Но многочисленные возражения не могли остановить меня. Чем больше я вчитывался в пьесу, тем более проникался внутренней бурной динамикой характеров ее героев. Меня увлекала борьба противоречивых чувств, заложенных в этом, казалось бы, непритязательном водевиле. Хотелось показать внутреннюю мысль «Медведя» – победу жизни над ханжеством и лицемерием, противоестественность всякого, пусть даже искреннего желания подавить в себе естественные человеческие порывы.
Мне казалось необходимым, прежде чем столкнуть между собой героев будущего фильма, дать экспозицию их характеров, чтобы зритель еще до встречи знал не только вдовушку с ямочками на щеках, давшую клятву «до самой могилы не снимать траура», но и ее неожиданного гостя. Я представил себе, чем может заниматься у себя дома, в своем уединении, Смирнов, этот убежденный холостяк, и, вспомнив о предстоящем в финале поединке, выбрал для него занятие – стрельбу по мишеням. Какие же это должны быть мишени? Конечно же, они должны соответствовать его вкусам. Известно, что герой – женоненавистник. Поэтому пусть палит по фарфоровым статуэткам, изображающим жеманных модниц и пастушек. Стреляет Смирнов снайперски, «попадает пулей в подброшенную копейку». Пусть же зритель поволнуется за Попову, решившуюся на дуэль с таким «специалистом».
Самым трудным в работе над сценарием было раздвинуть сконденсированное по законам театра время действия. Мне удалось решить эту задачу, исходя из вложенной автором в уста Смирнова реплики: «Неделю будешь больна, так я неделю просижу здесь. Год будешь больна, так я год…» Я представил себе, что произошло бы, если бы он осуществил свою угрозу даже не на столь долгие сроки. Какие неожиданные перемены это внесло бы в затворническую жизнь осажденной в собственном доме неутешной вдовушки? Так возник эпизод: слуга несет хозяйке обед, а настойчивый гость этот обед перехватывает. Для некоторого разнообразия я ввел в действие еще одного слугу, бессловесную роль которого выразительно исполнил талантливый киноактер Константин Сорокин. С помощью отнюдь не нового кинематографического приема – движения стрелки часов – мне удалось, не нарушая общего ритма фильма, преодолеть театральное единство времени. Для преодоления второго театрального единства – места действия – я подробно «обыграл» весь дом Поповой, показал будуар хозяйки, перенес самую дуэль в зимний сад. С помощью монтажа (параллельного действия: Попова готовится к дуэли – слуги спешат ей на выручку) попытался усилить и обострить тревогу за исход поединка. Этот же испытанный кинематографический прием – параллельный монтаж – помог сделать неожиданным и завершающий пьесу страстный поцелуй дуэлянтов.
Сценарий я писал с большим увлечением. И видел в своем воображении конкретных актеров, которых мне хотелось привлечь для исполнения ролей. Я остановил свой выбор (не пробуя других актеров) на Михаиле Ивановиче Жарове, с которым в свое время вместе работал в Бакинском драматическом театре. Сложнее было выбрать актрису на роль Поповой. Мне хотелось пригласить еще ни разу не снимавшуюся в кино актрису МХАТ Ольгу Николаевну Андровскую, к которой я давно присматривался. Я помнил ее Лизу в «Горе от ума», бойкую Сюзанну в «Женитьбе Фигаро» Бомарше – спектакле, насыщенном ярким темпераментом, озорством и весельем. «Женитьбу Фигаро» ставил сам Станиславский! Андровская покоряла зрителей искренностью, обаянием, женственностью, правдой неожиданных психологических переходов.
Незадолго до начала съемок Ольга Николаевна перенесла тяжелое горе – смерть мужа – известного артиста театра и кино Николая Баталова. Она переживала трудное время и не выражала особого желания сниматься. Но я проявил достаточное упорство. Сам поехал за ней в Москву из Ленинграда, где снимался «Медведь». И вот Ольга Николаевна сидит в гримерной. Пережитое горе, конечно же, отразилось на ее внешности… Но вот Андровская, «обживая» грим, стала поправлять ресницы. И я вдруг увидел какое-то родившееся изнутри, от ее попыток примериться к роли, свойственное ее артистической природе озорство, лукавство. И это меня успокоило. Милое лукавство озарило черты актрисы, преобразило ее лицо… Жест Андровской, поправляющей ресницы, я использовал впоследствии в фильме.
Вот Попова наставительно разъясняет Луке: «Ты же знаешь, что с тех пор как умер Николай Михайлович, жизнь потеряла для меня всякую ценность. Тебе кажется, что я жива, это только кажется…» При этом Андровская, по моей просьбе, касается ресниц. Как будто мимолетное, привычное и, может быть, даже непроизвольное движение, но оно сразу подчеркивает противоречие между живой земной натурой героини и ее обетом «не снимать траура до самой своей смерти».
Прием этот мы провели через весь фильм.
Взбешенная поведением кредитора, терроризирующего вдову в ее же собственном доме, Попова – Андровская в искреннем отчаянии восклицает: «В монастырь! В монастырь!» И в то же время… сдувает пудру с пуховки и пудрится перед зеркалом.
– Я заперла себя навеки в этих четырех стенах и до самой могилы… – говорит она.
– Знаем мы эти фокусы, – отвечает Жаров – Смирнов. – Однако попудриться не забыли?
Здесь Андровская неожиданно обрывает поток своих патетических жалоб на неверность покойного мужа и, прозаически шмыгнув носом, деловито произносит: «Вон отсюда!»
Жаров и Андровская так органично исполнили свои роли, что сколько бы дублей мы ни снимали, все участники съемок с трудом удерживались от смеха. И по этой причине синхронная звуковая съемка не раз срывалась: микрофон фиксировал посторонние шумы.
Все это меня не очень радовало: смешное на съемках порой оказывается вовсе не смешным для зрителей. Тревожило меня и скептическое отношение многих старых кинематографистов к моей манере съемки.
Длинные панорамы, которые я настойчиво применял, тогда еще не были обычными, и отказ от традиционного монтажа, раскрепощение камеры, свободно следовавшей за движением актеров, вызывали возражения даже у моих ближайших сотрудников по работе.
Попов – М. Жаров, Смирнова – О. Андровская
…Но вот картина закончена. Я впервые сижу в большом просмотровом зале Комитета по кинематографии в обществе двух пожилых женщин и, пока идет фильм, слышу их искренний смех.
Зажигается свет, и на глазах первых своих зрительниц я вижу слезы…
– Если б Антон Павлович был жив… – говорит одна. – А откуда вы узнали о романсе? – спрашивает меня другая. Речь шла о романсе, который исполняла по ходу фильма Андровская. Это была «Ночь» А. Рубинштейна на слова Пушкина.
– Мне показалось, что он здесь кстати, – ответил я.
– Это был любимый романс Антона Павловича!.. – говорит одна из моих собеседниц – Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, вдова писателя. Другой зрительницей первого просмотра была его сестра Мария Павловна Чехова.
Еще одна встреча с людьми, близко знавшими Чехова, навсегда запомнилась мне. На один из первых просмотров фильма в Ленинградский Дом кино я пригласил всю труппу МХАТ, прибывшую в Ленинград на гастроли. Пришли корифеи-мхатовцы – В. И. Немирович-Данченко, В. И. Качалов, И. М. Москвин, М. М. Тарханов; пришли их молодые коллеги – А. Тарасова, К. Еланская, А. Степанова, Н. Хмелев, Б. Ливанов, Б. Добронравов и другие. С замиранием сердца сел я за микшер (регулятор звука) в конце зала, предчувствуя, что мне предстоит самый строгий экзамен… И когда после окончания фильма все поднялись и стоя аплодировали, мы с Андровской, взволнованные и смущенные, быстро промчались по узкому проходу зала и выбежали прямо на улицу. Обычная жизнь Невского проспекта несколько охладила нашу радость и волнение.
Фильм «Медведь» с успехом прошел по экранам нашей страны и многих зарубежных стран. Вслед за О. Л. Книппер-Чеховой, которая в своем выступлении по радио отметила, что старый заигранный водевиль «вновь зазвучал на экране свежо и убедительно», рецензенты писали, что найдено кинематографическое решение пьесы, а один из зарубежных рецензентов утверждал: «Не надо знать русского языка, чтобы понять игру Жарова и Андровской».
Уже после того, как я получил рецензии из многих стран мира, из ВГИКа пришло долгожданное известие – коротенькая открытка, в которой сообщалось, что кафедра режиссуры принимает картину как мою дипломную работу. На этом закончилась моя непосредственная связь со школой. Начиналась школа жизни.
Из первого боевого крещения в кино я вынес твердое убеждение, что основой успеха явился полнокровный драматургический материал, а также удачный выбор актеров, их искренняя увлеченность работой и единый творческий порыв всего съемочного коллектива. Таким благотворным порывом была охвачена вся съемочная группа «Медведя»: оператор Евгений Шапиро, художник Людмила Путиевская, композитор Валерий Желобинский и все другие участники этой работы, вплоть до тех, кто любовно обставлял декорацию реквизитом, внося туда такие точно отобранные детали, как, например, будуарный столик с целующимися амурами. Эти амуры стали символическим образом в общем решении картины.
Не случайно поэтому вторую свою картину – «Человек в футляре» – я снимал с тем же коллективом моих единомышленников-друзей.
Человек в футляре
Этот фильм памятен мне по многим причинам. В работе над ним я впервые столкнулся с большой группой крупных актеров из разных театров, немало поработавших в кино. Это были люди самых различных творческих школ. Серьезно, ответственно отнеслись они к работе над фильмом, доверчиво, внимательно и чутко отнеслись к молодому режиссеру, взявшему на себя смелость составить из них единый ансамбль.
Мне посчастливилось снять в этом фильме в главной роли Николая Павловича Хмелева. Образ Беликова – самая большая работа Николая Павловича в кино.
В работе над сценарием «Человек в футляре» передо мной встали новые, особые трудности. Если в водевиле «Медведь», написанном для сцены, мне приходилось разряжать чрезмерную концентрацию действия, преодолевать театральное единство места и времени, то, перенося на экран небольшой, всего на 9 – 10 страницах, чеховский рассказ с его свободной повествовательной манерой, я должен был, напротив, конденсировать действие в ряде сцен.
Как известно, Чехов в этом рассказе скуп на характеристики действующих лиц. Кроме Беликова, более или менее подробно охарактеризованы только Варенька и ее брат. Пришлось поэтому решать сложную задачу создания целой галереи персонажей, окружавших «человека в футляре» и наглядно характеризующих то общество и то время, которые его породили.
Я тщательно изучил все чеховские рассказы, где так или иначе изображалась учительская и чиновничья среда, гимназическая жизнь.
Создать на этой основе живые человеческие образы мне помогли прежде всего замечательные актеры – яркие творческие индивидуальности.
На репетициях я добивался импровизаций. Актерскую инициативу все время поверял духом и стилем чеховского рассказа.
Многие старые актеры, занятые в фильме, создавая образы преподавателей – коллег Беликова, обращались к своим воспоминаниям о дореволюционной гимназии.
Помогли и мои детские воспоминания – ведь в гимназии я успел доучиться до четвертого класса. Навсегда запомнился мне бесконечно длинный коридор, в котором выстраивались классы на торжественный, ежедневно повторявшийся и потому всем приевшийся ритуал молитвы.
Явственно запечатлелись в памяти и все учителя. Я подбирал актеров по этим воспоминаниям.
Особенно хорошо я помнил директора гимназии – благообразного сановника с аристократическими манерами. Его роль я сначала предложил Василию Ивановичу Качалову. Он сказал мне: «В звуковом кино я еще не снимался, поэтому подумайте сами, стоит ли мне дебютировать в этой роли?» Я не рискнул взять на себя такую ответственность.
Роль директора гимназии сыграл старейший киноактер и режиссер Владимир Гардин.
Вновь пригласил я Андровскую и Жарова. Искренне и свежо сыграли они положительные роли в этом фильме – роль учителя географии Коваленко и его сестры Вареньки. Жарову удалось, сохранив свойственный ему непосредственный юмор, создать редкий в его палитре романтический образ бунтаря.
Роль Вареньки я писал, учитывая уже знакомую мне актерскую индивидуальность Андровской. В моем сценарии Варенька говорит Беликову: «Я предпочитаю быть исключением из правила, так сказать, неправильным глаголом». Эта реплика стала зерном характера…
Радостная, полная энтузиазма атмосфера царила у нас на съемках. Замечательные артисты – Ф. Раневская, А. Грибов, О. Абдулов, А. Лариков, К. Адашевский, В. Воронов, А. Бонди и другие внесли множество ярких жизненных штрихов и точных деталей в созданные ими портреты. Фраза, которую придумала Раневская, исполнявшая роль жены инспектора: «Я никогда не была красива, но всегда была чертовски мила», – вошла в фильм.
Лаконичный текст позволял нам строить многие сцены на подробно разработанной партитуре физического действия. Самой показательной в этом смысле была сцена прихода Беликова в дом к Вареньке. Хмелев, Жаров и Андровская сыграли ее без единого слова. Тем не менее им удалось раскрыть взаимоотношения своих героев предельно четко и ясно.
Николаю Павловичу Хмелеву, когда он снимался в фильме «Человек в футляре», было всего 35 лет, но слава его уже гремела. Он был народным артистом СССР и создал во МХАТе свои самые знаменитые роли: Алексея Турбина в спектакле «Дни Турбиных» по пьесе М. Булгакова, Николая Скороботова во «Врагах» М. Горького, Каренина в инсценировке романа Л. Толстого «Анна Каренина». И по экрану Хмелев был уже широко известен: принц в фильме Г. Рошаля «Саламандра»; роль Ф. М. Достоевского в фильме «Мертвый дом» (реж. В. Федоров), меньшевик Светлов в фильме В. Строевой «Поколение победителей».
Это был великий труженик в искусстве, исключительно скромный, необыкновенно требовательный к себе – я до сих пор вспоминаю его с любовью и признательностью. На просмотрах отснятого материала больше всех других был недоволен своей работой именно он.
Но надо было видеть Николая Павловича на съемках! Задолго до их начала он уже был одет, загримирован и – весь, без остатка – в роли. Уже ничто не могло отвлечь его от Беликова, от раздумий о нем.
Помню мы снимали натуру в Одессе. Стояла тридцатипятиградусная жара. Все в группе только и мечтали удрать к морю. Артисты то и дело сбрасывали тяжелые старинные костюмы. И только Хмелев – Беликов в наглухо застегнутом мундире с накрахмаленным воротничком, драповом пальто, теплой фуражке и калошах, с зонтиком в руках – никогда не жаловался на усталость, не просил перерыва и до конца съемки не снимал с себя своего «футляра».
Хмелев рисовал Беликова фигурой страшной, зловещей, одержимой до тупости своим маниакальным верноподданничеством.
Вспоминаю съемку сцены, когда Беликов «предупреждает» Коваленко, что вынужден доложить попечителю о его велосипедных прогулках с сестрой. У всех присутствующих на съемке, а потом и у зрителей рождалось только одно ощущение: нет иного средства избавиться от человека в футляре, кроме как сбросить его с лестницы. И Жаров – Коваленко делал это с чувством величайшего облегчения.
Съемки фильма «Человек в футляре» памятны для меня и счастливой возможностью показать свой материал и посоветоваться с выдающимися мастерами, которые работали тогда на «Ленфильме». Это были Козинцев и Трауберг, Юткевич, Эрмлер, братья Васильевы…
Они охотно приезжали к нам – помочь, посоветовать, подсказать, по-товарищески, доброжелательно покритиковать…
Кадры из фильма. Варенька – О.Андровская, Беликов – Н.Хмелев, учитель Коваленко –М.Жаров.
Фильм «Человек в футляре» был закончен в последних числах декабря 1938 года. Мы работали ночами, завершая годовой план.
В ночь на второе января нового, 1939 года, заканчивался монтаж последней части. Помню, я очень устал и, решив дать себе короткий отдых, пошел побродить по ночному Ленинграду.
Шел густой снег. Как сказочные видения, возникали колонны Исаакия, вздыбленный конь Петра… Я наслаждался красотой города, красотой ночи. Часам к трем решил вернуться на студию, проверить, как сложилась последняя часть. Заключительные кадры «Человека в футляре» мы переснимали раз десять.
…С глобусом в руках уезжает из города изгнанный бунтарь и вольнодумец – учитель географии Коваленко (Жаров). Уезжает со своей сестрой. Куда? Бог весть. В неизвестность. В темную ночь российской империи.
«Как же сложился этот эпизод?» – думал я, направляясь к студии, Я не дошел до нее нескольких кварталов, когда зарево над крышами вывело меня из задумчивости. По тихому каналу Грибоедова, тревожно гудя, неслись милицейские и пожарные машины. Множество людей спешило в одном направлении.
Сердце глухо забилось от тревожного предчувствия. Я бросился бежать и увидел здание киностудии, охваченное огнем. Как потом выяснилось, пожар начался в той комнате, где монтировался наш фильм, где был его негатив. Почти все пожарные команды Ленинграда бились с огнем. Битва шла до утра.
Только что смонтированная контрольная копия фильма «Человек в футляре», которую я должен был на следующий день везти для сдачи в Москву, полностью сгорела. Но, к великому счастью, негатив удалось спасти. Значит, фильм можно восстановить. Для этого надо было, однако, заново отпечатать весь отснятый материал – 30 тысяч метров пленки! Заново синхронизировать звук с изображением, отобрать дубли и смонтировать новую контрольную копию.
В эту необычайно трудную пору я познал всю силу дружбы и товарищеской выручки.
Ленинградская копировальная фабрика, по инициативе ее директора Б. Хенкина, отпечатала 30 тысяч метров пленки за одни сутки.
«Ленфильм» предоставил возможность мне и монтажерам работать круглосуточно, жить и питаться на «Ленфильме». И вот огромная трудоемкая работа была выполнена в течение месяца! С опозданием на месяц я отвез фильм в Москву… Картина была принята.