— Да, — кивнул Биттнер, как будто мои слова относились и к нему.
С расслабленным видом он перегнулся через стол, так что мог бы сейчас коснуться платья мадемуазель Конти.
— У этого места действительно особая атмосфера, — продолжал Биттнер. — Достойный фон для работ Солей Шабон, которые на редкость замечательны. — Он одобрительно кивнул мне. — В высшей степени!
Больше Карл Биттнер не сказал мне ни слова, сосредоточив все внимание на даме, которую уже вогнал в краску.
— Что это за духи, гелиотроп?
Я оставил влюбленных наедине, а сам пошел слоняться по залу. Выпил вина здесь, там, а потом вышел во двор, к тому времени уже опустевший.
Встав за один из столиков для коктейля, я посмотрел на небо. Оно походило на раскинувшийся над городом темно-синий свод. На нем уже загорались звезды, что в Париже редкость.
Довольный, я закурил сигарету, выпустив струйку дыма в сгущающиеся сумерки. В этот момент я, как никогда, чувствовал вокруг себя атмосферу всеобщей любви и признания. Жизнь казалась прекрасной. Вино ударило в голову. Письмо, которое написала в тот день «преданная мне» и «немало тоскующая» Принчипесса, было переполнено самыми невероятными обещаниями, что помимо моей воли повергло меня в состояние восторженного ожидания.
— Не найдется ли и для меня сигаретки?
Передо мной возникла стройная женщина в платье бутылочного цвета. Это была Джанет. На ее плече лежала выбившаяся из прически прядь, в свете фонаря отливавшая бронзой.
— Конечно-конечно…
Я поднес ей пачку, а потом зажег спичку. На какой-то момент пламя вырвало из полумрака лицо девушки, находившееся от меня совсем близко. Она схватила меня за запястье, наклонилась, чтобы прикурить, сделала затяжку, и потом… все случилось.
Не отпуская моей руки, Джанет задула спичку и, не говоря ни слова, привлекла меня к себе.
Сначала я был слишком ошеломлен, чтобы сопротивляться, а когда почувствовал в своем рту язык Джанет, было поздно. Как пьяный, провалился я в поцелуй красивой американки. Наступил момент освобождения той скопившейся во мне страсти, которую я испытывал по отношению к совершенно другой женщине. Шатаясь, я отступил на шаг. Хлопнула дверь, во дворе послышались голоса, и мы вышли на свет.
— Извините, — пробормотал я.
Гости шумели и смеялись.
— Вам не за что просить прощения, это моя вина, — улыбнулась Джанет.
Она выглядела очень соблазнительно. Но я думал о Принчипессе, а Джанет не могла ею быть. Потому что еще до знакомства с дерзкой племянницей Джейн Хэстман в «Голубом экспрессе» я уже успел обменяться несколькими письмами с загадочной незнакомкой, которую якобы «знал, но не знал».
Уже в тот момент внутренний голос предупреждал меня о грядущих неприятностях. Я тряхнул головой.
— Хотите чего-нибудь выпить? — спросил я ее.
Между тем вечер подходил к концу, и большинство гостей уже разошлись. Возле регистрационной стойки Аристид Мерсье надевал плащ.
— Чудесно, мой друг! — воскликнул он, завидев меня. — Quelle gloire enorme![29] Что за вечер!
Я с ним согласился. Спускаясь в гардероб за верхней одеждой, я краешком глаза заметил, как мой ученый друг, прощаясь с Луизой Конти, заинтересовался лежавшей на ее столе книгой.
— Барбе д'Оревильи? — удивился он. — Что за изысканное чтение! «Красный занавес»… Гм… Когда-то я проводил семинар на эту тему.
Они еще о чем-то говорили. Я надел плащ и сунул в карман пачку сигарет.
Мне вдруг вспомнилась счастливая Солей, четверть часа назад скрывшаяся с Жюльеном д'Овидео в направлении улицы Сен-Симон. Потом я подумал о Джанет и о том, что ловкая американка не обиделась на мое спешное отступление. Наконец мне стало любопытно, ответила ли Принчипесса на последнее письмо, которое я отослал ей сегодня утром второпях, перед тем как отправиться в отель «Дюк де Сен-Симон».
И тут я заметил у себя в кармане какую-то бумажку. Поначалу я принял ее за старый ресторанный чек и хотел было выбросить в мусорную корзину, однако что-то подсказало мне, что я держу в руках свой смертный приговор. Я развернул записку и уставился в нее с недоумением. Кто сунул в карман моего плаща это гневное послание?
Мой дорогой Дюк, если я еще раз застану Вас с этой обворожительной американкой, наша переписка прекратится раз и навсегда. Я видела достаточно.
Ваша возмущенная Принчипесса.Мне понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя.
Итак, Принчипесса видела, как я целовал Джанет. Она схватила меня за руку почти на месте преступления, не приняв во внимание, какой неожиданностью стала для меня самого атака американки.
Другими словами, Принчипесса была здесь, на выставке, в этом отеле.
Выругавшись, я снова опустил записку в карман. Черт возьми! Спустя минуту я уже был возле регистрационного стола, за которым Аристид читал лекцию послушно внимающей ему из кресла Луизе Конти.
— Мадемуазель Конти! — закричал я сорвавшимся голосом. — Вы не видели, чтобы кто-нибудь из гостей возился с моим плащом?
Две пары глаз удивленно уставились на меня.
Аристид замолчал.
— Что значит «возился с вашим плащом»? — переспросила Луиза Конти, медленно проговаривая слова, как будто обращалась к больному. — Что-то не в порядке?
— Подходил ли кто-нибудь к моему плащу, да или нет? — набросился я на несчастную женщину, хлопнув себя по карману.
— Откуда мне знать? — пожала она плечами. — В конце концов, я не гардеробщица.
Аристид успокаивающе поднял руку:
— Жан Люк, тише. Что вы так разволновались, в самом деле?
— Вспомните, мадемуазель, прошу вас, — запричитал я, не обращая внимания на своего друга.
Меня шатало от выпитого алкоголя и сильного волнения, и я вцепился в стол, совсем еще недавно бывший свидетелем невинного флирта месье Биттнера и мадемуазель Конти. Теперь атмосфера изменилась. Казалось, в холле задул ледяной ветер.
— Но вы все время находились здесь, — повысив голос, настаивал я. — Вы должны были заметить, как кто-то возился в карманах моего плаща. Мне сунули кое-что в карман.
Глаза мадемуазель Конти сверкнули за стеклами очков, как два черных бриллианта.
— Прошу вас, месье, успокойтесь, вы пьяны, — холодно сказала она. — Я ничего не видела. — Она недовольно тряхнула головой, и серьги в ее ушах угрожающе закачались. — Как понять — «мне сунули кое-что в карман»? Может, что-нибудь пропало?
Я сердито посмотрел на нее.
Итак, Принчипесса снова улизнула. При этом она страшно обиделась. Что же теперь будет?
Я был смущен и рассержен одновременно. Злился на самого себя, но обрушил бессильный гнев на Луизу Конти, которую, похоже, совершенно не интересовала моя история.
— Нет, ничего не пропало. Я еще осознаю разницу между «вытащить» и «засунуть», хотя действительно выпил многовато. Мадемуазель Конти, я ищу не вора, понимаете?
Аристид затаив дыхание наблюдал за нашей словесной перепалкой.
— Не вора? — Мадемуазель Конти подняла брови. — Тогда кого же?
— Женщину, чудесную женщину! — Я почти плакал от отчаяния.
— Ну, месье Шампольон, это-то для вас не проблема, — заулыбалась Луиза Конти.
Готов поклясться, она провоцировала меня этой улыбкой. Хотя Аристид и утверждал позже, что мне это показалось.
— В мире полно прекрасных женщин, — продолжала она играть на моих нервах. — Только хватайте!
Я издал булькающий звук. Еще немного — и я бы набросился на очаровательную ведьму, столь безжалостно бередившую мои раны.
Но тут я почувствовал на плече руку Аристида.
— Пойдем, друг, — твердо сказал он и кивнул мадемуазель Конти. — Будет лучше, если я отведу тебя домой.
13
Следующие три дня я провел в ужасном состоянии.
Произошло то, чего я больше всего боялся.
Головная боль, с которой я проснулся, была не самой страшной мукой. И мне значительно полегчало после того, как, уступая настойчивой просьбе Аристида, я попросил прощения у мадемуазель Конти за свое возмутительное вчерашнее поведение. Надо сказать, дама с регистрационной стойки приняла извинения довольно сдержанно. Самым скверным для меня стало внезапное молчание Принчипессы, наполнявшее душу все возрастающим паническим ужасом.
Не помню, сколько раз на дню я срывался с работы и мчался домой, в надежде обнаружить в ящике письмо. Ни с того ни с сего просыпался среди ночи и спешил в гостиную, будучи абсолютно уверен, что именно в этот момент она мне ответила. А через пять минут возвращался в расстроенных чувствах, снова ложился в постель и уже не мог заснуть. Это было ужасно. Принчипесса отстранилась от меня. Только сейчас мне стало ясно, насколько я привык к ее письмам, к этому ежедневному, почти ежечасному обмену мыслями и чувствами, придававшему моей жизни красок и окрылявшему фантазию. Мне не хватало ее колкостей и признаний, ее щедрых обещаний и словесных эротических баталий, которые каждый из нас вел с переменным успехом. Недоставало воздушных поцелуев и историй моей Шахерезады, соблазнительных картин, что она рисовала, ее вечного «не-будьте-так-нетерпеливы-дорогой-Дюк».
Признаюсь, поначалу я недооценивал грозящей мне опасности. Знал, что Принчипесса обижена, но чувствовал себя в силах умилостивить ее красивыми словами.
Разумеется, я ответил на ее гневную записку. Уже на следующее утро я сел за компьютер и сочинил рассерженной даме остроумное послание, в котором объяснил, что у нее нет никаких оснований для ревности, а прекрасная американка нисколько меня не интересует, и между нами ничего не было. Все это лишь маленькое недоразумение, не более, — «вы должны мне поверить!» Отправляя это письмо, я улыбался. К вечеру же настроение бесповоротно испортилось.
Когда я понял, что реакции не последует, то отставил шутки в сторону и заговорил с ней в другом тоне. Объяснив случившееся чрезмерным употреблением алкоголя и сильным нервным напряжением, я умолял ее не быть такой жестокой и явить свое великодушие, в котором я уже имел возможность убедиться. Мне снова полегчало.
Но и этот мой мейл остался без ответа. Принчипесса упрямилась. Я был близок к нервному срыву и зол.
В своем третьем послании я высказал ей все, что думаю: что нечего делать из мухи слона и что она ведет себя как ребенок. Просто смешно, какая драма разыгралась из-за пустяка! Если она так хочет дуться — пожалуйста, я не буду ей мешать! А у меня есть дела поинтересней, чем бегать за ней и вымаливать прощение.
После этого письма мое настроение на некоторое время значительно улучшилось. Гордый своей прямотой и смелостью, я отправился с Сезанном в парк Тюильри, где в этот час гуляло много влюбленных пар. Однако по возвращении я не обнаружил ее ответа в ящике. Осознав всю наивность своей попытки вразумить Принчипессу, я вновь погрузился в тоску.
Объясняясь в четвертый раз, я написал ей, что она винит не того человека. Это не я приставал к американке с поцелуями, но она ко мне. (Прощай, Казанова!) И это истинная правда, даже если со стороны все казалось наоборот. Тем не менее я, конечно же, понимаю ее недовольство и приношу свои извинения.
В пятый раз сообщал ей, что, целуя другую женщину, вовсе не имел намерения с ней шутить или дразнить ее, но она действительно слишком долго меня морила. Я называл себя раскаявшимся грешником и уверял, что раз и навсегда усвоил ее урок. «Прошу Вас, ответьте мне, напишите, чем я смогу заслужить Ваше прощение. Ваш несчастный Дюк».
Но Принчипесса молчала, и я, признаюсь, совсем отчаялся.
Я позвонил Бруно.
— Что ж, приятель, — вздохнул он, выслушав меня. — Похоже, ты облажался. И потерял свою даму… Хотя… — Он задумался.
— Что — хотя? — нетерпеливо подстегнул я его.
— Ты ведь совсем не знаешь ее, — продолжил Бруно. — Очень может быть, что так будет даже лучше.
Я застонал.
— Нет, Бруно. Это ужасно! Позвони мне, как только тебе придет в голову что-нибудь стоящее, ладно?
Бруно обещал подумать.
Марион сказала, что я плохо выгляжу. («Жан Люк, уж не заболел ли ты?») Солей смотрела на меня с сочувствием и как-то спросила, не слепить ли и для меня Хлебного человечка? Мадам Вернье, когда однажды утром я настойчиво пытался открыть своим ключом ее почтовый ящик, заметила, что я, вероятно, слишком много работаю, и предложила свою помощь с Сезанном, если мне вдруг понадобится уехать на несколько дней.
И даже мадемуазель Конти в ответ на мое смущенное приветствие поинтересовалась, все ли у меня в порядке, когда я зашел к ней в отель, чтобы забронировать номер для месье Тана.
— Нет, — ответил я. — Ничего не в порядке. — Тут я пожал плечами и криво улыбнулся. — Извините.
Горе совершенно лишило меня самообладания.
Как-то вечером — это случилось на пятый день после роковой размолвки — в театре «Старая голубятня» я столкнулся с Аристидом и вдоволь поплакался ему в жилетку.
— Что же мне теперь делать, как быть? — повторял я, словно треснутая пластинка.
— Бедный Жан Люк, ты по уши влюбился в эту женщину, — уверенно сказал Аристид, и на этот раз я не стал ему перечить. — Делай что делаешь, — посоветовал он. — Повтори свои извинения тысячу раз, если сотни будет недостаточно. Убеди ее в том, как она важна для тебя. У женщины, писавшей такие письма, не может быть каменного сердца.
Итак, вечером я снова засел за белую машинку, которую уже начинал ненавидеть, и задумался, что должен еще сказать, чтобы склонить Принчипессу к ответу. Сезанн подошел ко мне и положил на колени голову. Он чувствовал, что хозяину плохо, и смотрел в глаза со всей своей собачьей преданностью.
— Ах, Сезанн, — вздохнул я, — может, ты за меня ей напишешь?
Пес сочувственно вильнул хвостом. Уверен, он выполнил бы мою просьбу, назови я его в свое время Бержераком. А теперь мне предстояло выкручиваться самому.
Я долго глядел на пустой экран, а потом сходу выдал весь текст.
Тема: Капитуляция
Дорогая Принчипесса!
Вы до сих пор не простили меня, и я уже не знаю, что мне делать. Своим молчанием Вы ранили мое сердце и нарушили душевное равновесие. Если Вы и пострадали от моего необдуманного поведения, то знайте, я пострадал в сотни и тысячи раз больше от Вашей жестокости.
Искренне раскаиваюсь и приношу извинения за то, что позволил себе эту слабость. Целуя другую женщину, я думал только о Вас, как бы глупо это ни звучало. Не буду напрасно утомлять своими мольбами, но я просто не могу поверить, что наше маленькое чудо закончится вот так. Этого не может и не должно произойти.
Я никого не хочу, кроме Вас!
Еще несколько дней назад я был более-менее респектабельным галеристом. Сегодня я несчастный, целиком зависящий от Вашей воли, для которого ничего, кроме Вас, в мире не существует.
Кто бы мог подумать такое обо мне раньше?
Должен признаться, мне не хватает Ваших писем гораздо больше, чем я мог бы выразить это словами. А Вам? Вы совсем не скучаете по мне? Неужели забыли, о чем мы с Вами мечтали, или все это больше не имеет для Вас никакого значения?
Принчипесса, я тоскую! Я снова хочу быть рядом с Вами.
И по-прежнему питаю интерес к Вашей персоне. Но это не любопытство вуайериста, служащее только удовлетворению похоти. Оно не ограничивается страстью разгадывания загадок. Я хочу любить и узнавать Вас, как никого до сих пор!
Должен ли я довольствоваться малым, имея дело с такой непостижимой, неисчерпаемой, невероятной личностью, как Вы?
Не волнуйтесь, я никогда не смогу до конца разгадать Вас. Вы навсегда останетесь для меня тайной, равно как и та власть, которую Вы имеете надо мной и с помощью которой можете делать со мной что угодно.
Ни один человек до сих пор еще не был мне так близок, как Вы!
И я заверяю Вас, совсем как Сирано де Бержерак, в котором все больше чувствую родственную душу, даже если мой нос и не так велик: меня гложет любовь и отчаяние. И если мне не суждено увидеть Вас в ближайшем будущем, могильным червям останется лишь слабая надежда на скромную поживу.
Засим расписываюсь в своей полной капитуляции, сегодня, тринадцатого июня, в пятницу, за час до восхода солнца.
Я люблю Вас!
Люблю тебя, кем бы ты ни была!
Жан Люк.Уже занималось утро, когда я дрожащей рукой кликнул на «Отправить». Признаюсь, последние фразы дались мне особенно нелегко. И вовсе не потому, что я сомневался в их правдивости. Просто мне вдруг пришло в голову, что раньше я не писал Принчипессе о любви, и вообще, употребляю это слово в письме впервые за долгие годы. Да, об этом давно уже знает Аристид. И ни для кого их тех, кто меня видит, это не секрет. Однако сам я никогда в этом не признавался даже самому себе.
Я знал, что, если снова не дождусь ответа, наша прекраснейшая история закончится. Тогда мне не останется ничего другого, как выбросить свой белый ноутбук в Сену, а самому уйти в тибетский монастырь.
Однако не раньше, чем выпью чашку крепкого кофе.
Мне действительно полегчало от нескольких глотков горячего, сладкого варева. Тем не менее проснувшимся я себя так и не почувствовал. Я был выжат, словно половая тряпка Марии-Терезы после генеральной уборки. В таком состоянии я подполз к компьютеру и упал в кресло.
И тут мою сонливость как рукой сняло, и я почувствовал в теле такую силу, что мог бы играючи выкорчевать все деревья в Люксембургском саду.
Принчипесса ответила!
Еще никогда я не набрасывался на письмо с такой поспешностью. Сердце остановилось, когда я увидел слова, написанные в поле «Тема». Потом я облегченно рассмеялся, после чего мои нервы натянулись, как тетива.
Я снова и снова пробегал глазами ее послание, десятый, пятнадцатый раз и никак не мог от него оторваться. Будто солнце, озарившее комнату среди ночи. И действительно, когда я в очередной раз дочитал письмо, стол был залит солнечным светом.
Тема: Мое последнее письмо Дюку
Мой дорогой Дюк!