А потом заболела Иза. Болезнь тяжелая, длительная и неизлечимая. Лимфогранулематоз. Человек не живет и не умирает – мучается. Теряет силы. Какой-то врач сказал Изе, что она заболела на нервной почве. И она обвинила во всем детей – безалаберных и безответственных, изуродовавших свои и ее жизни. Мужа, равнодушного, думающего только о работе. И конечно, сестру, «приложившую ко всему этому руку».
Но было не до обид и слез – надо было вытаскивать Изу. У Бориса и Леночки – дети, очень непростая жизнь. У Германа своя история – какие-то неприятности с органами. А Мишенька совсем сник и растерялся. Сидел за столом и смотрел в одну точку. Всех надо было вытаскивать и всем помогать.
Матильда стала главной в семье. Больница, врачи, Иза, племянники, внуки, домашние хлопоты, передачи в больницу и, конечно, потерянный и растерянный Мишенька – все было на ней.
– Только бы хватило сил! – шептала она по ночам.
И неумело, своими словами, молилась: выпрашивала у Бога здоровья сестре, душевных сил Мишеньке, благополучия племянникам и терпения и физических сил себе.
Когда забирали Изу из больницы на Каширке, жизнь в доме становилась и вовсе невыносимой. Больная обижалась, капризничала по любому поводу, привередничала в еде. Матильда откликалась на любую просьбу сестры, пусть самую нелепую. Уговаривала себя, что надо держаться.
Летом вывезли Изу на дачу. Поставили кровать под яблоней, и Иза целый день лежала и дремала. Однажды позвала Матильду, обняла ее и стала просить прощения.
– За что? – изумилась Матильда.
– За все, – усмехнулась Иза. – Ты же знаешь, есть за что.
– Ну, это дела давно минувших дней, стоит ли говорить? Жизнь сложилась так, а не иначе. Да и вообще уже почти прошла, – улыбнулась Матильда.
– Знаешь, мне осталось немного. Не перебивай, я это чувствую. – Иза вздохнула и взяла Матильду за руку. – У меня к тебе просьба. – Она замолчала и долго смотрела перед собой: – Не бросай Мишу. У детей своя жизнь. А он на земле один – ни друзей, ни родни. – Иза опять усмехнулась. – Ну, с друзьями это, положим, я постаралась. Ты же знаешь, как я не любила все это. Дети – эгоисты, все в меня, до отца им не будет никакого дела. А без тебя он пропадет. Да ты это и без меня знаешь.
Сестры долго сидели обнявшись и молчали. В конце августа Изе стало хуже, и ее отвезли на Каширку. А через две недели ее не стало.
После похорон Михаил Борисович почти не выходил из своей комнаты. Есть отказывался, пил только чай. Матильда тихо заходила, ставила поднос с чаем и бутербродами, а он лежал лицом к стене и не поворачивался. На ее робкие вопросы не отвечал. Матильда уходила к себе и плакала. Через месяц вышел на работу. Приходил вечером, молча кивал Матильде, молча съедал оставленный на столе ужин и уходил к себе. Приходили дети и внуки – он смотрел на них с растерянной улыбкой, и казалось, что и они были ему в тягость.
Однажды Матильда постучалась к нему в комнату и сказала, что нужно поговорить: она считает, что им нужно разменять квартиру. Она согласна на любую и в любом районе. Он удивленно посмотрел на нее и признался, что ничего не понимает. Она терпеливо и медленно объяснила, что он еще молодой мужчина и может устроить свою жизнь. А она ему сейчас точно помеха. Он покачал головой и рассмеялся:
– Сбагрить меня хочешь?
– Что ты! – испуганно вскрикнула Матильда. – Как такое тебе могло прийти в голову!
– А тебе? – удивился он. – Мы же семья. Теперь, правда, в таком вот укороченном виде, – сказал он и заплакал.
Матильда обняла его и погладила, как ребенка, по голове.
Ровно в шестьдесят Михаил Борисович ушел на пенсию. Объяснил, что в последние годы абсолютно не видел смысла в своей работе – все пустое и надуманное. По утрам, после завтрака, взяв список, четкими буквами написанный Матильдой, шел в магазин. Матильда тем временем убирала квартиру и готовила обед. Потом они вместе выходили на улицу, если было надо, в поликлинику, в сберкассу или на почту. Два раза в месяц ездили на кладбище к родителям и Изе. Потом возвращались и обедали. А после обеда Михаил Борисович ложился отдыхать, а Матильда смотрела очередной сериал и что-нибудь обязательно вязала – или носки внукам, или шапочки девочкам, или теплый свитер Мишеньке.
На дачу выезжали рано, на первые майские. Михаил Борисович топил печь и убирал участок. Матильда сажала цветы и зелень и хлопотала по хозяйству. Вечером – обязательная часовая прогулка.
Дни текли размеренно и однообразно, а в пятницу начинались настоящие хлопоты. Первыми приезжала Леночка с мальчишками. Оно и понятно – ездили они на электричке, а там хоть куча народу и давка, но зато никаких пробок и можно рассчитать время. Мальчишки, естественно, были голодны как волчата. Матильда кормила их обедом. Потом они убегали в поселок, а Леночка ложилась отдыхать. Потом приезжал Борис с семьей – женой Ксаночкой, дочками Олей и Ларой и Лариным сыном Данилкой. Матильда опять накрывала стол и кормила всех обедом. Борис от усталости засыпал прямо в кресле за столом. Ксаночка уходила в дом, отдыхать. Что поделаешь – больной человек. Данилка капризничал и плохо ел, а сестры лениво переругивались. Матильда убирала со стола и мыла посуду. Совсем поздно, часам к десяти, а то и позже, на дачу приезжал Герман с очередной молодой женой. Все, отдохнув, просыпались и требовали чаю. А Герман, любитель шашлыка, разводил мангал. И опять, в который раз, накрывался стол, и все садились ужинать.
Матильда валилась с ног и с тревогой смотрела на Мишеньку. Она мерила ему давление, давала вечерние таблетки и уговаривала ложиться спать. Но молодые сидели почти до утра. Все утихали и расходились, когда уже начинало светать. И тогда Матильда засыпала.
А утром – хлопоты почище вчерашних. Просыпаются все в разное время. Долго, не торопясь, обстоятельно завтракают. Варят бесконечный кофе. Спорят, смеются, раздражаются. Наконец, с грехом пополам, все сыты и начинают шумно и суетливо собираться на озеро. Озеро не близко – километров двадцать от дачи. Матильда моет фрукты детям, наливает квас и выдает полотенца и подстилки. Наконец на двух машинах они уезжают. В изнеможении Матильда плюхается в кресло и сидит около часа. Потом с тревогой смотрит на часы – скоро все вернутся, и разумеется, голодные. Опять накрывает на стол, режет хлеб и салат и ставит на огонь картошку.
Все с шумом вытряхиваются из машин, ругаются из-за очереди в душ и наконец усаживаются обедать.
Так проходят суббота и воскресенье. Матильда еле держится на ногах. Собирает в пакеты оставшиеся пироги и зелень с огорода – с собой, в Москву. Все в очередной, двадцать пятый, раз садятся пить «на дорожку» чай. У Михаила Борисовича от шума и суеты поднимается давление. Матильда с тревогой смотрит на него и пытается уложить в кровать. Наконец все целуются и рассаживаются по машинам.
Матильда выходит на улицу и машет им вслед. Все. Слава богу, все. И эти выходные пережили. Она немного стыдится своих мыслей, ведь это все – ее любимая семья, самые родные люди. Просто она очень устала. Очень.
– Возраст, – тяжело вздыхает она и медленно идет к дому.
Она с тревогой, осторожно заглядывает в комнату к Мишеньке, но он дремлет.
Она еще долго, часа два, убирает со стола посуду, разводит в тазу теплую воду с жидким мылом. Перемывает и перетирает все до блеска, подметает. Потом вздыхает: одной метлой тут не обойдешься. Наливает в ведро воды и начинает мыть пол. Потом стелет свежую скатерть, идет на участок и срезает несколько крупных пионов – белых, розовых и темно-бордовых. Ставит их в вазу на стол и с удовольствием оглядывает кухню и террасу. Потом заваривает свежий чай – обязательно с двумя листиками свежей мяты, как любит Михаил Борисович. Мишенька. Потом, еле живая, она присаживается на табуретку, и вдруг ей приходит в голову мысль, что на ужин ничего не осталось, все до крошки подъели. Она идет к холодильнику и достает пачку творога. Через пятнадцать минут готовы свежие, с изюмом, сырники – вдруг Мишенька захочет перекусить с вечерним чаем?
Матильда укутывает миску полотенцем и опять приоткрывает дверь в его комнату. Видит, что он крепко спит. Она тихонько гасит ночник, на цыпочках выходит и осторожно плотно закрывает дверь в его комнату, убирает миску с сырниками в холодильник, наливает себе свежего, только что заваренного чаю, берет в буфете две карамельки и идет к себе в комнату.
Надевает любимую ночнушку – старенькую, вытертую, фланелевую, уютную, ставит чай на тумбочку у кровати и зажигает ночник. Она ложится в постель и с удовольствием вытягивает гудящие опухшие ноги. Потом съедает карамельки и запивает их уже остывшим, но все еще ароматным чаем. Пробует почитать на ночь любимого Бунина, но чувствует, что у нее слипаются глаза. Гасит ночник и закрывает глаза.
Из открытого окна веет ночной лесной прохладой. Она думает о том, что сегодня снотворное ей наверняка не понадобится. И с удовольствием мечтает о завтрашнем дне, таком тихом, размеренном и предсказуемом. О завтраке вдвоем с Мишенькой, о дневных, таких приятных хлопотах, о вечерней спокойной прогулке по любимым и знакомым улицам, о чае вдвоем на веранде, в полной тишине и покое, о просмотре и обсуждении вечерних новостей… И еще она думает о том, что, пожалуй, никогда не была так счастлива, как сейчас. Она стыдится этих своих, как ей кажется, крамольных мыслей, но засыпает со счастливой улыбкой и слышит, как где-то отдаленно гремит гроза.
Небо вдруг светлеет от внезапных зарниц. А это значит, что, скорее всего, прольется долгожданный дождь и наконец принесет облегчение измученным жарой людям.
Первое января
– Ну что, незадачливый мой, как прошел день? Плодотворно?
Он ее ненавидел в эти минуты. Боже, как он ее ненавидел! У нее вообще был набор прилагательных, от которых ему становилось тошно. Например, когда он говорил что-то смешное, она называла его потешным. Ему не хотелось быть ни незадачливым, ни потешным.
Ему, разумеется, хотелось быть сильным, смелым, великодушным, ловким, остроумным. И еще любимым.
Отец все сразу про них понял еще тогда, в восьмидесятом. Он сказал ему:
– Перекусит она тебя, Серега. Пополам. Не смотри, что зубки мелкие.
Он отмахнулся:
– Ну что ты, бать!
Тихая, спокойная, милая девочка. Из профессорской семьи. Такая тоненькая и хрупкая, что ее хотелось прикрыть, защитить, спасти – от суровых будней и житейских бурь.
Мать, правда, была на ее стороне. Еще бы! После того, как старший брат привез из Молдавии горластую бабу с двумя детьми и задом пятьдесят восьмого размера. А тут она, Ленка. Москвичка, театралка. Медицинский с красным дипломом.
Мать ею гордилась. Впрочем, что мать! Он тоже гордился: в двадцать шесть – кандидатская, в тридцать пять – докторская. В сорок – профессор. Замдекана. Еще умудрилась и дочку родить. Честь и хвала.
В начале семейной жизни пыталась заниматься хозяйством. Ничего не получалось: пирог горел, щи перекипали, котлеты внутри оказывались сырыми. Она расстраивалась, плакала. А он смеялся:
– Ну, ты же не можешь делать все на «пять».
Она злилась. Вечный синдром отличницы. А однажды сказала:
– Может, ты сам? Не могу же я все одна. В конце концов, деньги зарабатывает тот, кто умеет.
Он тогда обиделся страшно. Разве он не помогал? Таскал Машку на загривке в сад с утра и забирал вечером. Приносил продукты. Мыл полы, купал дочку в ванной. А теперь его гонят к плите. Сначала обиделся, а потом подумал: а ведь она права. Домой приходит не раньше девяти. Усталая, замученная. Тогда он ее еще здорово жалел.
По телефону мать подробно делилась опытом.
– Ничего не пропусти, – говорила она. – Кухня любит внимание.
Он записывал: свеклу соломкой, туда две ложки сахара и выжать лимон. Сварил первый раз борщ – ничего, между прочим, получился. Она съела и усмехнулась:
– Ну вот, можешь, когда захочешь!
В девяносто первом его институт прикрыли – поменялся директор, и новый, со стороны, начал усиленно сдавать в аренду помещения. Многие коллеги там и остались – кто-то торговал бусами, кто-то книгами, а кто-то утюгами.
А он ушел. Не мог на все это смотреть. На душе было погано. Попробовал с братом в его бизнесе. Перестал спать ночами – белый нал, черный нал, рэкет, авизо… С братом начали портиться отношения.
Позвал друг – тоже в бизнес. Дела вроде шли неплохо, но как только стали появляться деньги, он понял, что его «имеют». И ушел.
Года два был без работы. Потом встретил школьного приятеля – тот собирался открывать свой магазин. Позвал директором. Продержался полгода – понял, что революцию затевать смысла нет, а смотреть на все это… Переклеенные бирки на просроченных продуктах, смена сортности, усушки, утруски… Гадость, в общем. Конечно, ушел.
Три месяца лежал на диване. Она подходила вплотную и смотрела на него. Потом тяжело вздыхала, говорила: «Ну, ну» – и выходила из комнаты. Вот тогда они и перестали спать в одной постели. Спала она теперь на диванчике в кабинете.
– Мне там удобней, – говорила она. – Я же сижу допоздна.
Он заходил в кабинет и видел, как она спит, неудобно свернувшись на узком диване, и ее нога свешивается на пол. Он укрывал ее пледом, поправлял подушку, выключал компьютер и гасил свет. И до слез жалел и ее, и себя.
Пока с ними жила дочка Машка, в доме было повеселей. Но Машка рано выскочила замуж – в восемнадцать лет. Когда он говорил жене, что скучает по дочери и в доме стало пусто и одиноко, она пожимала плечами – жизнь идет своим чередом.
Прагматик, человек-рацио. Он ей завидовал. Чувствовал себя неудачником. Страдал. Понимал, что жизнь обманула и к тому же катится в тартарары.
Спросил как-то:
– Слушай, а тебе нравится, как мы живем?
Она пожала плечами:
– Нормально. Нормально живем. Не орем друг на друга, не скандалим. Не бьем посуду.
– А то, что не спим вместе, это тоже нормально? – удивился он.
– Ну, знаешь, какие могут быть страсти после двадцати трех лет брака? Ты думаешь, только у нас так? – усмехнулась она. – У всех все одинаково.
Он не знал. Поговорить на эту тему было не с кем. Ей, наверно, виднее, все-таки медик. А она продолжала покорять новые вершины. И ей, надо сказать, это блестяще удавалось.
– Альпинистка, – называл он ее.
В доме совсем не стало гостей.
– Какие гости, Сережа! – возмущалась она. – Все еле живые, пашут, как на галерах. А в субботу и в воскресенье я хочу отоспаться.
К родителям он ездил один.
– А Леночка? – спрашивала мать.
Невесткой она по-прежнему гордилась. Собирала все ее статьи и интервью из журналов и газет.
– Бедная девочка! – говорила. – Так устает.
Это была правда. Она действительно очень уставала. Очень. Приходила домой, молча скидывала сапоги. Молча переодевалась. Молча мыла руки. Молча съедала ужин. И уходила к себе – работать. Отдыхать она тоже ездила одна – ему было неловко ездить за ее счет. Да она и не предлагала.
– Соседи живут веселей, – с горечью говорил он.
– Не придумывай, – махала она рукой. – Все эти мысли лезут тебе в голову от безделья. Сейчас все так живут. Что поделаешь – надо выживать. И потом, этот мегаполис…
Он пошел таксовать. Работа ему, в общем, нравилась. Если б не сумасшедшие пробки. А так – сам себе хозяин. На «карман» всегда себе заработаешь. Особенно он любил халтурить по вечерам, даже ближе к ночи – когда город хоть немного, но утихомиривался.
Шел проливной дождь. У метро «Октябрьская» он посадил пассажирку. Она скинула капюшон, и он увидел ее профиль – короткий, чуть вздернутый нос, кудрявые темные волосы. Она достала зеркальце, расстроенно сказала:
– Ну вот, конечно, потекла, – и стала платком вытирать черные разводы под глазами.
Она объяснила, что ей нужно на проспект Вернадского, тут недалеко, но хорошо бы еще заскочить в аптеку – купить лекарство. И еще на минуту в магазин.
– Вы не торопитесь? Вам это будет не сложно? – спросила она.
– С вами – на край света, – отшутился он. А потом серьезно добавил: – Не волнуйтесь, все сделаем, конечно.
Она вздохнула, успокоилась и стала рассказывать, что заболела подруга и надо привезти лекарство.
Он удивился:
– Ночью?
– А что? – не поняла она.
В дежурной аптеке купили аспирин и микстуру от кашля. Она попросила остановить у «Перекрестка».
– Хотела купить торт. Порадовать подругу. Она такая сладкоежка!
Сетовала, что совсем не разбирается в тортах – все сейчас такие дорогие и пафосные.
– А помните, был такой торт «Подарочный» – ну, орешки там и сахарная пудра?
Он обрадовался и кивнул:
– Мой любимый торт.
В «Перекресток» они зашли вместе. Выбрали торт – шоколадная глазурь, свежие ягоды. Торт был похож на клумбу.
– Купите еще молоко и мед, – посоветовал он.
– Господи, какой же вы умный! – воскликнула она. – А я совсем растеряха. Конечно же, молоко! Конечно! И мед – тоже, да, обязательно.
Она сказала, что ее зовут Таня, что у нее есть сын Костик и собака Глаша – смешная, толстая и неуклюжая. С собакой, конечно, море хлопот – и грязь, и шерсть, но когда Глаша тебя встречает после работы – можно все простить. Он сказал, что тоже обожает собак.
– А почему не заведете? – удивилась она.
Он почему-то растерялся и не нашел, что ответить. У нужного дома он спросил:
– Вы надолго? Я бы мог вас подождать.
Она удивилась и смутилась одновременно:
– Нет, не надолго, но все равно это время. Ну что вы будете ждать, неудобно как-то. Все равно час там проторчу наверняка.
Он обрадовался. Час – это такая ерунда!
Она вошла в подъезд, а он включил музыку, откинул голову и закрыл глаза. По радио пел Синатра. Конечно, о любви – нежно, вкрадчиво и волнующе.
Она вышла быстро, примерно через полчаса. Сказала, что подруга – нахалка: села перед телевизором с коробкой торта смотреть сериал.
Они поехали по Ленинскому в сторону ее дома. Она рассказывала, что развелась давно, когда сыну было полгода. Конечно, очень тяжело. Но вместе тяжелее. Она ни о чем не жалеет. Сын получился замечательный – так что спасибо бывшему мужу. И вообще, у них большая семья – мама, брат, двое племянников. Мама живет за городом, у брата. Сажает цветы, нянчится с внуками, ладит с невесткой.
Подъехали к ее дому. Она смутилась и растерянно достала из сумки кошелек. Он покачал головой.
Она глубоко вздохнула и предложила ему подняться и выпить чаю. Дом был старый, пятиэтажный, желтого кирпича. Пешком поднимались на четвертый этаж.