Как и следовало ожидать при столь громкой славе, стали поступать многочисленные брачные предложения. Месье Лаплюм пинками разгонял претендентов, которые, нагрузившись цветами и подарками, выстраивались рядами под дверью гримерной сестер. Однако, несмотря на все свои усилия, вспыльчивый директор труппы все же не смог воспрепятствовать тому, чтобы в конце концов, почти одновременно, два кавалера похитили их сердца. Сестры Легран влюбились в двух молодых братьев.
В мгновенье ока я стала для них самым большим препятствием. И не только потому, что они отнюдь не горели желанием делитьсясо мной любовной влагой своих женихов. Важнее было другое: вожделенное замужество при данных обстоятельствах превращалось в мечту, которой не суждено было сбыться. К нашему величайшему сожалению, мы были обречены на то, чтобы все время оставаться вместе. Где уж тут мечтать о создании своего очага? Сестры всерьез обдумывали возможность рассказать каждому из своих кавалеров страшную правду о моем существовании. Но где уверенность в том, что они не испугаются и не сбегут перед лицом страшного открытия? Ведь и сами сестры оказывались частью чудовищной троицы. А если удастся преодолеть это последнее препятствие, как узнать, какое потомство смогут принести они своим будущим мужьям? Вдруг они породят на Земле новую расу монстров, подобных нам? Их ненависть ко мне достигла таких пределов, что, я не сомневаюсь, они не раздумывая убили бы меня, если бы тем самым не подписали приговор самим себе. И я их не виню.
Доктор Полидори, не могу выразить словами, какое страдание и какое чувство вины терзало меня. Не подумайте, что мне нравится выставлять себя мученицей: если бы моя смерть не влекла за собой последствий, ясама бы покончила с жизнью. Впрочем, не буду драматизировать.
Мои сестры приняли самое жестокое из всех возможных решений. Им ничего не оставалось, как навсегда отказаться от любви. Но по той же причине, по которой они отказались от любви, они не могли отказаться от секса. Без каких-либо объяснений они неожиданно для. всех расторгли помолвку, приговорив себя к вечной голгофе. Я считаю своим долгом вступиться за своих сестер и ответить на все сплетни, чернящие их репутацию. Так называемое «легкое» поведение, в котором их несправедливо обвиняют, на самом деле лишь маска, за которой стоит мучительный акт отречения: отказ от любви. Именно этим парадоксальным аскетизмом объясняются легкомысленность, быстротечность и необязательность их отношений с мужчинами. Если мои сестры и шли на связи с мужчинами низкого нрава и лишенными духовной красоты или других достоинств, кроме чисто физической привлекательности, то поступали они так с единственной целью – избежать любви.
Др.Полидори, я позволяю себе посвятить Вас в некоторые интимные подробности изжизни сестер только для того, чтобы обелить их запятнанную репутацию. Я сказали все, что хотела в защиту их доброго имени и чести, и в дальнейшем воздержусь от излишних деталей. Я остановлюсь лишь на тех, которые имеют непосредственное отношение к нашим – Вашим, др. Полидори, и моим – интересам.
7
Как бы то ни было, мой милый доктор, годы не прошли бесследно. Я избавлю Вас от долгого рассказа об истории нашей жизни. Былая свежесть моих сестер померкла с течением времени. Некогда прекрасные высокие груди стали терять форму и упругость, пока не превратились в два иссушенных лоскута. Ягодицы, которые в прошлом могли бы стать эмблемой на знаменах, что развивались над бастионом сестер Аегран, теперь заплыли жиром и превратились в руины. И не было таких кремов и лосьонов, которые могли бы скрыть глубокие морщины, которые неотвратимо множились с каждым днем. Ванны с теплым молоком не помогали осветлить старческие пятна, постепенно расползавшиеся по белоснежной, как фарфор, коже, которой они некогда так гордились. Теперь она напоминала толстую кожу животного. Постепенно стали таять толпы франтоватых молодых поклонников. Самые старые и верные любовники выдыхались и утрачивали мужскую силу или, хуже того, умирали. Короче говоря, сестры мои состарились и даже за деньги не могли найти себе мужчину, поскольку им уже не удавалось пробудить в нем влечение. С другой стороны, они были вынуждены держать форму. Как Бы понимаете, одно дело сомнительные слухи, которые всегда можно опровергнуть, и другое – появляться на глаза широкой публике.Др. Полидори, мы были близки к агонии, ведь уже несколько недель им не удавалось принести в дом ни капли живительного семени. Тогда – я как никто другой разделяю их унижение – мои сестры дошли до того, что стали переодеваться побирушками, отправляться к борделям на соседних улицах, где рылись в отбросах самых убогих публичных домов в поискахиспользованных презервативов, в которых сохранилась хоть капля – на большее рассчитывать не приходилось – сладкого белого эликсира жизни. Конечно, этого было недостаточно: так в пустыне можно пытаться напоить бедуина слезой, рожденной его собственным отчаянием. Мы умирали.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1 ПЕРВАЯ ЖЕРТВА
Париж стал для нас враждебным и опасным городом. Франция помнила сестер Легран, и, несмотря на то, что они стали такими, какими стали, старыми и уродливыми, их все еще узнавали на улице. Но если раньше слава развратниц придавала им определенный шик и окружала ореолом таинственности, порождаемой сплетнями, то теперь они выглядели, как пара престарелых нимфоманок, тщетно пытающихся найти себе мужчину в парижских пригородах. Вот почему, убедившись в том, что при подобных обстоятельствах самым мудрым выходом будет анонимность, они решили уехать из Парижа.
Каким только унижениям я ни подвергалась всякий раз, когда надо было предпринимать очередной переезд! Чтобы скрыть мое чудовищное обличье, мои сестры купили для меня клетку для перевозки собак. Сколько мучительных часов я провела в этой камере, настолько тесной, что туда насилу помещалось мое страдающее человеческое – с Вашего позволения – естество! Какие только расстояния я ни преодолела в багажных сундуках экипажей или, что еще ужаснее, в грязных трюмах кораблей, где моими единственными попутчиками были крысы.
Мы объехали почти все крупные города Европы. Мои сестры продолжали надеяться на то, что им удастся познакомиться с подходящими мужчинами, которые смогут обеспечить нас тем, в чем мы так нуждались, и мечтали о скромной, уединенной жизни и тихом счастье. В конце концов, к чему еще, как не к этому, стремится всякая одинокая женщина. В изысканном Будапеште, месте нашей первой остановки, сестры отправились вечером в аристократический район города и фланировали по берегу купая, величественной границе Буды, а к ночи, отчаявшиеся и униженные, снова собирали презервативы у дверей борделейна грязных набережных Пешта. В Лондоне им повезло еще меньше; в Риме они стали жертвами самых жестоких унижений; Мадрид оказался кромешным адом; в Санкт-Петербурге они чуть было не умерли от холода. Тогда они, по здравому и холодному размышлению, рассудили, что целью их странствий должны стать не большие города, но уединение полей: если одинокие пастухи из-за вынужденного воздержания удовлетворяют свои инстинкты при помощи вонючих овец, почему бы им ни принять женщин хотя бы с некоторой благосклонностью. Сестры понимали, что стары, но как бы дряхлы они ни были, говорили они себе, вряд ли проиграют в сравнении с грязными животными. Однако поскольку предосторожность никогда не бывает излишней, после некоторых сомнений они на всякий случай научились блеять.
2
Итак, мы решили остановиться в скромном милом домике в швейцарских Альпах.
Я склонна думать, что первая жертва, строго говоря, была плодом трагического союза необходимости и разврата.
Хозяин нашего уединенного пристанища был молодой и осанистый мужчина – мускулистый потомок галлов, чьи крестьянские повадки отдавали особой первобытной привлекательностью. Дерек Тальбот, так его звали, жил в маленькой хижине неподалеку от нас. Мои сестры взяли в обычай наблюдать за ним в окно сквозь цветущий палисадник. По причине своей первозданной невинности и почти архаичной привязанности к земле он имел обычай снимать рубашку, когда стриг газон, и это пробуждало в нас – скажемтак – волнение, поскольку торс его был будто изваян руками Фидия, а на руках играли крепкие мускулы дикого зверя, всякий раз, когда он орудовал садовыми ножницами, его мышцы вздымались столь сладострастно, что нашему воображению являлся его член, который, казалось, был создан для эрекции так же, каки руки для работы. Однако, естественное, возбуждение усиливалось из-за отчаянной необходимости заполучить любыми средствами и методами живительную влагу. Что касается меня, то сколько я ни пыталась отвлечь себя чтением, все могла отогнать навязчивую картину, посещавшую мое воображение в часы тяжких раздумий. Я видела, как белый эликсир жизни извергается мощным потоком, подобно вулканической лаве, и тогда, стоило мне только представить, что я пью из этого теплого источника, мой рот наполнялся влагой. Между тем, вынужденное голодание привело меня, как и моих сестер, к страшному истощению, которое вскоре грозило перерасти в агонию. Если только не удастся добыть сладкий эликсир.
Несмотря на срочность и слабость, сестрам предстояло действовать с большой осторожностью. Первый их план был не лишен изобретательности. С давних времен они хранили старуюакварельную афишу, которую часто разглядывали, предаваясь ностальгии. На ней они были изображены юными и очаровательными. Совершенно обнаженные, девушки целовались, одновременно лаская друг другу соски. Шея состояла в том, чтобы, будто случайно, оставить конверт с этой афишей в спальне Дерека Тальбота на видном месте. Рассматривались две возможности. Первая, более амбициозная, состояла в том, что непристойная картинка разбудит в нем влечение к участникам сцены, которые хотя и были запечатлены в далекие времена их золотой славы, все же оставались самими собой. И тогда, возможно, разглядев в моих сестрах следы былого великолепия, он отдаст должное бывшиим чарам сестер в облике нынешних Бабетты и Колетты. Вторая основывалась на том, что, будучи, в силу уединения, обречен на воздержание, Дерек Тальбот не удержится и решит сам достичь удовлетворения. В этом случае, действуя слаженно и согласованно, мы немедленно завладеем драгоценным продуктом его экстаза.
3
В тот же вечер, пока садовник заканчивал свои работы, Бабетта проникла в его флигель и оставила конверт с афишей на ночном столике. У домика была двухскатная, крыша, и через слуховое окошко можно было хорошо видеть кровать Дерека Тальбота. Когда стемнело, моя сестра Бабетта тихонько пробралась по маленькой лестнице к слуховому окну. Колетта, как и было запланировано, смотрела в окно нашего дома, откуда отдаленный силуэт Бабетты смотрелся на фоне неба, как старая похотливая кошка, забравшаяся на крышу.
Молодой садовник начал раздеваться, присел на край кровати, зажег свечу и заметил, что на ночном столике лежит конверт, из котороговыглядывает кусок афиши. Из своегоукрытия Бабетта видела, как юноша удивленно изучает конверт со всех сторон и с любопытством пытается понять, что за часть тела изображена на торчащей из конверта картинке. Он понимал, что все это адресовано явно не ему, однако не мог побороть любопытство. Он слегка потянул за листок и увидел лицо, которое показалось ему знакомым. Через некоторое время он догадался, что это смутно знакомое лицо принадлежит одной из сестер-близнецов, и нашел тому подтверждение, когда, потянув еще раз за листок, обнаружил точно такое же строго симметричное изображение. Моя сестра Бабетта видела, как у Дерека Тальбота глаза на лоб полезли, когда он вытащил афишу целиком. Бабетта следила за происходившим с тревогой и волнением, которые достигли пика, когда садовник лег на кровать и когда стало возможно разглядеть его член, восстававший по мере того, как Дерек в подробностях разглядывал картинку. Его рука плавно заскользила вниз, будто повинуясь чьей-то чужой, а вернее сказать, враждебной ему, воле. Бабетта улыбнулась алчно и похотливо и облизнула губы, как это делает хищник, который готовится наброситься на жертву после долгой засады. Дерек Тальботположил афишу рядом с собой на подушку и начал освободившейся рукой тихонько поглаживать головку пениса, пока она полностью не открылась. Тогда моя сестра, с трудом балансируя на узеньком карнизе, подняла юбки и намочила большие пальцы обильной слюной. Одной рукой она стала легонько проводить вокруг соска, который сделался твердым и рельефным, а другой – ласкать вульву. Она ласкала себя в том же ритме, в котором поднималась и опускалась рука садовника. Моя сестра пристально следила за выражением лица Дерека Тальбота, точно регулируя собственные движения. Она хотела, чтобы момент высшего наслаждения наступил ни раньше и ни позже, чем у юноши. В тот момент, когда садовник уже был близок к оргазму, сулившему небывалую усладу, а с ней и обильный, мощный поток столь необходимой нам жидкости, произошли одновременно два события. Глаза Дерека невольно остановились на Распятии над кроватью, с которого на него смотрел Христос. Юноша почувствовал, будто его уличили во всей его грубой непристойности и Бог, Всемогущий и Карающий, указует ему перстом на самые мрачные глубины преисподней. Охваченныйстрахом, садовникостановился, сорвал Распятие и, прикрыв пенис – который в мгновение ока сжался до крохотных размеров, – принялся креститься и молить о прощении. Моя сестра, на лице которой застыла гримаса недоумения, окаменела в той позе, в которой находилась – на полусогнутых ногах, с одним пальцем, погруженным в свои потаенные недра, и с другим, застывшим на полпути от рта к соску. Она будто стала аллегорической фигурой, которая говорит: «Хотите увидеть самое ничтожное существо в мире – посмотрите на меня!» Если бы существовала скульптура, воплощающая растление, то это была моя сестра, Бабетта Легран, живое и патетическое изваяние, застывшее в холодной ночи с заголенным старческим задом. Что же касается Дерека Тальбота, то ему как будто было мало и, гневаясь на самого себя, он со всей силой ударил кулаками по ночному столику, отчего стоявший на нем тяжелый светильник подскочил и ударил по раме слухового окошка. Оконце резко повернулось вокруг своей поперечной оси, угодив прямо в челюсть Бабетты, которая, потеряв сознание, упала на стекло. Оно накренилось, и тело моей сестры соскользнуло по нему в комнату. Сохраняя прежнюю позу, Бабетта с грохотомрухнула на пол. Садовник с ужасом смотрел, как божественное проклятие падает с небес, словно разрушительная, непристойная комета – ведь ее палец по-прежнему оставался на месте, – и лишь чудом увернулся.