– Я говорил правду.
– Ну хоть правду наври. Как там у тебя: набережная, дома на берегу озера…
– Школы, детские сады, спортплощадки. И конечно, заводы, дороги – автобусы будут ходить. И железная дорога придет – это непременно…
– А пожарная каланча будет? Люблю на пожарников глядеть.
– Будет, как не быть.
– А пивная?
– Будет.
– А тюрьма?
– Будет…
Он спохватился, толкнул Красюка плечом, чтоб не болтал, чего не надо. Но тот уже затрясся, захохотал, довольный. И Сизов тоже засмеялся. Просто так засмеялся, из солидарности. Он всегда радовался смеху, считая его помощником в любом деле, успокаивающим учителем, доктором, лечащим от любой хвори и в первую очередь от неверия, от хандры. Они смеялись, и в это время им казалось, что буря не рычит, а хохочет, не свирепствует, а лишь резвится.
Ветер стал ослабевать только к концу дня, но дождь хлестал всю ночь, и они всю ночь не спали, дрожали от пронизывающей холодной сырости.
К утру дождь перестал. Когда взошло солнце, они увидели, что натворила буря. Все вокруг было засыпано валежником, стволами рухнувших деревьев.
Они выбрались из пещерки, потянулись с удовольствием.
И сразу Сизов почувствовал то, что принимал за усталость, – ломоту во всем теле, тягучую болезненную истому.
– Как голова? – спросил он Красюка.
– А, пройдет.
Он не стал говорить о своем недомогании. Не тот человек. Он-то, поживший в колонии, хорошо знал: слабость расценивается такими людьми только как неспособность сопротивляться и будит не сочувствие а озлобленное ожесточение.
По осклизлым осыпям они спустились к ручью и не увидели ручья. Перед ними бушевал поток желто-серой густой пульпы. Стволы деревьев, плотные валы бурелома на берегах – все было покрыто липкой грязью. Прошли к озеру, но и в озере вода напоминала кисель. Будь у них хоть какая-нибудь посуда, можно было бы набрать воды и дать отстояться. Но посуды не имелось, и пришлось пить эту воду, под которой, когда ее черпали руками, не видно было ладоней.
Сизов понимал, что положение, в каком они оказались, хоть ложись и помирай. Самое лучшее было бы отлежаться, отогреться у костра. Но оставаться не мог: боялся расхвораться. Да и собранные образцы торопили, гнали в дорогу. И он пошел, заспешил, надеясь, что болезненная истома выйдет с потом.
– Сдурел, что ли? – бубнил за спиной Красюк. – Поскакал, как застоявшийся жеребец.
Сизов не отвечал, мутнеющим взором обводил сопки, выбирая склоны, на которых лес был пореже, и заставлял себя идти и идти.
На другой день на тайгу обрушилась жара. Солнце не грело, а жгло, словно стало в два раза горячее. И появились плотные тучи гнуса. Мошка попадала в горло, вызывала судорожный кашель.
Вечером, когда они развели костер на открытом берегу тихой, уже очистившейся от мути таежной речушки, Сизов понял, что дальше он не ходок. Лег на землю и забылся. Очнулся лишь ночью, пощупал пихтовую подстилку под собой, удивился: когда успел веток наломать? Снова заснул. И показалось ему, будто едет на старой телеге по ухабистой дороге, – кидало то вверх, то вниз, умучивало. Потом почудился медведь: вышел из чащи, взвалил на спину и понес все быстрей да быстрей.
Опомнившись очередной раз, Сизов, увидел, что уже день, солнце жжет, висит над деревьями, покачивается. Опустил руку, почувствовал под пальцами лохмотья телогрейки, похожие на свалявшуюся шерсть.
– Очухался? – спросил Красюк. Он присел, скинул Сизова в мягкий мох, словно мешок. – А я уж думал – окочурился. Плохо твое дело, Иваныч. Совсем без памяти…
Сизов нервно зашарил вокруг себя руками, привстал:
– Где?
– Чего? – удивился Красюк.
– Образцы где?
– Камни, что ли? Там остались.
– Принеси.
– Других насобираешь.
– Сам пойду. – Сизов встал покачиваясь.
– Связался я с тобой, – сказал Красюк. – Ладно уж, принесу.
Оставшись один, Сизов огляделся, стараясь угадать, где он теперь находится. Думал, что отлежится немного и пойдет искать свои образцы. Он не верил Краскжу, думая, что тот попросту сбежал. Сбежал навстречу верной гибели? Тюремные блатные никогда не отличались здравым смыслом – это он знал очень даже хорошо.
Но Красюк вернулся. Бросил узел с образцами, сел возле Сизова, злой, черный от мошки, облепившей лицо. Сказал угрюмо:
– Я тебе не лошадь. Давай что-нибудь одно: или ты, или твои камни.
– Камни, – тотчас ответил Сизов.
Долго они лежали на мягкой моховой подушке, отдыхали.
– Пожалуй, я сам попробую, – сказал Сизов. Поднялся, прижал к груди свой большой узел и пошел к лесу. Красюк догнал его, подхватил под руку.
Так они и шли некоторое время. Потом Сизов почувствовал, что ноги у него сами собой подгибаются, словно в них не было твердых костей. Безнадежным взглядом он обвел окрестности, увидел в соседнем распадке полосу густой зелени и пошел туда, вниз. Выбравшись к речке, рухнул на берегу и закрыл глаза.
– Чего я за твоими камнями ходил? – сказал Красюк. – Покрутились да обратно сюда же и пришли.
Сизов ничего не ответил, лежал в немыслимой слабости, ни о чем не желая думать. И вдруг оживился от какой-то своей мысли, привстал на локте, внимательно поглядел на Красюка.
– Послушай, Юра, послушай меня внимательно. Не дойдем мы вдвоем, а один ты, может, выберешься. Ты здоровый, сил хватит. Я тебе скажу, как добраться до Никши, только дай слово, что выполнишь просьбу…
– Один?..
– Погоди, не перебивай. Ты вынесешь эти образцы и отдашь кому я скажу. Сделаешь?
– Сделать-то сделаю…
– Нет, ты не отказывайся. Пропадем мы тут оба. А один ты выберешься. Если все сделаешь и расскажешь, где оставил меня, то, может, еще и найдут…
– В такой тайге?..
– Скажешь, что образцы взяты у озера Долгого, в Оленьих горах. А это речка Светлая, километрах в десяти отсюда она впадает в озеро. Понял? Километрах в десяти…
Он откинулся на спину, полежал обессиленно и снова заговорил, не поднимая головы:
– Теперь слушай, как идти. Посмотри вверх по реке. Видишь сопку с голой вершиной? Поднимешься на нее, увидишь на востоке широкую долину. Там сопки отступают друг от друга. Запомни направление. Пойдешь, будешь держаться правой гряды сопок. И снова смотри на вершины. Найдешь черную гору. Да, да, черную, там угольные пласты выходят наружу, в осыпях хорошо видно. Гора эта небольшая, а за ней, рядом, другая – высокая. Если на нее взобраться, то можно увидеть дорогу. Это дорога на Никшу. Придешь в Никшу, разыщешь Татьяну Ивакнну, жену Саши, друга моего…
– Который с горы упал?..
– Отдашь ей образцы. Она геолог, все поймет…
Чем дальше уходил Красюк, тем больше росло в нем раздражение. Ему не верилось, что удастся выбраться из тайги по таким приблизительным указаниям, камни оттягивали руки, и затея Сизова казалась ему все более бессмысленной. Перелезая через поваленное дерево, он оступился, упал, больно ударился коленом, зарычал от злости. Встал, подергал ногой, потер ушибленное место. При каждом движении колено отзывалось болезненной резью. И тут Красюк окончательно обозлился. На Сизова, упросившего тащить эти чертовы камни, на себя, ввязавшегося в идиотскую историю с геологией. Он швырнул узел с камнями под куст, прихрамывая, пошел по лесу.
– Нашел дурака, – ворчал он. – Тащи, как верблюд, да еще заявляйся в поселок, где верняком ждут мильтоны. Нашел дурака.
Он торопился, словно то, что оставил позади, могло догнать, потребовать ответа.
Долго шел не останавливаясь, рвал горстями надоевшую морошку, ссыпал в рот вместе с листьями. Но от морошки только больше хотелось есть. А тут еще болело колено. А тут еще мошка, комары, оводы и всякая прочая летающая сосущая мелочь стеной стояли на пути, не давали дышать. Казалось, упади сейчас от усталости и отчаяния, и вся эта нечисть вмиг высосет всего, оставив одну мумию с золотым самородком на груди, который потом найдет какой-нибудь случайный охотник, найдет и воспользуется на полную катушку.
И только он подумал об охотнике, как тут же и увидел его. Остановился в испуге, решив, что это ему привиделось, протер глаза, смахнув с лица слой мошки. Охотник все так же стоял под сосной и смотрел в его сторону. Это был невысокий нанаец, сухонький, с рыжеватой бородкой. Раскосые глаза на широком скуластом лице, словно клещи, впились в кусты, за которыми был Красюк. На всякий случай Красюк резко припал к земле, сразу по старой привычке, прикинув, что если отнять у охотника ружье, то можно не бояться ни медведей, ни глухомани, ни угрозы голодного конца. Выглянул из-за куста, увидел, что охотник медленно поднимает винтовку в его сторону. Красюк похолодел от простой и ясной мысли: его, согнувшегося за кустом, охотник принимает за зверя и сейчас всадит ему пулю.
– Э-ей, не стреляй! – закричал он, вскакивая во весь рост.
– Э-ей, не стреляй! – закричал он, вскакивая во весь рост.
– Ты чего, хурды-мурды, как росомаха? – спросил охотник.
– Испугался.
– Медведь пугайся, лисица пугайся, человек человека не боись. Ты кто?
– Геолог я! – обрадованно закричал Красюк. Он решил пока потрепаться с охотником, заморочить ему голову, чтобы выбрать момент и забрать ружье, жратву и все остальное, что есгь в торбе за его спиной.
– Геолог – другая людя.
– Говорю, геолог. – Он выхватил из-за пазухи сверток, торопливо развязал, показал самородок. – Видишь, золото нашел.
Но это, как видно, еще больше обеспокоило охотника.
– Золото всякая людя находи.
– Чалдон недоверчивый, – тихо выругался Красюк. И вдруг представил, каким он сейчас стоит перед охотником – без ружья, без вещмешка, в изодранной телогрейке, с лицом, черным от кровоподтека, затянувшего висок и глаз, от грязи, от крови раздавленных комаров.
– Честное слово, геолог, – закричал он, – чего ты мне не веришь?! Мы тут руду ищем, касситерит, слышал? Тут знаешь какая земля?! Тут скоро дороги, города построят. Пивные будут. Понимаешь? Заблудились мы. Товарищ тут недалеко остался, а я дорогу ищу.
– Иди, кажи товарищ.
– Прямо сейчас?
– Сейчас, сейчас.
– Давай хоть отдохнем.
– Ты отдыхай, а товарищ погибай?
Возразить было нечего. Красюк повернулся и пошел, стараясь идти по своему следу. Но скоро понял, что не уверен в дороге, и крикнул охотнику, идущему следом:
– Долгое озеро знаешь? Это в Оленьих горах.
– Знаешь, знаешь, – отозвалось за спиной. И Красюк понял, не оборачиваясь, что охотник ему по-прежнему не доверяет, идет поодаль.
– В озеро впадает речка Светлая.
– Знаешь, знаешь.
– В десяти километрах вверх по речке он и остался. Больной.
– Право давай, право. Сопка большой – дорога быстрый.
Красюк послушно свернул вправо, полез на сопку. Склону, казалось, не будет конца. Вершина была – вот она, рядом за кустами. Но, поднявшись к кустам, он увидел другой склон и другие кусты.
– Сопка два раза обмани, третий правду говори! – крикнул охотник, удивительной проницательностью дикаря угадавший недоумение Красюка.
За первым выступом был другой, за другим – третий. Взобравшись наконец на вершину, Красюк увидел далеко уходящий пологий склон и сверкающее лезвие реки. На вершине охотник подошел ближе, и Красюк подумал – не кинуться ли теперь. Но решил пока не рисковать, сел на землю, отвалился спиной к тонкому стволу лиственницы. Охотник не садился. Прищурив и без того узкие глаза, внимательно осмотрел дали и показал куда-то вниз:
– Там твоя товарища?
Красюк ничего внизу не увидел, но согласно кивнул.
– Наша торопись, товарища выручай, – сказал охотник и пошел, покатился вниз, маленький, ловкий, юркий.
Через полчаса охотник вышел к реке, увидел Сизова, лежавшего навзничь на подстилке из пихтовых веток. Охотник присел над ним, потрогал лоб и почему-то почесал за ухом.
– Товарища, товарища!
– А? Кто это? – очнулся Сизов.
– Охотника я, Акима Чумбока.
– А, Чумбока, ну слава богу! – сказал Сизов тихо и успокоенно, словно узнал старого знакомого. – Плохо мне, товарищ Чумбока.
– Ничего, болезня есть – человека нету, человека есть – болезня нету, – произнес Чумбока загадочную фразу.
Он положил винтовку, развязал вещмешок, достал кожаный мешочек и отсыпал из него какой-то массы, похожей на табак, поднес Сизову к губам.
– Кушай нада. Трава кушай – болезня боись, болезня беги, приходи завтра.
Сизов принялся жевать и вдруг задумался, посмотрел вопросительно на охотника.
– Послушай, товарищ Чумбока, меня ты оставь, надо в тайге человека найти. Послал я его в Никшу, понимаешь? За помощью. А тайги он не знает, боюсь, заблудится. Найти его надо.
– Капитана – хороший человека, товарища – плохой человека, хитрая росомаха.
Он показал рукой в сторону, и Сизов, приподнявшись, увидел медленно приближавшегося Красюка. Долго пристально смотрел на него, словно не узнавая, и вдруг вскочил на подгибающиеся ноги, шатаясь, побежал навстречу.
– Где образцы? Образцы где? – закричал еще издали.
– Потерял. Сам еле живой.
– Потерял?! – Он крикнул это так громко, что эхо скакнуло по распадку. – Иди ищи! Сейчас же!..
– Ладно, – зло сказал Красюк. – Подумаешь, камни.
– Они наших жизней дороже. Это же олово, свинец. Это же… – Он зашелся в кашле, сухом и тягучем.
– Подумаешь, олово. Не золото же. Что им, ведра лудить?
Сизов махал руками и не мог ничего сказать – душил кашель.
– Свинец – пуля надо, – вмешался Чумбока. – Фашиста стреляй надо. Фашиста много – пуля надо много-много.
Кашель отпустил Сизова сразу, словно внутри его захлопнулась заслонка.
– Какая фашиста? – тихо спросил он, не замечая, что невольно подражает охотнику.
– Немецкая фашиста, злая людя, хуже росомаха, бомба бросай, города, стойбища гори.
– Что ты говоришь, Чумбока? Ты понимаешь, что ты говоришь?
– Моя всегда понимай. Ты много тайга гуляй, ничего не знай.
– Война, что ли? – испуганно спросил Сизов.
– Война, война, – обрадованно закивал Чумбока. – Фашиста много-много. Минска себе забрала, Смоленска себе забрала.
– Что ты говоришь такое? – Сизов почти шептал, боясь даже произносить названия городов, так далеко отстоявших от границы. – Ты знаешь, что такое Минск или Смоленск, знаешь, где они?
– Я ничего не знай. Охотники так говори, газета так говори.
– У тебя есть газета?
Чумбока полез в свой мешок, достал какие-то лохмотья.
Но Сизову и этого было довольно, расправив листок на камне, долго и пристально рассматривал полустертые строки. Потом медленно поднял тяжелый взгляд на Красюка.
– Там твои камни, – не дожидаясь вопроса, сказал Красюк. – В лесу валяются.
– Принеси! – угрожающе сказал Сизов. Он поднялся, покачнулся на ватных ногах, и Чумбока тут же подсунулся ему под руку, обхватил за спину, повел к веткам пихты.
– Принесу, куда они денутся, – сказал Красюк и пошел к лесу.
Вернувшись, он бросил на землю сверток с образцами и подсел к костру, который уже успел развести Чумбока, принялся подкладывать в огонь ветки пихты. Чумбока остановил его:
– Плохой дерев.
– Чем же пихта плоха? – с вызовом спросил Красюк.
– Она, как шаман, вредная, гори не моги, ругайся, стреляй угли. Тепла нет, пали кухлянка.
– А, делай сам!..
Красюк плюнул и отошел. Все-то у него не так получалось, ничего-то он не знал в тайге.
Дальнейшее Сизов помнил смутно. Был вечер, дымил костер, и Чумбока кормил его горячим мясом. Ночью его мучили кошмары, а потом он словно бы провалился в бездонную облегчающую пустоту.
Утром Сизову стало лучше. Он еще раз внимательно прочитал весь газетный листок и заторопился:
– Не можем мы тут сидеть, спешить надо. Стране олово нужно, мы сами нужны.
Красюк подумал, что сейчас Сизов скажет, что стране и золото тоже нужно, и приготовился ответить покрепче, чтоб не разевал рот на чужой самородок. Но Сизов про золото ничего не сказал, и Красюк успокоился.
– Куда иди, капитана? – спросил Чумбока.
Сизов сказал, что ему надо в Никшу. Чумбока ответил, что до Никши далеко и «капитана» не дойдет, что надо сначала пойти в зимовье, до которого «одно солнце» ходу. Сизов согласился, и Чумбока принялся укладывать собранные образцы руды в свой вещмешок.
Они шли медленно. Временами Сизову становилось совсем плохо, и Красюк вел его под руку, почти нес, а Чумбока снова отсыпал на ладонь своего зелья.
И еще ночь провели они возле костра. Лишь к следующему полудню вышли к небольшой избушке, сложенной из бревен лиственницы. Если бы не крошечные размеры, ее можно было бы назвать не избушкой, а настоящей избой. Дверь, сколоченная из притесанных друг к другу половинок еловых бревен, висела на крепких деревянных штырях. Из таких же половинок был настлан пол. Внутренние стены сверкали белизной, и Сизов сразу понял почему: при постройке они были ошкурены и хорошо просушены на солнце. У стены стояли высокие нары, устланные ветками березы, поверх которых лежал толстый слой сухого мха. Посередине стояли железная печка, стол и широкая скамья. Окно было маленькое – ладонью закрыть, но свету оно пропускало достаточно.
Все было в этой избушке, как того требовали неписаные законы тайги: на столе – чайник с водой, под потолком висела свернутая трубочкой береста, из которой торчала березовая лучина и виднелись завернутые в тряпочку спички. Снаружи избушки, у стены, стояла поленница мелко наколотых сухих дров. Все для того, чтобы измученный дорогой путник мог, не теряя времени, разжечь огонь, напиться чаю, обсушиться в дождь, обогреться в лютый мороз.
– Чей этот дворец? – удивился Сизов, оглядывая зимовье. Он знал – не нанайский, нанайцы таких добротных не строят.