За стеной, по которой тянулась глициния, располагались постройки какой-то больницы; и вот шесть месяцев назад Рейнбери получил некую открытку, прочел и похолодел от ужаса: вежливо и со множеством извинений местный совет объяснял ему, что для завершения строительства столь необходимого больнице рентгенологического корпуса требуется участок земли, футов пять шириной и семьдесят пять футов длиной, и все упирается… в стену его сада. Совет обещал, что это ни в коей мере не будет для хозяина хлопотно и что если его участок и уменьшится, то всего лишь на какой-то очень незначительный кусочек. Разумеется, нынешняя стена будет снесена за их счет и за их же счет возведена новая, там, где укажет владелец; к тому же, прежняя стена настолько обветшала, что новая, из прочного камня, разве не будет кстати? И, безусловно, будет выплачена компенсация за потерю земли в размерах, предусмотренных законом для таких случаев принудительного отторжения.
Когда все эти новости обрушились на Рейнбери, он почувствовал себя настолько несчастным, словно его приговорили к смертной казни. Так бесцеремонно, так жестоко с ним еще никто никогда не поступал. Сначала он просто не знал, что делать. Потом неделю ходил с жалобами по всем тем местам, где, как ему казалось, может получить помощь. Он написал своему депутату, он написал даже в «Таймc», правда, письмо не напечатали. Одним словом, он не только ничего не достиг, но и не получил ни малейшей надежды. В итоге впал в глубокую тоску и запретил своим знакомым даже упоминать об этом деле.
До разрушения стены теперь оставалось около двух недель. В это время больничные власти всячески старались установить теплые отношения с жертвами конфискации, а в их число входили жильцы около полдюжины домов, располагающихся слева и справа от дома Рейнбери; их хозяев приглашали осмотреть больницу, своими глазами увидеть ставший непригодным старый рентгенологический корпус и ознакомиться с проектом нового. Рейнбери не захотел идти. В этом вопросе он отказался быть филантропом; и когда одна из его соседок, дама, исполненная благих побуждений, в разговоре с ним воскликнула, что, да, если бы вы только увидели, как они там теснятся, бедные, вы бы наверняка смягчились, он ответил грубо. Ему и в самом деле было очень горько.
Рейнбери хорошо сознавал, что так быть не должно, должно быть, в сущности, совсем иначе. Тихо упрекнув себя за такое отношение, он тем не менее отыскал и ему место в круге реальности, беспощадное видение которой с недавних пор стало заменять ему такую ценность, как добродетель. В конце концов самопознание и было его идеалом; и не в силах ли познание своим собственным ярким светом изменить смысл того, что оно открывает? Рейнбери не чувствовал необходимости в этот период своей жизни вкладывать в развитие своей личности больше сил, чем требуется для того, чтобы просто подробно комментировать, как именно это развитие происходит. Вмешиваться в этот процесс он не собирался. В том, что касается морали, а также разума, Рейнбери придерживался следующей точки зрения: зрелость — есть понимание того, что человеческие усилия в большинстве своем неизбежно завершаются мыслью о собственной заурядности, и все благие порывы в конце концов приводят нас к убеждению, что такие, какие мы есть, мы уже собой представляем élite.[15] Безрадостность этого знания смягчается лишь мыслью, что это все же хоть какое-то знание.
Тепло, которым был наполнен сад, соединялось с тишиной, и все вместе создавало ощущение, что уже лето. Он чувствовал впервые в этом году, как солнце жаркими лучами касается его шеи, и память о прошлых летах всколыхнулась в нем; и сквозь все свои размышления он, наконец, начал видеть цветы. Гиацинты, нарциссы, примула росли перед ним, стремясь к солнцу, венчаясь тычинками, то сжимающимися в плотные шарики, то разворачивающиеся в виде звезд. Он заглядывал в их черные и золотистые сердцевины; и как только его взор проникал туда, клумба тут же расширялась, поверхность ее приближалась, и становились видны мельчайшие подробности — и тоненькие волоски на цветочных стеблях, и крохотные желтые крупинки пыльцы, и юная, почти прозрачная улитка, тихо плывущая, шевеля усиками, к вершине листа. У своих ног он видел армию муравьев, проложивших двусторонний путь по тропинке. Он наблюдал за ними. Каждый знает, что делает, подумал он.
Он смотрел на улитку. Интересно, спрашивал он, видит ли она меня? Как же мало я знаю, думал он, и как ничтожно мало можно узнать; и от этой мысли ему на минуту стало весело.
Рейнбери вдруг почувствовал, что в саду еще кто-то есть. Он поднял голову и заметил Анетту Кокейн. Она стояла перед дверью в гостиную. Он сразу узнал ее, хотя и попытался продолжить наблюдение за муравьями. Но они вдруг показались ему такими незначительными и непередаваемо далекими. Он вздохнул и повернулся к девушке больше с неудовольствием, чем с интересом. Сначала ему показалось, что она все такой же ребенок, каким была, когда он шесть лет назад увидел ее впервые, но потом понял, что ошибся. Не ребенок, а уже женщина. Это был абсурд.
— Мисс Кокейн! — произнес Рейнбери, сумев объединить в этих двух словах удивление и почтение.
— О, прекрасно, — чуть слышно сказала та. Рейнбери не понял, к чему это относилось. Анетта протянула ему руку. — Мы раньше встречались, — как бы подсказала она.
— Ну как же, помню! — воскликнул Рейнбери, вспоминая, как тогда Анетта всех извела своими шалостями. — Весьма неожиданный сюрприз!
«Чего этой маленькой дьяволице от меня надо?» — задал себе вопрос. Потом, еще в полураздражении, он подумал: раз уж так получилось, то не постараться ли извлечь из этого визита хоть что-то хорошее, превратить его в некое развлечение? Помимо раздражения он чувствовал в себе склонность к легкомыслию.
— Зайдемте в дом и выпьем чего-нибудь, — предложил он.
И Анетта последовала в гостиную.
Пока Рейнбери разливал шерри, она, как-то нелепо замерев посреди комнаты, рассматривала все вокруг с заинтересованным и вместе с тем с каким-то отсутствующим видом.
— Садитесь, Анетта, — сказал Рейнбери. — Вы не против, если я вас буду так называть? Ведь я помню вас с тех пор, как вы были ребенком.
— Пожалуйста, как вам будет угодно, — согласилась Анетта. Бросив пальто на пол, она стремительно отпила из бокала. Ее будто ничего не смущало, и в то же время что-то сковывало.
Расположившись напротив, Рейнбери принялся рассматривать гостью. Он сразу отметил, как воздушно, совсем по-летнему она одета. На ней была тонкая хлопчатобумажная блузка, льняная юбка и алый шарф, который она, сняв с шеи, вертела теперь в руках. Эта скудость одежды еще больше подчеркивала ее стройность. Блузка легким облачком прикрывала грудь. Рейнбери почему-то вдруг вспомнил прозрачную улитку — и улыбнулся.
— Как Роза? — спросил он.
— Сердится на меня, — с легкой гримаской ответила Анетта.
— Почему?
— Не знаю. Может, из-за того, что я бросила школу. Нет, не знаю.
— А вы бросили школу? — удивился Рейнбери.
— Да. Я училась в Рингхолл-колледж, но потом решила, что лучше делать это самостоятельно.
— И какие же науки вы собираетесь изучать? — поинтересовался Рейнбери.
— Еще не знаю. В настоящий момент я просто наношу визиты.
— А, понимаю, — покачал головой Рейнбери. — Чтобы найти того, кто мог бы вам помочь в вашем учении.
Анетта с подозрением глянула на него.
— С тех пор, как я прибыла в Англию, у меня почти не было времени, — словно объясняя что-то, сказала она. — Я уже давно собиралась вас навестить.
— И Роза вас отговаривала? — тут же задал вопрос Рейнбери. — От визита, я подразумеваю.
— Признаться, да, — согласилась Анетта.
— С Розой наверняка не так-то легко ужиться, — проговорил Рейнбери. Ему хотелось подтолкнуть Анетту к осуждению Розы.
— Нет, она очень хорошая, — ответила Анетта.
«Это тебе только кажется», — мысленно возразил Рейнбери. Только теперь, приободрившись, он понял, в какой тоске провел почти весь день. Он снова налил Анетте вина и себе тоже.
— Вы дружите с Мишей Фоксом, не так ли? — спросила девушка.
«Ах, вон оно что!» — подумал Рейнбери.
— Да, — сказал он. — И вы тоже?
— Я видела его всего один раз. Он какой-то странный человек, вам не кажется?
Сталкиваясь с этим довольно часто, Рейнбери все же никак не мог примириться с мыслью, что люди приходят к нему чаще всего именно за тем, чтобы выведать что-нибудь новое о Мише Фоксе. И сейчас он стиснул зубы.
— Что же в нем такого странного? — поинтересовался он.
— Не могу объяснить, — попыталась пояснить Анетта. — Он такой, как бы это сказать…
— Я не нахожу в нем ничего странного, — не дождавшись конца фразы, продолжил он. — Не говоря о глазах, в Мише только одно качество можно считать исключительным — его умение выжидать. Я еще не встречал человека, который, вынашивая сотни планов, а у Миши именно сотни планов, в буквальном смысле готов ждать годы, пока тот или иной из них, подчас самый тривиальный, так сказать, созреет, — завершил Рейнбери и с враждебностью посмотрел на Анетту.
— Я не нахожу в нем ничего странного, — не дождавшись конца фразы, продолжил он. — Не говоря о глазах, в Мише только одно качество можно считать исключительным — его умение выжидать. Я еще не встречал человека, который, вынашивая сотни планов, а у Миши именно сотни планов, в буквальном смысле готов ждать годы, пока тот или иной из них, подчас самый тривиальный, так сказать, созреет, — завершил Рейнбери и с враждебностью посмотрел на Анетту.
— Правда, что он плачет, если прочтет что-нибудь грустное в газете? — спросила она.
— Досужие сплетни, не более, — ответил Джон. Глаза у девушки сейчас были широко раскрыты, и, заглянув в их глубину и осознав, что его резкие ответы проходят, в сущности, мимо нее, он вздрогнул, потому что как живого представил того, кто сейчас владел ее воображением.
— Сколько ему лет? — задала новый вопрос Анетта.
— Не знаю, — отозвался Рейнбери, — и никто не знает.
Его злило, что приходится обсуждать с Анеттой Мишу Фокса, и он даже не скрывал этой злости. Он резко сменил предмет разговора.
— Ну, так чем же вы собираетесь зарабатывать кусок хлеба? — намеренно грубо произнес он.
— Не знаю, — отозвалась Анетта. — У меня нет опыта ни в какой области. — И она улыбнулась по-женски так беспомощно, что Рейнбери растерялся: неужели притворяется? Женщины всем этим уловкам обучаются рано, подумал он, почти рождаются с ними.
— Вы служите в какой-то конторе, насколько я знаю? — спросила Анетта. Сама того не подозревая, она построила вопрос так, что в нем послышалась нотка презрения.
— Я и в конторе работаю, и иными делами занимаюсь.
— Какими же?
— Размышлением, — ответил Рейнбери.
— Мне кажется, размышлять — это очень трудно, — серьезно произнесла Анетта. — Я как только начинаю размышлять, тут же впадаю в дрему.
Рейнбери чуть подвинулся вместе со стулом. В обстановке появилось что-то тягостное. «Ну как можно, столько путешествуя, оставаться такой наивной?» — подумал он. Анетта сидела напротив него, и ее крохотная ручка, в которой она только что держала бокал вина, теперь вольно лежала на столе, второй рукой она крутила шарф. Рейнбери взглянул на ее руки с чрезвычайно узкими запястьями. Рукава блузки были закатаны до локтей. Он встал, взял графин и налил ей еще вина. После чего вернулся на свое место. Минуту длилось молчание. Потом Анетта сказала что-то, но Рейнбери не расслышал.
— Прошу прощения, — извинился он.
— Я говорю, какая красивая черно-белая бабочка, — повторила Анетта. И указала на стену. Рейнбери оглянулся и действительно увидал на стене чуть повыше своей головы крупную бабочку. Ему показалось, он видит пыльцу на ее крылышках и ворсинки, покрывающие головку; и даже ее глаза!
— Это древесная леопардица, — пояснил он. — Их не так-то часто можно встретить в это время года.
— Мне хотелось бы иметь вечернее платье такого же цвета, — мечтательно произнесла Анетта.
Рейнбери хмурился и то и дело вздыхал, как человек, пытающийся распутать клубок проблем. Казалось, он почти позабыл о присутствии Анетты. А в ней как раз и было дело. Он наконец понял, что странное и тревожное чувство, которое не дает ему сейчас покоя, есть необоримое желание взять Анетту за руку. Трудность состояла в следующем — если он это сделает, то каков будет результат и нужен ли ему такой результат? Рейнбери хотелось, чтобы из церемонии сближения с женщиной наконец исчез этот мучительный момент бесповоротного решения. Это как в охоте с подводным ружьем на рыб — спорте, которым он однажды по глупости пытался заняться. Вот рыба — грациозная, таинственная, свободная и желанная; выстрел — и ничего не остается, кроме борьбы, крови и неловкости. Если бы можно было, мечтал он, соединить две эти радости — созерцания и обладания!
Думая обо все этом, он потянулся и прикрыл руку Анетты своей рукой, захватив пальцами ее запястье так, будто намеревался прослушать пульс. Поскольку все это не могло обойтись без сильного наклона вперед, он неуклюже, второй рукой, пододвинул свой стул, но в то же время продолжал крепко держать девушку за руку. Но не ее, а именно руку рассматривал он внимательно, словно та существовала отдельно от тела.
Анетта, чью крохотную ручку Рейнбери не выпускал гораздо дольше, чем ему казалось, не двигалась и сосредоточенно смотрела на его лоб.
Потом Рейнбери с мягким, отеческим выражением, как бы говорящим: «На этом мы завершим наш первый урок», поднял глаза. Он чувствовал себя как нельзя более спокойным. Он улыбнулся девушке. Затем начал изучать ее лицо.
— Боюсь, мне не вспомнить вашего имени, — сказала Анетта.
Она произнесла это так холодно, что Рейнбери даже чуть вздрогнул.
— Джон, — ответил Рейнбери.
— Джон, — повторила Анетта.
Рейнбери показалось, что в ее глазах мелькнул какой-то шальной огонек. Его и это озадачило. Ему сейчас может быть весело, но она должна трепетать. Но в самом ли деле это было веселье или наслаждение чувством власти? «Маленькая чертовка!» — подумал он про себя; и на какой-то миг образ мисс Кейсмент занял место Анетты.
В этот момент Анетта, уронив шарф на пол, протянула левую руку и взяла бокал. Она задумчиво поднесла его к губам и стала потихоньку отпивать, словно позабыв, что правая рука все еще находится в плену у Рейнбери. Он счел, что это уж слишком. Забрал у нее бокал и бросил на пол, и тот, не разбившись, покатился куда-то в угол. После чего его ладонь осторожно скользнула под ее блузку. Он обрадовался, почувствовав как забилось ее сердце. Девушка невольно подняла свободную руку, стремясь защититься. И в то же время сделала слабую попытку освободить другую руку. Рейнбери торопливо и неуклюже поцеловал ее в щеку.
— Джон, прекратите! — воскликнула Анетта.
— Неужели вы думаете, что я такой послушный! — проговорил Рейнбери и резким движением стащил Анетту на пол. Он начал расстегивать ей блузку, под которой, как он и подозревал, не было никакого белья. Он попробовал снять с нее блузку. Не помогая, но и не препятствуя, Анетта лежала неподвижно, как кукла, вот только глаза у нее сияли совсем не по-кукольному. Но уловив их взгляд, Рейнбери окончательно убедился: огоньки в ее глазах — это не восторг, не упоение властью, а насмешка.
— Вам часто случается делать это? — спросила Анетта.
— Раз в десять лет, — ответил Рейнбери. И это была правда. Он, пожалуй, поразмышлял бы на эту печальную тему… в иных обстоятельствах. И все же он был уязвлен и ее взглядом, и ее отрешенным голосом.
— Анетта, ты уже взрослая женщина, — заговорил он. — И ты, как и я, наверняка этим множество раз занималась. Ну, что тебе стоит подарить мне удовольствие! — Уже давно Рейнбери не обращался к женщине со столь пламенной речью.
Эффект был мгновенный.
— Да как вы можете! — вскричала Анетта с видом оскорбленного достоинства и с силой, удивившей Рейнбери, начала бороться.
Как только она попыталась освободиться от его объятий, Рейнбери невольно еще сильнее сжал руки — и они покатились по полу. И тут Анеттина блузка, которая и так уже наполовину с нее сползла, слетела окончательно; и Рейнбери ощутил, как девушка бьется и изгибается в его руках, как мощная рыба. Позднее, восстанавливая в памяти этот эпизод, Рейнбери видел нечто смешанное — гибкость ее тела, тонкость рук, крохотность грудей и громадную яростную поверхность ее глаз, которые в воспоминании становились все больше и больше и, наконец, заполнили собой всю картину. Поднявшись на одно колено, он изо всех сил прижал ее к полу, но тут раздался звон дверного колокольчика и сразу же послышались шаги; кто-то шел по направлению к гостиной.
Словно по взмаху волшебной палочки Анетта и Рейнбери замерли в позах, свидетельствующих о происходившей миг назад дикой борьбе. Секунду они с ужасом смотрели друг на друга. Потом Анетта села. Она была обнажена по пояс. «Ну разумеется, я оставил парадную дверь открытой!» — вспомнил Рейнбери. Девушка поэтому и смогла зайти. Не переводя дыхания, он вскочил, рывком поднял Анетту и отворил дверцу возвышающегося за ее спиной обширного буфета. Он толкнул ее внутрь, следом бросил одежду и сумочку. Внутри буфета было достаточно места, чтобы она могла стать выпрямившись. Он затворил дверцу. Звук шагов становился все ближе. Рейнбери поправил галстук и подтянул ногой сбившийся ковер.
Кто-то постучал в дверь гостиной и вошел. Это был Миша Фокс. Рейнбери разинул рот от удивления. В другое время он почувствовал бы радость, более того, восторг, но сейчас при виде Миши он просто онемел от ужаса. И тут же постарался сгладить впечатление.
— Миша! Вот так радость! — прокричал он и, кинувшись к гостю, успел на ходу незаметно пнуть простодушно поблескивающий на полу бокал куда-то поглубже, под кресло. — Миша, как я рад тебя видеть! — продолжал Рейнбери, ведя своего друга по комнате и одним глазом с тревогой косясь на дверцу буфета.