
Официант недоуменно пожал плечами:
– В смысле?
– В смысле? – уточнила Клавка. – А ты вот давай, пожуй! Деловой. Или – ножи поточи. Хотя бы. У меня – зубы, а не акульи челюсти! – Клавка почти кричала. – Понял, что ли?
– Так ведь бифштекс! Мясо. Коровье к тому же, – пытался оправдаться официант.
Клавка зловеще, по-мефистофельски, расхохоталась.
– Да что ты? Мясо, говоришь? Ну надо же! А я думала – рыба. Коровье! Сам ты – коровье! Только не мясо! Понял?
Официант, красный как рак, мелко закивал головой.
– Заменить?
Клавка кивнула – ну, ни дать ни взять английская королева, – молча так, с достоинством.
Тот подхватил тарелки и опрометью бросился на кухню.
Клавка с гордостью и удовлетворением посмотрела на подругу – свысока посмотрела. Типа, ну как? Видала? Как я его?
Нина, красная от стыда, смущения и страха (а вдруг сейчас – милицию? хулиганство какое-то!), посмотрела на подругу.
– Ну, ты вообще! Ужас какой-то! Прямо стыдно с тобой выйти куда-нибудь!
– Ага, страшно! Стыдно таким мясом людей кормить. Да еще и за деньги!
Нина, ожидая худшего, выпила одним глотком полную рюмку.
А через десять минут официант притащил сковородку с картошкой и мелко нарезанным, сочным, шипящим мясом.
– Поджарочка! Свиная! Во рту тает. Водочки? – осведомился он.
Клавка гордо кивнула.
Нина внезапно почувствовала, что захотелось есть. Очень захотелось! У нее так всегда – как только нервы, так сразу хомячить, по словам мамы-покойницы.
Мясо и правда таяло во рту. После третьей рюмки чуть отпустило, но она почувствовала, что совсем пьяна – ну просто вдупель, как говорила Клавка.
Расплатилась щедрая Клавка – щедрая, потому что пьяная. На трезвую голову от нее и снега прошлогоднего не допросишься. А тут – само благородство:
– Да ладно, сиди! Мне Ашотик вчера подкинул!
Ашотик – один из любовников Клавки. Есть еще несколько – Мишка-таксист, Лешка-строитель и Пашка-студент. Сопляк, совсем мальчишка. Клавка была «беспринципная», как говорила Нинина мама.
И вправду – беспринципная. Зато – не одна.
Нина вздохнула. А ведь посмотришь на нее – кобыла кобылой. Лицо мужицкое, длинная, как жердь, мосластая.
Правда, замуж Клавку не брали. Говорила, что сама не хочет – носки, борщи, – да ну их к лешему. Жила в свое удовольствие – детей и семью не хотела. А когда Нина вздумала рожать, да еще и без мужа… Ох и орала тогда! Из дур у нее Нина не выходила. А когда из роддома Нину встречала, на Котика равнодушно глянула и сказала: «Ну, все. Жизни ты, подруга, себя лишила!»
А Нина не обиделась. Потому что была самая счастливая. Самая-самая! И ни разу, как бы ни было трудно, о решении своем не пожалела. Вот еще! И в душе считала, что Клавка ей завидует. Хотя… Кто ее знает? Жила она весело, ездила по морям, по курортам, ходила по ресторанам всяким – с Ашотиком, конечно. Платья шила раз пять в год. Шуба у Клавки была – серая, беличья. Лезла, правда…
На улицу вышли, пошатываясь. Разобрало даже стойкую Клавку. В метро долго прощались и наконец разъехались – сегодня было им в разные стороны. Клавке на север, в «явочную квартиру», а Нине на запад.
В вагоне Нина задремала и проснулась только оттого, что какая-то бабка тормошила ее за плечо.
– Вставай, конечная! Щас вот в депо увезут! Ишь, напилась! А с виду – приличная! – И осуждающе покачивая головой, бабка вышла из вагона.
Нина испуганно вскочила и бросилась на перрон. И вправду стыдоба. Вот свяжись с этой Клавкой!
На улице было по-прежнему удушливо жарко. Асфальт под ногами был мягким и чуть липким – каблуки босоножек проваливались в него, словно нож в масло.
Кое-как она добралась до дома, медленно поднялась на третий этаж, открыла дверь и вошла в темную квартиру. В зале, большой комнате, на полу, на красном ковре, валялись самосвал и пожарка. Нина села на диван и разревелась. Потом зашла в Котикову комнату. Рухнула на его кушетку, уткнулась в маленькую подушку-думочку – и снова-здорово.
Подушка еще пахла Котиком – леденцами, яблоком и волосиками. Вдоволь наревевшись, измученная Нина наконец уснула.
На часах было половина первого ночи. За окном вместе с ней затих уставший от духоты и вечной торопливости город.
Разбудил ее телефонный звонок – невыносимо громкий и резкий. Она вскочила с кушетки и бросилась к трубке.
– Здрасте, с воскресеньичком! – радовалась на конце трубки неутомимая Клавка. – И чё у нас в планах? – осведомилась она.
Нина буркнула:
– Какие планы, господь с тобой? Встала только.
– Ну и отличненько, – подхватила Клавка. – Чайку, туалет, морду холодной водой и… Вперед!
– Куда еще? – испугалась Нина.
– В жизнь! – гордо ответила Клавка. – В самое ее, так сказать, пекло! В Сокольники поедем или в парк Горького. Чего дома сидеть? Ты теперь у нас свободная женщина. На волю, Нинка! Глотнем свежего воздуха, так сказать.
– Вчера глотнули, – угрюмо отозвалась Нина. – Так глотнули, что… Голова раскалывается.
– Анальгинчику, – бодро посоветовала подруга. – Короче, через два часа – на «Проспекте Маркса». Внизу, в центре зала. А там – разберемся. – И она бросила трубку.