Мимо, бодро улыбаясь, проплывает молодая пара на водном велосипеде в виде огромного лебедя.
– Конечно, я себя спрашивала об этом, Пол. Много раз. И, конечно, в некотором смысле вы мелкая рыбешка. Вопрос вот в чем: в каком смысле? Вопрос в том, насколько мелкая? Терпение, говорю я себе, быть может, из него еще можно что-то выжать, словно последнюю каплю сока из лимона или кровь из камня. НО, возможно, вы правы и это действительно ошибка, я готова это признать. Если бы это не было ошибкой, я, вероятно, не находилась бы сейчас в Аделаиде. И продолжаю здесь оставаться, потому что не знаю, что с вами делать. Может быть, мне следует уступить? Отказаться от вас и начать сначала где-нибудь еще? Я уверена, вы были бы счастливы, если бы я так и сделала. Но я не могу. Это слишком сильный удар по моей гордости. Нет, мне надо выжимать до самого конца.
– До самого конца?
– Да, до горького конца.
Он надеется услышать что-нибудь еще. Он надеется услышать, каков будет конец. Но ее рот захлопнулся, и она смотрит мимо него.
– В любом случае, – продолжает он, – пытаясь понять, что вы делаете в моей жизни, я перебирал одну гипотезу за другой. Я не буду излагать их все, хотя замечу, что все они не слишком лестны для вас. Первая, наиболее правдоподобная, заключается в том, что я вам нужен в качестве прототипа для персонажа в книге. В таком случае позвольте мне повторить то, что я сказал минуту назад и что вы как будто приняли. С того самого дня, как со мной произошел несчастный случай, когда я мог умереть, но был пощажен, я одержим идеей творить добро. Пока еще не слишком поздно, мне бы хотелось совершить какое-нибудь – простите за это слово – благодеяние для других. Почему, спросите вы? В конечном счете оттого, что у меня нет собственного ребенка, которого я мог бы облагодетельствовать как отец. То, что у меня нет ребенка, – большая ошибка, которую я совершил в жизни, скажу я вам. Из-за этого мое сердце все время истекает кровью.
Улыбайтесь, если хотите, миссис Костелло. Но позвольте вам напомнить, что когда-то, давным-давно, еще маленьким мальчиком, я был добрым католиком. До того, как голландец вырвал нас из родной почвы и привез на край земли, я обучался у милосердных монахинь Лурда. А как только мы прибыли в Балларэт, меня отдали на попечение «христианским братьям». «Почему ты хочешь это сделать, мальчик? Почему ты хочешь согрешить? Разве ты не видишь, что сердце Господа нашего истекает кровью из-за твоих грехов?» Иисус и его кровоточащее сердце никогда не тускнели в моей памяти, хотя я давно распрощался с Церковью. Почему я об этом упоминаю? Потому что я больше не хочу ранить Иисуса своими поступками. Я не хочу заставлять его сердце кровоточить. Если вы хотите быть моим летописцем, вам нужно это понять.
– Маленький католик. Я могу это понять, Пол. Я могу это очень ясно себе представить. Не забывайте, что я сама – ирландская девочка-католичка, Костелло из Норткота в Мельбурне. Но продолжайте, продолжайте, я нахожу это замечательным, обворожительным.
– В моей прежней жизни я не так свободно говорил о себе, как сегодня, миссис Костелло. Меня сдерживали приличия… приличия или стыд. Но вы же профессионал, напоминаю я себе, в том, что касается исповеди, – как доктор, или адвокат, или бухгалтер.
– Или священник. Не забывайте о священниках, Пол.
– Или священник. Каким-то образом после моего несчастного случая я стал уже не таким скрытным. «Если ты не заговоришь сейчас, – убеждаю я себя, – когда же ты заговоришь? Итак: Одобрил бы Иисус? Этот вопрос я теперь задаю себе постоянно. Этому требованию я стараюсь соответствовать. Должен признать, не так скрупулезно, как следовало бы. Например, прощение. Я не намерен прощать того парня, который меня сбил своей машиной, – неважно, что скажет Иисус. Но Марияна и ее дети – я хочу прикрыть их своим крылом, защитить, хочу осчастливить их, сделать так, чтобы они процветали. Вот что вы должны учитывать в отношении меня, а я не думаю, что вы это учитываете.
То, что он поведал об отказе от скрытности, строго говоря, не совсем так. Он не раскрыл свое сердце даже перед Марияной. Зачем же ему обнажаться перед этой Костелло, которая, несомненно, ему не друг? Тут может быть только один ответ: она его замучила. Весьма профессиональное поведение с ее стороны. Занимаешь позицию возле своей добычи и ждешь-в конце концов добыча сдается. Что-то в таком роде знает каждый священник. Или каждый стервятник.
– Садитесь, Пол, – приглашает она. – Я больше не могу щуриться, глядя на вас снизу вверх.
Он тяжело опускается рядом с ней.
– Ваше кровоточащее сердце, – бормочет она.
Заходящее солнце так яростно отражается от поверхности воды, что ей приходится заслонить глаза рукой. Семейство уток – точнее, целый утиный клан – собирается сделать еще одну вылазку на берег. Очевидно, они оценили его, незваного гостя, и сочли безобидным.
– Да, мое кровоточащее сердце.
– Сердце может быть таинственным органом, сердце и его движения. Темное – говорят о нем испанцы. Темное сердце, el corazon oscuro. Вы уверены, что сердце у вас не темноватое, Пол, несмотря на ваши многочисленные добрые намерения?
Он полагал, что перейдет к мирным переговорам: предложит этой женщине если не кров на ночь, то хотя бы билет на самолет до Мельбурна. Но сейчас он вновь чувствует раздражение.
– А вы уверены, – спрашивает он ледяным тоном, – что не ищете сложностей там, где их нет, ради этих нудных историй, которые вы пишете?
Миссис Костелло выуживает из пластиковой сумки, лежащей у нее на коленях, булочку и, раскрошив, бросает уткам. Они суматошно набрасываются на угощение.
– Нам всем хотелось бы быть проще, Пол, – говорит она, – каждому из нас. Особенно когда мы приближаемся к концу. Но мы – сложные существа, мы, люди. Такова наша природа. Вы хотите, чтобы я была проще. Вы сами хотите быть проще, обнаженнее. Ну что же, я с изумлением наблюдаю за вашими попытками обнажиться, поверьте мне. Но за это приходится платить – за простое сердце, которое вы так желаете, за простой взгляд на мир. Посмотрите на меня. Что вы видите? Он молчит.
– Позвольте мне сказать вам, что именно вы видите, или что, как вам кажется, вы видите. Старая женщина на берегу реки Торренс, кормящая уток. Старая женщина, у которой кончается чистое нижнее белье. Старая женщина, которая раздражает вас своими, как вы полагаете, лукавыми инсинуациями. Но реальность сложнее, Пол. В реальности вы видите гораздо больше – видите, а затем вымарываете. Например, свет определенной резкости. Фигура, окутанная этим светом, вблизи водной глади. Копья из света, которые грозят пронзить ее насквозь. Ненужное усложнение? Я так не думаю. Расширение. Как, например, дыхание. Вдох, выдох. Расширение, сжатие. Ритм жизни. В вас это есть. Пол, – то, что необходимо, чтобы стать более полной личностью, более открытой, но вы этого не допускаете. Заклинаю вас: не обрывайте эти ваши размышления, ход ваших мыслей. Доводите их до конца. Ваши мысли и ваши чувства. Следуйте за ними, и вы будете расти вместе с ними. Что там сказал американский поэт? Всегда ткется воображаемый покров от чего-то к чему-то. Моя память слабеет. Становится все хуже с каждым уходящим днем. Жаль. Отсюда маленький урок, который я пытаюсь вам преподать. Он находит ее у реки – она сидит на скамейке в окружении уток, которых, по-видимому, кормит, – это, наверное, просто, и простота может вас обмануть, но это недостаточно хорошо. Это не делает меня живой. Возможно, оживить меня – это не столь уж для вас важно, но тут есть одна деталь: вы тоже не оживаете. Или утки, коли на то пошло, уж если вы не хотите, чтобы в центре картины была я. Оживите этих смиренных уток, и они оживят вас – я вам обещаю. Оживите Марияну, если вам хочется, чтобы это была Марияна, а она оживит вас. Все это элементарно. Но пожалуйста, окажите мне услугу – пожалуйста, перестаньте колебаться. Я не знаю, сколько еще смогу выдержать мой нынешний образ жизни.
– Какой образ жизни вы имеете в виду?
– Жизнь на публике. Жизнь в скверах, умывание в общественных туалетах. Жизнь в обществе пьяниц и бездомных, которых мы привыкли называть бродягами. Вы не помните? Я же вас предупредила, что мне некуда идти.
– Вы несете вздор. Вы можете снять номер в отеле. Вы можете полететь на самолете в Мельбурн и вообще куда захотите. Я одолжу вам денег.
– Да, я могла бы это сделать. Точно так же, как вы могли бы избавиться от беспокойных, непоседливых Йокичей, и продать вашу квартиру, и поселиться в хорошем доме для престарелых. Но вы этого не делаете. Мы – это мы. Пол. Такова в настоящее время наша жизнь, и мы должны ею жить. Когда я с вами – я дома; когда я не с вами, я бездомна. Вот как легла фишка. Вы удивлены моими словами? Не удивляйтесь. Но не вините себя. Я поразительно легко освоилась с этой новой жизнью. Глядя на меня, не скажешь, что я живу на чемоданах, не так ли? Или что я не ем много дней. Разве что пару виноградинок.
Он молчит.
– Да и вообще, хватит обо мне. Я повторяю себе: «Терпи, Пол Реймент не просил тебя залезать ему на плечи». И тем не менее было бы чудесно, если бы Пол Реймент поторопился. Как я уже упоминала, силы мои на исходе. Вы себе не представляете, как я устала. И это не та усталость, которая проходит, стоит лишь хорошенько выспаться ночью в настоящей кровати. Усталость, о которой я говорю, стала частью моего существа. Она подобна краске, которая начинает просачиваться во все, что я делаю, во все, что я говорю. Я чувствую себя ненатянутой. Слово, которое вам знакомо, насколько мне помнится. Тетива, которая была натянута, обвисла. И это относится не только к телу – душа тоже ослабела, готова погрузиться в мирный сон.
Он давно уже как следует не разглядывал Элизабет Костелло. Отчасти потому, что смотрел на нее сквозь дымку раздражения, отчасти потому, что находит ее лишенной цвета и черт – точно так же, как находит ее одежду лишенной индивидуальности. Но теперь он пристально в нее вглядывается и отмечает, что она говорит правду: она похудела, кожа на руках обвисла, лицо бледное, нос заострился.
– Если бы вы только попросили, – говорит он, – я бы вам помог, в практическом отношении. Я готов помочь вам сейчас. Но что до остального, – он пожимает плечами, – я не колеблюсь. Я действую в темпе, естественном для меня. Я не исключительная личность, миссис Костелло, и не могу сделаться исключительным ради вас. Простите.
Он ей поможет. Он действительно этого хочет. Он угостит ее обедом. Он купит ей билет, проводит в аэропорт и помашет на прощанье.
– Вы холодный человек. – Она произносит это осуждающее слово легко, с улыбкой. – Вы бедный холодный человек. Я сделала все что могла, чтобы объяснить, но вы ничего не понимаете. Вы были посланы мне, я была послана вам. Отчего так произошло – бог его знает. Теперь вы должны исцелиться сами. Я больше не стану вас торопить.
Она с видимым усилием поднимается на ноги и сворачивает пустую сумку.
– До свидания, – говорит она.
Еще долго после ее ухода он сидит на скамейке, щурясь на реку, ошеломленный. Утки, привыкшие к тому, что их кормят, подходят совсем близко, поощряемые его неподвижностью. Но он не обращает на них внимания.
Холодный. Неужели он действительно кажется посторонним именно таким? Ему хочется протестовать. Друзья его поддержат – люди, которые знают его гораздо лучше, нежели эта Костелло. Даже женщина, которая была его женой, согласится: он желает другим добра, он желает всего самого лучшего. Как же можно называть холодным того, кто от всего сердца желает добра, а уж если действует, то по велению сердца?
Его жена не употребляла слова холодный. Она говорила совсем другое. «Я думала, что ты француз, – говорила она, – я думала, у тебя есть хоть какое-то понятие». Понятие о чем? После того, как она ушла от него, он годами ломал голову над этими ее словами. О чем французы – пусть и французы из легенды – должны иметь понятие? О том, что делает женщину счастливой? Что же делает женщину счастливой? Эта загадка стара, как загадка сфинкса. Почему же француз должен суметь ее разгадать – тем более такой сомнительный француз, как он?
Холодный, слепой. Вдох, выдох. Он не принимает это обвинение. Он не верит, что это правда. Правду не говорят в гневе. Правду говорят – если вообще ее говорят – с любовью. Глаза любви не обманываются. Любовь видит в любимом лучшее, даже когда это лучшее с трудом извлекается на свет. Кто такая Марияна? Медсестра из Дубровника, полноватая, почти без талии, с желтыми зубами и неплохими ногами. Кто, кроме него, глядящего глазами любви, видит под этой внешностью робкую газель с глазами как ягоды терновника?
Вот чего не понимает Элизабет Костелло. Элизабет Костелло считает его наказанием, призванным омрачить последние дни ее жизни, непостижимой епитимьей, когда она вынуждена говорить, декламировать, повторять. Она смотрит на него с отвращением, с неприязнью, с раздражением, с испугом – с чем угодно, но только не с любовью. Ну что же, когда он столкнется с ней в следующий раз, то преподаст ей урок. «Не холодный, – скажет он, – и не француз. Человек, который видит мир по-своему и который любит по-своему. К тому же человек, который не так давно потерял часть своего тела – не забывайте об этом. Будьте милосерднее, – скажет он. – Тогда, быть может, вы станете лучше писать».
Глава 21
Драго. Его все так же интригует то, что Драго не сознает, как он хорош. Он лишен и самолюбования, и рефлексии. С другой стороны, если бы он сознавал, насколько привлекателен, то утратил бы это выражение бесстрашной прямоты, этот взгляд воина.
Есть ли женский эквивалент прямоты Драго? Чистота амазонки? Бланка, его сестра, до сих пор неизвестная. Какова она? Познакомится ли он с ней когда-нибудь?
Нарцисс обнаружил в пруду двойника, от которого не мог оторваться. Каждый раз, как он улыбался, двойник улыбался в ответ. Однако каждый раз, как он наклонялся, чтобы поцеловать эти манящие губы, двойник исчезал в призрачной ряби.
В Драго нет нарциссизма – пока; быть может, никогда и не будет. И в Марияне нет нарциссизма. В своем роде восхитительная черта. Любопытно, что он влюбился именно в Марияну: ведь в прошлом ему всегда нравились женщины, которые любили себя.
Он же вечно не в ладах с зеркалами. Давно завесил тряпкой зеркало в ванной и научился бриться вслепую. Костелло особенно раздражала его тем, что снимала эту тряпку. Когда она отбыла, он тотчас же снова прикрыл зеркало.
Он завешивает зеркало в ванной не только для того, чтобы не видеть собственное стареющее, уродливое отражение. Нет, главное в том, что двойник, заточенный в зеркале, кажется ему скучным. «Слава богу, – думает он, – настанет день, когда мне больше не придется его видеть!»
Четыре месяца прошло с тех пор, как его выписали из больницы и позволили вернуться к прежней жизни. Почти все это время он провел, замуровавшись в своей квартире, почти не видя солнца. С тех пор как перестала приходить Марияна, он даже питается кое-как. У него нет аппетита, и неохота о себе заботиться. Из зеркала на него глядит лицо тощего, небритого старого бродяги. Вообще-то всё даже хуже. На столике букиниста на набережной Сены он однажды обнаружил медицинскую книгу с фотографиями пациентов из Сальпетриер: мании, слабоумие, меланхолия, пляска святого Витта. Несмотря на неопрятные бороды и больничные сорочки, он узнал в них родные души, далеко ушедшие по дороге, на которую и он в один прекрасный день ступит.
Он размышляет о Драго, потому что, проведя одну ночь в его квартире, Драго больше не появляется и не дает о себе знать. Он думает о зеркалах – из-за истории миссис Костелло о старике, превратившем Синдбада в своего раба. Миссис Костелло хочет подвергнуть его воздействию того или иного вымысла, который у нее в голове. Ему хочется верить, что после эпизода с Марианной он сопротивлялся ее планам, давал ей достойный отпор. Но так ли это? Он содрогается при мысли о том, что может открыть мимолетный взгляд, брошенный в зеркало: у него на плече ухмыляется, вцепившись ему в горло, старая карга с всклокоченными волосами и обнаженной грудью, размахивающая хлыстом.
Он должен написать Марияне письмо – на адрес ее золовки, или на домашний адрес, или где там она еще находится. Пожалуйста, не отворачивайтесь от меня. Что бы я ни сказал, я никогда это не повторю, обещаю вам. Это была ошибка. Я не стану делать попытки втянуть вас в близкие отношения. Не стану ухаживать за вами. Даже если вы делали для меня больше, гораздо больше, нежели того требует долг, я никогда не был настолько глуп, чтобы путать вашу доброту с любовью, с подлинным чувством. То, что я предлагаю Драго, а через Драго вам, – знак благодарности, и ничего более. Пожалуйста, примите это как таковое. Вы обо мне заботились; теперь я хочу хоть что-то вам вернуть, если вы позволите. Я хочу позаботиться о вас или хотя бы снять с вас часть бремени. Я предлагаю это потому, что в глубине души питаю к вам любовь. К вам и к вашим домашним.
«Ухаживать за вами». Пожалуй, она его не поймет. Ведь эта Марияна с Балкан, специалист по уходу, вынужденная говорить все время на иностранном языке, знает, что такое уход, и сама ухаживает за своими пациентами. Ведь аттестационная комиссия, наверное, говорила ей, что профессия, которой она будет заниматься, связана с уходом; что теперь ее дело – ухаживать за людьми. И вряд ли она знает о втором значении этого слова в английском: ухаживать за женщиной. Ее наставляли по поводу того ухода, который имеет отношение к сердцу, пожалуй, лишь в том случае, когда у пациента болезнь сердца.
Но разве его проблемы в последнее время не связаны с сердцем? Когда-то его сердце было самым сильным органом. Любые другие органы могли подвести – кишечник, печень, мозг, – но сердце, испытанное сначала на Мэгилл-роуд, а затем в операционной, должно было преданно служить ему до конца.