Анна Аркадьевна говорила это, идя рядом с Соней по аллее чеховского сада. Хотя вряд ли правильно было называть торжественным словом «аллея» узкую галечную тропинку под деревьями.
Ялта недолго оставалась ледяным царством – сразу после Нового года все признаки зимы исчезли бесследно, и погода установилась мягкая, как осенью.
Пока улицы были покрыты льдом, Анна Аркадьевна не выходила из дому: панически боялась перелома шейки бедра. Больше этого пугал ее разве что инсульт.
– И то и другое в моем одиноком положении не годится, – объясняла она. – Конечно, беспомощность страшит каждого, и никому не хочется зависимости. Но зависимость от родных, при всей ее неприятности, все же естественна. А от чужих людей... Не приведи господь!
Но как только лед растаял, она стала ходить в чеховский сад ежедневно, как делала это всегда.
– В городской парк с Аутки мне уже не спуститься, – говорила она Соне. – А сад необходим человеку, Чехов был в этом совершенно прав. Как и во всем остальном, впрочем. Знаете, Сонечка, Мария Павловна – это его сестра, мы с ней дружили до самой ее смерти, – рассказывала мне, что заплакала, когда впервые увидела, какой участок купил в Ялте ее брат. Ведь они перебрались в Крым из Мелихова. Врачи настояли, полагая, что Антона Павловича исцелит здешний климат. Это была ошибка, ему и Шварцвальд уже не помог бы, возможно, лишь Давос, но тогда этого не понимали... Да, так вот, они перебрались сюда из цветущего подмосковного имения. А здесь!.. От города далеко, жара, воды нет, рядом шоссе, вся земля в каких-то оврагах. Ужасно, одним словом. А он пришел и сделал из этой дичи чудесное, культурное место. И очень этим гордился. При том, что я не знаю другого человека, который так глубоко понимал бы тщету человеческого существования и настолько не питал бы никаких иллюзий по поводу людей вообще. Но, понимая и не питая, строил школы и сажал деревья.
Теперь, в январе, в саду уже цвела мушмула и остро пахла жимолость.
– А в феврале зацветет жасмин и кизил, а в марте очередь форзиции и камелии, – охотно объясняла Соне Анна Аркадьевна. – Это и есть главный замысел его сада – вечная весна. То есть весь год здесь непременно что-нибудь цветет. Удивительный он был человек! Иметь такую нервную душу и при этом так стоически выдерживать холод жизни... Я таких больше не знаю, – повторила она – так, словно Антон Павлович Чехов и теперь был жив.
Пожалуй, его сад был единственным местом, где Анна Аркадьевна легко говорила о том, что стеснительно называла отвлеченностями. Вот и о том, чем гример отличается от визажиста и бытовика, она рассказала Соне именно здесь.
Это было в тот день, когда она впервые предложила Соне самой сделать два грима – великосветской дамы и проститутки самого низкого ранга. Сделать их следовало одной и той же актрисе: она пробовалась сразу на две роли и приехала к Анне Аркадьевне как раз для того, чтобы та подобрала ей грим для обеих проб.
– Я не отношусь к тем, кто считает, что хвалить человека надо лишь в том случае, если ты знаешь, что без твоей похвалы он покончит с собой, – сказала Анна Аркадьевна, когда Соня закончила второй вариант грима. – Поэтому непременно скажу: у вас серьезные способности, Соня. Тактильные способности. Те самые, на кончиках пальцев, – пояснила она.
– Блядь блядью получилась, – с удовольствием глядя на себя в зеркало, заключила актриса. – Вот бы и в жизни так! Сегодня ангелочек, завтра ведьмина дочка.
– Приходите к Соне, Елена Сергеевна, – улыбнулась старушка. – Она знает толк в контрастах, вы же видите.
И Соня почувствовала, что наполняется таким счастьем, какого не знала никогда.
– И не думала уже, что узнаю. – К собственному удивлению, она почти сумела рассказать Анне Аркадьевне, что чувствует сейчас. – Как будто у меня внутри воздушный шарик надувают!
– Сонечка, милая, да как же вы могли так мрачно думать о своем будущем? С вашей молодостью, с вашей красотой! И потом, это ваше сегодняшнее счастье, конечно, существенно. Но я уверена, вас ожидают в жизни более сильные чувства.
– Ну, может быть. Если по-настоящему у вас выучусь, – кивнула Соня.
Анна Аркадьевна загадочно улыбнулась и промолчала.
Она учила Соню пользоваться жидким гримом-«морилкой», о котором Соня раньше и не знала, потому что ей никогда не требовалось делать человеческое лицо темным, как у Отелло. И учила ювелирно рисовать по лицу, сочетая масляный и сухой грим. И учила отпускать свою руку, потому что у гримера часто случается, что рука становится умнее головы. И многому еще учила, то показывая, то рассказывая, а то и просто давая рассматривать альбомы со старыми фотографиями, которых у нее было множество.
– Помню, однажды я работала на фильме из восемнадцатого века. По правде говоря, какая-то жалкая подделка под «Капитанскую дочку», ничего больше. И вот режиссер уперся: пудреные парики актерам надевать не будем! А они ведь в те времена были частью военной формы. Нет, говорит, в париках мужчины не могут выглядеть мужественно. Не понимаю, зачем он взялся за картину, если ему иконография совершенно не нравится. Не надо было мне, конечно, соглашаться, но раз уж начала работать, не уходить же. Я только один раз с картины ушла, – вспомнила Анна Аркадьевна. – Мы про поморов фильм снимали. Знаете, что у Белого моря живут, могучие люди, я о них тогда много прочитала и просто в них влюбилась. Так вот, режиссер решил, что их весьма украсят усики. Тоненькие такие, на французский манер... Я и ушла. Ведь это невозможно, неграмотную работу делать, – словно оправдываясь за своеволие, объяснила она.
– Я похожие в школьной библиотеке видела, – сказала Соня, вглядываясь в лица на старых фотографиях. – У нас там гимназические выпускные альбомы сохранились, и я любила их рассматривать.
Еще совсем недавно Соне казалось, это было так давно, что как будто бы уже и не с нею. Но общение с Анной Аркадьевной высвечивало совершенно неожиданные моменты ее жизни так, что они почему-то становились главными. И она вспоминала теперь не юмбрики с творогом, которые всегда покупала в школьном буфете, не придирки математички, которые в восьмом классе казались ей ужасной неприятностью, а чистые лица в старых альбомах, которые в те годы она замечала, наверное, лишь краем сознания.
– Соня, вы когда-нибудь учились рисовать? – вдруг спросила Анна Аркадьевна.
– Нет, – пожала плечами Соня. – То есть училась, но так... Просто в кружок ходила в восьмом классе. Но я тогда много чему училась – танцам, театру еще... Мне тогда все было интересно.
Она усмехнулась. Над нынешней собой, а не над тогдашней.
– Вам необходимо будет позаниматься рисунком, – сказала Анна Аркадьевна.
– Зачем? – удивилась Соня.
– Его надо сдавать при поступлении в училище. Или как это теперь называется? В колледж. – И, видя, что Сонино недоумение не проходит, она пояснила: – На художника-гримера надо учиться всерьез. Какие-нибудь ускоренные курсы, даже и при «Мосфильме», это все-таки некоторая подмена. Грим, пастиж, пластическая анатомия, рисунок... История искусств, в конце концов. Пять лет – быстрее все это не освоишь на должном уровне. Да и зачем спешить? Мне кажется, если вы уделите всему этому часть своей жизни, то от этого не только польза произойдет, но это будет и не худшая вашей жизни часть.
– Пять лет... – медленно проговорила Соня.
– Я понимаю, о чем вы думаете, – кивнула Анна Аркадьевна. – Вероятно, вам придется учиться на вечернем и одновременно работать. Но ведь это не редкость, Сонечка. Многие достойные люди выучились на медные деньги. Вам, по крайней мере, нет необходимости добираться до Москвы с рыбным обозом.
– До Москвы?
Соня вздрогнула. Это слово, это имя прозвучало для нее как гром небесный.
– Конечно. Театральное художественно-техническое училище находится в Москве у метро «Аэропорт». Не слышали?
– Нет.
– Мне кажется, вы уже успели понять, что я не привыкла навязывать кому-либо свое мнение. Но в вашем случае я просто обязана это сделать. Или хотя бы попробовать. Вам надо учиться, Соня. В вас живет художник, и всегда жил. И притом именно такой тип художника, который отлично годится для гримерного дела. Возможно, я не сумею объяснить... Вы трезво видите жизнь, но при этом не ограничиваетесь ее бытовой стороной – так, наверное. Не зарывайте свой талант в землю, Соня! – В голосе Анны Аркадьевны прозвучали просительные нотки. – Это было бы обидно и даже преступно. А с работой мы что-нибудь придумаем. В конце концов, вы уже многое умеете, и...
– Да найду я работу! – воскликнула Соня. Она сама расслышала, как дрожит ее голос. – Парикмахерских полно, да я хоть и в ту могу вернуться, в которой раньше работала, в ту, возле Сивцева Вражка, это неважно, Анна Аркадьевна, дело совсем не в этом, я...
Она замолчала. Горло у нее сжималось и билось, не давая говорить.
– Думаю, в прежней работе у вас не будет необходимости, – сказала Анна Аркадьевна. – Я давно поняла, что вы без Москвы тоскуете. И что она вам в самом деле необходима, это тоже давно поняла. А сердиться на нее не надо, Сонечка, – улыбнулась она. – Возможно, она вас обидела. Но, положа руку на сердце, разве вы не сами в этом виноваты?
– Думаю, в прежней работе у вас не будет необходимости, – сказала Анна Аркадьевна. – Я давно поняла, что вы без Москвы тоскуете. И что она вам в самом деле необходима, это тоже давно поняла. А сердиться на нее не надо, Сонечка, – улыбнулась она. – Возможно, она вас обидела. Но, положа руку на сердце, разве вы не сами в этом виноваты?
– Сама. – Соня почувствовала, как спазм, сжимавший горло, вытесняется улыбкой, которая со стороны выглядела, наверное, глупой, но для нее самой была счастливой. – Я давно уже это поняла.
Часть III
Глава 1
– Со-онь, ну когда это пекло кончится, а?
Ляля ловко перебросила утюг из правой руки в левую и, не переставая разглаживать плоеную мужскую сорочку, вытерла пот со лба.
– Да, плохо, – кивнула Соня. – Грим течет. Но вообще-то не такое уж пекло. Сегодня градусов двадцать шесть всего.
– Всего! – хмыкнула Лялька. – Вам, крымским, может, и мало, а я человек северный, мне хоть в омут с головой. По крайней мере, перед смертью пару минут прохлады. Сонь, а ты какие-нибудь крымские блюда готовить умеешь? – неожиданно спросила она.
Впрочем, Соне подобные ее вопросы уже не казались неожиданными. Она поняла, что Лялька обладает таким плавающим сознанием, которое можно считать даже уникальным или, во всяком случае, нечастым явлением природы. Иногда Соне казалось, что оно существует особым образом – как облачко призрачного тумана. Облачко это плавает у Ляльки в голове совершенно свободно, а потому то и дело цепляется за все, что попадается на его расфокусированном пути. Вот кажется, будто у Ляльки возник интерес к крымской кухне. На самом же деле ее сознание просто зацепилось за слово «крымский», потому она и спросила, а через минуту она спросит о чем-нибудь еще или о чем-нибудь еще начнет рассказывать – с точно такой же мерой случайности, в зависимости от того, к чему прибьется облачко.
– Может, и умею, – ответила Соня. – Попробую приготовить – пойму.
– Так попробуй! – обрадовалась Лялька. – Надоела киношная еда. А что ты сготовишь?
Хоть ее сознание прибивало к случайным предметам и ненадолго, но на это недолгое время оно вцеплялось в них мертвой хваткой. Или, может, Лялька просто хотела есть.
– Кубитэ, – улыбнулась Соня.
– А что это? Ой, Сонь, у меня уже слюнки текут!
– Может, зря текут. Может, тебе не понравится. Это караимский пирог с бараниной.
– А кто такие караимы?
Пирог был на время забыт – облачко зацепилось за новый предмет.
– Народ такой. Крымские иудеи.
– Евреи?
– По происхождению тюрки, а вера иудейская. Они Чуфут-Кале построили пещерный город возле Бахчисарая.
В Чуфут-Кале отец брал Соню с собой на раскопки. Она была совсем маленькая и боялась, что в пещере живет дракон, которому отдают на съеденье детей. Тогда отец, чтобы ее успокоить, и рассказал ей про караимов и про их веру, в которой никаких драконов не было.
– А, пещерный город знаю! – вспомнила Лялька. – Я в Крыму три года назад на проекте работала, как раз в Бахчисарае, и в Алуште еще. Жалко, что зимой: ни искупаться, ни фруктов, ничего. Или не три, а два года назад? С этой киношной жизнью и свои-то годы перепутаешь! – засмеялась она. – В общем, испеки пирог, Сонь.
– В Москву вернемся – обязательно, – кивнула Соня.
«Надо будет маме позвонить, – подумала она. – Пусть у Норы Абрамовны спросит, как кубитэ печь».
Возвращение из экспедиции в Москву предстояло через три месяца, поэтому время для изучения рецепта у Сони имелось. Правда, кухня в общежитии «Мосфильма» не располагала к кулинарному вдохновению, но она давно уже привыкла не полагаться на вдохновение и в более важных делах, чем приготовление еды.
Говоря Анне Аркадьевне, что найдет работу в Москве, Соня в самом деле рассчитывала только на собственные силы и имела в виду привычную парикмахерскую. Квартиру она собиралась снять; нагружать кого-либо этими заботами ей и в голову не приходило.
Но оказалось, что Анна Аркадьевна подошла к Сониному жизнеустройству всесторонне.
– Раз уж я соблазнила вас учебой, то мне же следует подумать и о том, чтобы она стала для вас возможна, – объяснила она. – Вы уже сейчас вполне готовы к тому, чтобы работать ассистентом гримера. И ваше институтское образование, кстати, большой плюс, ведь исторических картин снимается немало, хотя, конечно, уровень их часто оставляет желать лучшего. А я не зря всю жизнь проработала в кино, Сонечка. – В ее улыбке мелькнуло смущение. – Мои рекомендации что-то да значат.
Рекомендации Анны Аркадьевны действительно значили немало. К тому же в киногруппах царил настоящий кадровый голод, не хватало буквально всех, от директоров картин до дольщиков, то есть рабочих, которые управляли операторской тележкой.
В этом Соня убедилась, как только начала работать на «Подмосковных тайнах». Это был сериал про жизнь в русском имении в девятнадцатом веке. Его авторы пытались снять настоящую историческую картину, но то и дело сбивались на заурядное «мыло» вроде того, к которому Соня привыкла на «ТиВиСтар».
Как бы там ни было, а работы хватало, и работа эта была интересной, потому что Максим Глен, главный художник по гриму, несмотря на свою относительную молодость – ему было чуть больше сорока – принадлежал к старой школе, то есть не халтурил.
– А реальные требования жизни вообще не слишком высоки, – говорил он. – И наша сфера в этом смысле не исключение. Профессионально ты сделал свою работу или не очень, разницу в результате заметят не многие. Но это неважно. Работу надо делать профессионально, вот и все. Без комментариев.
Так что Соне повезло и с начальством тоже. Ее вообще несло в последнее время таким сильным потоком удачи, что от этого захватывало дух. И захватывало так, как в детстве на горке – одним лишь счастьем, без взрослой унылой опаски.
Это было какое-то совсем другое движение, чем то, в котором она провела всю свою взрослую жизнь. Раньше она чувствовала себя щепкой, которая плывет по глубокой воде, ничего об этой воде не зная и не интересуясь знать. Теперь же течение жизни, несмотря на всю свою неуправляемость, казалось ей совсем другим. Точнее, сама она была другой – жизнь не несла ее, а вела; разницу Соня ощущала постоянно и отчетливо.
В апреле съемочная группа «Подмосковных тайн» выехала в экспедицию до октября. Подходящая усадьба нашлась неподалеку от Дмитрова. Ландшафт здесь был переменчивый, холмистый, пронизанный реками, озера были вправлены в пейзаж, как драгоценные камни в ожерелье, все это живописно выглядело в жизни и должно было так же выглядеть на экране.
Усадьба с необычным названием «Метель» хороша была не только тем, что располагалась на берегу озера, но еще и тем, что новый владелец, недавно выкупивший ее у государства, оказался поклонником искусств. В разумных пределах, конечно: может, если бы киношники обратились к нему уже после превращения «Метели» в элитный пансионат, то он хорошо подумал бы, надо ли пускать их туда. Но поскольку усадьба, в которой тридцать лет кряду располагался заурядный дом отдыха, еще стояла нетронутой, хозяин согласился погодить с ремонтом до окончания съемок.
Соне казалось, что условия жизни в «Метели» просто райские. Озеро, в котором можно купаться, деревня, в которой можно брать молоко, лесок, в котором растут белые грибы!.. Не говоря уже о том, что ей нравилось, просыпаясь утром, видеть над собою лепной старинный потолок – основная часть съемочной группы жила прямо в усадебном доме.
Лялька, с которой Соню поселили в одной комнате, отнеслась к ее восторгам скептически.
– Ты, Сонь, к таборной нашей жизни еще не привыкла, вот и восхищаешься, – усмехнулась она. – Потолок с завитушками – это, конечно, мило, но сортир – более актуально. А сортир в коридоре, и вечно в нем засор. Так что я бы предпочла нормальную гостиницу хотя бы в Дмитрове. Но это не про нас с тобой.
В дмитровской гостинице жили режиссер, оператор и актеры; на съемки их привозили на машине. Возить ежедневно туда-сюда всю съемочную группу было, конечно, немыслимо, так что волей-неволей приходилось довольствоваться красотами природы вместо благ цивилизации.
Но Соню это нисколько не угнетало. И не потому, что она была так уж равнодушна к благам, а потому, что ее совершенно захватила жизнь, которую можно было называть хоть неприкаянной, хоть творческой, как угодно; все это присутствовало в ней одновременно.
Эта жизнь была одухотворена, но в одухотворенности своей ненарочита, она была полна мелочей, без заботы о которых невозможно снимать кино, но при этом не была обыденна. Соня впервые сталкивалась с таким сочетанием; оказалось, что ее прежний массовочный опыт ничего не значил.
Почему это так, она не понимала. А спросить было не у кого. Отсутствие такого собеседника, как Анна Аркадьевна, – это было единственное, что заставляло Соню жалеть о последней своей ялтинской зиме, которая, когда была повседневностью, вызывала у нее лишь тоску. Нет, не единственное: еще – разговоры, которые она вела той зимой с отцом, частые, долгие, такие, как будто оба они истосковались друг по другу. Да так ведь оно и было – действительно истосковались...