— Красоток покажешь? Брюно тут?
Шефа нет, и слава богу, расстались с ним… не очень.
Черепашка высовывает из-под панциря голову — на полноса. Разбудили, потащили куда-то, нет покоя. Денис держит ее на ладони. Сердце вдруг ёкает.
— Матьё… Если бы ты знал, Матьё, как мне жаль, что я из науки ушел…
— Чем сейчас занимаешься?
— Да ничем.
Вон там его стол стоит. Крепкий, с перекладиной внизу — ноги удобно ставить.
— Но зато — свобода.
Матьё кивнул.
Молчали, черепашка высунула гладкие черные когти.
— Я слышал, вы войной на гигантских квакш пошли?
Матьё оживился — не нравилось ему это молчание. Денис упрямец номер один, все порушил, теперь без работы сидит и о свободе толкует. Какая ж свобода без денег. Вернее, так: без дела.
— Пошли, да. Эти твари жрут всё подряд. Я у одной внутри летучую мышь обнаружил. Антуан ужа из брюха вытащил, кольцами свернутого. Животина — сорок сантиметров от головы до кончиков задних лап.
— Ресторан при лаборатории не открыли? На лапах можно заметную прибавку к зарплате поиметь.
Матьё вышел и вернулся с банкой.
— Заспиртованная.
В банке пучило глаза премерзкое чудище. Марина поежилась:
— А почему их называют лягушки-быки?
Матьё нравилась хорошенькая русская. Интересно, она с Денисом?
— Потому что они не квакают, а мычат… м-м-мадемуазель.
— Забавно… м-м-месье.
Перебросились взглядами.
— Одному авиатору из Жиронды тоже показалось забавным. У него тут вилла была, с парком и прудом. И он привез десять тварей из Америки. За тридцать с лишним лет народились тысячи лупоглазых и распрыгались по двум департаментам. Настоящая катастрофа.
Денис подумал: это могло бы быть его бытием — когда злобных квакш воспринимаешь как персональных врагов. И воюешь с ними — «ради жизни на земле». Есть в этом что-то подлинное.
Ушел по глупости. Повздорили с шефом из-за результатов опытов, разговор выкатился на зарплату, и как-то само получилось брякнуть на стол заявление об уходе. Радостно было — говорил себе: «Уеду в столицу, там полно всего». А чего — всего? Да просто хотелось перемен, надоело в глуши сидеть, с Марго как раз завяло. Наверно, не стоило рушить все в одночасье. Мать как узнала, разохалась: «Весь в отца». Да ему до отца как до неба. Тот, когда в министерстве работал, не сошелся во взглядах на жизнь с министром-казахом, крепко не сошелся — и что? — выпил для храбрости, заявился к нему в кабинет и отлил на стол, на бумаги. Был уволен.
Отец не оглядывался ни на кого, ни о чем не сожалел. Он не сидел бы, глядючи на Матьё и ностальгируя. Когда лишился министерской зарплаты — ухом не повел. Рассказывал: «У меня справа был кабинет Баранбаева, а слева — Насралбекова. Баранбаев звался Бактыкожа Мынайдарулы, а Насралбеков — дай бог памяти — Ермухамет Салахатдинович. А между ними я, как дурак, — Сельянов Борис Иванович. Белая ворона, которой попытались клюв заткнуть. Не вышло!»
Перья они распушили, когда Назарбаев к власти пришел. В правительстве одни урюки образовались, в банках — тоже: директор урюк, а заместитель — русский. Зам на себе все и тянет. Удивительное дело, какие в Москве все благодушные. Кому ни заикнись про Казахстан, кудахчут: «Национальное самосознание! Пусть живут как хотят! Они жертвы колонизации! И что за слово такое — “урюк”!» Кто не знает, урюк — это сушеные абрикосы. Ничего личного: просто слово смешное. На самом деле, всё дело в генетике. Нелюбовь к узкоглазым у русских со времен Мамая идет. А так, лучший приятель в школе был — Алибек, голова варила быстрее, чем у полкласса, вместе взятого, физику хотел двигать. Наверняка уже местным светилом стал. Его отец сказал как-то: «Русские вообразили, что одна шестая суши — их дом родной. И много где в гостях оказались». Да, повезло же родиться в гостях…
Вспомнилось: дорога в школу — две троллейбусные остановки. Народ, давка, а ты поднырнешь под перекладину у заднего стекла и как кум королю там на пятачке едешь. У двери кусок обшивки отходит и мелко дрожит, позвякивает, хочется его оторвать. За окном — аршинные буквы: «Халык пен партия биртутас». Склероз настигнет — не забудешь, как по-казахски «народ» и «едины»: намертво впечаталось. Остальное выветрилось, несмотря на уроки урюкского во втором классе (ха, казахи-одноклассники и те по-русски говорили). Учеба и так восьмилетнему пацану как кость в горле, а бессмысленная учеба — как две кости.
— Денис! Дени-ис!
А? Все трое стоят и смотрят. Матьё хлопает по плечу:
— О чем задумался? Черепахе чуть голову не открутил! Она под охраной!
Денис разжал пальцы, и черепаха втянула шею. Сердцебиение у нее, наверно, зашкалило. «Надо матери позвонить», — подумал.
86
— Дай поговорю! — Маринка тянется к телефонной трубке. У них все пересуды — о «сынуле».
Страшное дело — материнский инстинкт. Вывез как-то мать в Бордо на месяц — все, жизнь кончилась. Из дома она не выходит, боится. Готовит «вкусненькое». Прирулишь из лаборатории, поешь и — никуда не дернешься, сиди разговоры води. Не дай бог задержаться, с Матьё по пивку хряпнуть — драма. До восемнадцати лет это длилось: вернешься в девять вечера — у матери глаза полные слез, греческая трагедия. Мобильных не было, ничто не мешало воображать маньяка с ножом, выскакивающего из переулка в черном плаще. В этой избыточной любви захлебнуться весьма реально. Оказавшись в московской общаге, все не мог поверить, что — кончено, вышел из-под контроля. Свобода. Ведь дома еще и бабка-командирша — как жить всем указывает без исключения, мать заела, а с ним, Денисом, у них военные действия разворачивались то и дело. Алкаш-экскаваторщик в те времена и на горизонте не маячил, но теперь-то он плотно вписался в обстановочку. Мать который год крутит шарманку — возвращайся, тут биологи нужны, возле дома бассейн открыли, абонемент возьмешь, ты же любишь плавать. Проездной до сумасшедшего дома возьму, а не абонемент в бассейн.
Сейчас новая песня: приезжай погостить. Да матери от такой инъекции счастья только тошнее будет. Жизни у нее нет, но что тут сделаешь? Как ее шкуру спасать — жертвуя своей? Спасешь ли… Да и своя, чай, не казенная. Нет, неохота туда ехать.
Маринка зависла на телефоне. Матьё кивнул на нее:
— Твоя подружка? Посимпатичней Марго.
Не удержался, укусил Марго. Познакомились с ней в ночном клубе, оба хвост пушили. Она выбрала не Матьё.
— Слушай, три года назад Марго из Бостона в Нью-Йорк прискакала — смотреть, на что я стал похож.
— А… А она?
— Разнесло-о-о…
Марина положила трубку:
— Вы про Марго? Нам этой свиньи будет не хватать.
Матьё поперхнулся минералкой.
87
— «Я люблю свиней. Собаки смотрят на нас снизу вверх. Кошки — сверху вниз. Свиньи смотрят на нас как на равных». Черчилль сказал.
Денис улыбается. Матьё любит цитатами сыпать.
— Я вам ее покажу, — Марина хватается за куртку. — Альберто, дай ключи от машины.
* * *Матьё листает альбом, смеется. Рисунки: свинья стоит под дубом, открыв рот, туда летит желудь. Свинья в костюме с бабочкой сидит за столом, ноги на скатерти. Свинья, как собака, метит дуб. Свинья в ужасе смотрит на розетку. Зарисовки: свинья лежит, подставив брюхо для чесания; большой бумажный мешок — из него пятак торчит; свинья зажмурилась, а по ней возят пыле… бедное животное!
— Вы пылесосили свинью?
— Она это обожает, — Альберто машет рукой. — И мыть не надо.
— А что она делает в мешке?
— Корм ест. — Альберто фыркнул. — Она однажды пятнадцать кило слопала! Причем собачьего корма. Пес ее сдал — лаял в отчаянии на заднем дворе…
Матьё хмыкнул и снова стал листать альбом.
— Ух ты. Манга. «Похождения Свиньи Марго».
Марина оживилась:
— Это начало…
— Хм, глаза на пол… хотел сказать «лица». То ли свинья, то ли девица.
— Так и задумано… Манга же.
Денис пошел посмотреть, что на дворе делается.
— Неинтересно ему, — бросила Марина громко.
Ни разу в руки этот альбом не взял! Матьё перехватил ее взгляд.
— Пришлешь, когда дорисуешь?
Денис обернулся. После появления Марго их отношения с Матьё сильно градусы сбросили. Что за манера — клеиться к чужим бабам?
88
Если тебе хорошо с человеком — ты ему верен. Даже не ему — а себе. Когда Марго в Америку укатила, Матьё подбивал на вылазки, только что за радость пощупать очередные сиськи? А доброжелатели настучат, и — привет, гринкарта. Марго, конечно, заслужила, чтобы он итальяночку подцепил, равновесие — один из принципов мироздания. Но тяжело в Бордо с итальяночками. А Матьё старую песню пел о том, что мужское непостоянство — следование первобытному зову плоти, сопротивление бесполезно.
Когда мозги нечем занять, то — да, бесполезно. Но тогда вообще все бесполезно.
Эк Матьё расчирикался! Если однажды Маринка выкинет что-то… Марго по молодости простил, а Сью ни разу за руку не поймал. Как с Маринкой может повернуться — непонятно, но добра не жди.
89
Сэкономили: не по платной дороге поехали, а по национальной — когда городки насквозь проезжаешь. Марина радуется, смотрит во все глаза. Если Катья такая же…
Про Катью разговор битый час идет. Она — метр восемьдесят: чтобы поцеловать, на стул вставать надо. Хотела быть манекенщицей, но из дома не решилась уехать, у нее мама одинокая и квартира большая. Три года назад родила от заезжего принца. Девочку Танья зовут. Марина объяснила: Танья — то же, что Татьяна. Еще можно называть… забыл.
— Танечка, Танюша, Тата, Та…
— Не-ет! Зачем вам столько имен?
— Да ведь и Катя — не только Катя, а…
Взмолился:
— Не хочу знать! Пусть будет просто Катья!
Катья учит Танью на пианино играть. Пианино можно выкупить у Дельпара, все равно оно служит подставкой для утиных чучел. У него чучела на всех поверхностях. Дельпар — охотник; он чудовищно жаден, и ему жаль выбрасывать птичью шкуру. Он бы и перья с клювом жрал… Уток своих Дельпар на праздники раздаривает, экономя на подарке. Деревня маленькая, все уже очучелены. У него, Альберто, тоже есть одно. Из-за него как-то здорово с Вероникой повздорили. Понятно, что это не статуя Венеры Милосской, но все ж украшение жилища. Стоит на шкафчике в кухне, никого не трогает. Нет, Вероника надумала его выбросить. Дома, родителей не спросив, трех «гадских чучел» в помойку отправила, и тут давай командовать. Из-за какой-то трухи случилась одна из тех ссор, что оставляют след — а следы, когда накопятся, так далеко разведут, что нет возврата.
— Тьфу, ты как Дельпар! — кричала Вероника (чуть что — она в крик). — С мусором тебе жаль расстаться! Спи с этой своей кряквой! Как с тобой жить, а? Ты ж на собственных детях экономить будешь!
— Не буду.
— Мы с тобой все лето проторчали в деревне! Ты дом строишь, у тебя ни времени, ни денег. А знаешь, что такое щедрость? Это когда о другом думаешь. Тебе не приходило в голову, что мне опостылело среди утиных чучел сидеть? Я на неделю к родителям приехала и из-за тебя тут застряла. А хотела в горы сходить, на Атлантику съездить. Осенью ученики в лицее спросят, где была, — ответить нечего! Я не прошу тебя в Гваделупу лететь, но ты до Брантома доехать не желаешь! А знаешь почему? Потому что только о себе печешься…
Все в таком духе, монолог. Утку не дал выкинуть.
— Ты увидишь, как Катя на пианино играет. У меня внутри каждый раз всё… — Марина сделала хаотическое движение руками, — переворачивалось.
Дельпар пианино для внучки приобрел, подержанное. Но с сыном разругался, и внучку к нему не возят. Так что отдаст за бесценок.
— Марина, а как ты думаешь, Катья захочет жить в моем доме?
— Почему нет. Ребенка летом на природу ведь надо вывозить.
— Не летом… совсем там поселиться. А парижскую квартиру сдать.
Денис, тот, конечно, не смолчал:
— Мамзель покидает горячо любимую маман ради Эйфелевой башни, а ты ее голубей ощипывать отправляешь. Это суперплан.
— Не ради башни, а ради… меня.
— Ради тебя она маман не покинет. — Хохотнул. — Она с ней приедет. Это еще один суперплан. У вас отличные перспективы.
Денис без насмешки обойтись не может. Думает, цинизмом отгородится от возможных гадостей. Выстроил стену против всего на свете: ни гадости, ни радости не простучатся. Да и в его духе — радости за гадости скрытые принимать… Так проще, сортировать не надо.
Катья и маленькая Танья… Если сложится, почему бы свадьбу не сыграть в деревне? Мартены — как вторая семья. Церквушка есть. Всю деревеньку можно пригласить — гора подарков будет. Если Дельпар заявится с чучелом, башку ему открутить.
90
— Денис, видел вспышку?
— Что, радар?
Радары появились недавно. Воробушек уступил Денису руль и волновался.
— Не знаю, что-то вспыхнуло… А ты шел с превышением!
— Альберто, у тебя от страха искры в глазах.
Обернулся к Марине:
— Ты заметила? — глаза круглые, как у птицы, испуганные. Штраф-то ему придет.
— Нет…
Воробушек замолчал, размышляя.
Марина сидела на заднем сиденье с ногами, в плед завернувшись. Альберто принялся ворчать, поносить радары и правительство. Затем речь зашла о пенсиях, о законе Фийона, о том, что старики живут все дольше, а пенсионные фонды не резиновые. Марину неудержимо клонило в сон: кислорода надышалась.
Кто ж сказал это: воздух так хорош, что хочется целиком в нос превратиться, и ноздри чтобы — с ведро каждая? Кажется, Гоголь… У Альберто в деревеньке и у Матьё в национальном парке не ведра — корыта нужны.
С Мартенами забавно вышло. Сдали Марго, стали прощаться, и тут зашел дедок. Увидел Воробушка: «Альберто, ты откуда взялся?» Воробушек заюлил: «Я здесь Новый год встречал, хотел зайти к вам, но думал, вы к сыну уехали». Дедок сложил лоб гармошкой: «У тебя ж темно было». Мартен внимательно посмотрел на Воробушка. «Да у нас… это… пробки выбило». Дедок не унимался: «И что?» — «А то, что все перегорело, насовсем. Со свечой сидели. В дальней комнате». Мартен заволновался: «Что ж ты не сказал!» — «Чудом вчера починил», — Воробушек горестно поджал губы и столкнулся взглядом с дедком. Тот прищурился: «А снег?» — «Какой снег?» — «Снег выпал три дня назад, сутки лежал! Не было следов у вас!» — «А… ну мы ж не выходили. Я болел». Мадам Мартен руками давай всплескивать: «Как так! Простыл?» — «След его простыл», — буркнул Корто по-русски. Дедок хотел что-то добавить, но Воробушек вскрикнул: «Мсье Дельпар, вот Марина спрашивала — а из кого чучело труднее всего делать? Из слона?» И дедок сразу завелся: «Из ры-бы! Ры-бы! Я ж тебе сто раз говорил, что рыбье чучело — это как тест на профпригодность таксидермиста!» «Из рыбы?!» — подыграла Марина и изобразила недоверие. Дальше уже не слушала, в этом водопаде французских слов можно было захлебнуться.
Пока ждали Мартенов, Воробушек вызвался сводить на голубятню — башенку с круглой остроконечной крышей из черепицы, пристроенную к мартеновскому дому. Такие в детских книжках рисуют: туда царевен в заточение сажают, чтобы герою было место для подвига. Только сказочные башенки — узкие и высокие, а эта — в два этажа, приземистая, крепенькая. Не очень-то хотелось на голубей смотреть. Противные птицы, как их можно в руки брать, а уж есть-то… Брр… Денис остался присматривать за Марго.
* * *Они были белые, без единого пятнышка. Альберто поймал одного: голубь курлыкнул, обхватил лапками палец, как ветку.
— Держи, — Альберто протянул птицу Марине.
— Нет…
Внутри наверху — квадратные выемки рядами: плоди себе в таком гнезде наследников, не опасаясь прожорливой нечисти. Не учли птички: самые прожорливые, они только делают вид, что благотворительностью занимаются, кормят-поят. Высоченных лестниц понаставили — не скроешься. Марина разглядывала гнезда (то хвост торчит, то клюв), Альберто возился с голубем. Гладил его, крылья расправлял. И вдруг принялся шептать что-то, склонившись. Не поймешь — что именно, но так уютно сразу сделалось. И когда Альберто поднял лицо, Марина впервые заметила: у него глаза мальчишки.
— Смотри! — Альберто толкнул входную дверь, в голубятню брызнули прохладные лучики солнца. Вытянул руку с голубем, распахнул белое крыло. Оно тотчас пропиталось светом; свет втек в каждую ниточку, в каждый узелок этого плотного кружева, и оно стало будто бы еще белее, еще хрупче, неуловимее.
— Видишь? — Альберто сильнее потянул за крыло. — Как веер…
Веер без рисунка, чистый лист… живая ткань: сожмешь в руке — убьешь, и сквозь пальцы солнечный свет вытечет.
Второй голубь подлетел, сел Альберто на руку.
Марина смотрела, как они все трое шушукаются.
— Разве можно их убивать…
* * *Старенький «пежо» катился по темным дорогам, кланялся светофорам, звездное небо в окна заглядывало. Марина спала. Ей снился Нос, шедший по улице Десятой Пятилетки в Новочебоксарске. На переносице у него покачивалось коромысло с двумя пустыми ведрами (плохая примета), и Марина боялась, что Нос столкнется с мамой. Потом он исчез, и возникла черепашья лаборатория. Матьё сказал по-русски: «Я не черепах изучаю, а голубей». И точно: голуби сидели всюду — на кипах бумаг, на шкафах, один плавал в аквариуме, как утка, другой высиживал яйца в ящике письменного стола. Матьё произнес: «Марго ведь тоже голубь», и распахнулась дверь: огромный птиц вошел и вспрыгнул в кресло. «Маргоша… — умилился Матьё и кивнул на мешок в углу: — Дай ей пшена». «Не, она желуди любит», — ответила Марина и проснулась от звука своего голоса.