Он пожимает плечами:
– Я родился на этот свет не для того, чтобы вас развлекать. Если вам нужны развлечения, – он машет рукой в сторону бегунов, велосипедистов, добрых людей, выгуливающих своих собак, – у вас полно объектов. Зачем тратить время на того, кто раздражает вас своей тупостью и все время разочаровывает? Отступитесь от меня. Займитесь какой-нибудь другой кандидатурой.
Она поворачивается и одаривает его совершенно беззлобной улыбкой.
– Возможно, я капризна, Пол, – говорит она, – но не настолько. Капризная: похожая на козу, перепрыгивающую с одной скалы на другую. Я слишком стара для того, чтобы прыгать. Вы моя скала. Пока что я останусь с вами. Как я вам говорила – помните? – любовь – это зацикливание.
Он снова пожимает плечами. «Любовь – это зацикливание». Можно с равным основанием назвать любовь ударом молнии, которая ударяет, куда ей заблагорассудится. Если он несведущий младенец в том, что касается любовного недуга, то и эта Костелло ничуть не лучше. Однако он не собирается с ней спорить. Он устал от споров.
А еще ему хочется пить. Хорошо бы выпить чашку чая. Они могли бы перейти через мост на другой берег – там кафе. Могли бы вернуться в квартиру, где шум и беспорядок. Или могли бы забыть про чай и продолжать бездельничать у реки до самого вечера, наблюдая за утками. Что же выбрать?
– Расскажите о вашем браке, – просит Элизабет Костелло. – Вы почти никогда не упоминаете свою жену.
– Пожалуй, – соглашается он. – Это было бы неправильно. Моя жена не сказала бы мне спасибо за то, что я предложил бы ее в качестве второстепенного персонажа для ваших литературных дерзаний. Но если вам нужны истории, то я расскажу вам историю периода моего брака, которая не имеет отношения к моей жене. Можете использовать ее для иллюстрации моего характера, если хотите.
– Хорошо. Вперед.
– В то время у меня еще была студия в Анли. У меня были две ассистентки, и одну из них угораздило в меня влюбиться. Точнее, это была не любовь, а обожание. У нее не было в отношении меня никаких намерений. Вот почему она не таилась. Очень умная девушка. И хорошенькая, со свежим личиком; хорошенькая девушка двадцати
одного года с плотным, крепким телом – телом регбиста. Она ничего не могла с этим поделать. Не помогала никакая диета, ей было никак не превратиться в воздушное существо.
Я вел по вечерам курс в политехникуме. Принципы фотографии. Три вечера в неделю эта девушка приходила ко мне на занятия. Сидела в заднем ряду и не отрывала от меня глаз. Ничего не записывала. «Вам не кажется, что это уж чересчур, Эллен?» – спросил я ее. «Это мой единственный шанс», – ответила она. Никакого румянца стыда. Она никогда не краснела. «Ваш шанс?» – переспросил я. «Побыть с вами наедине». Вот как она определяла «побыть наедине со мной»: сидеть в классе, наблюдать и слушать.
У меня было правило: никогда не заводить романы на работе. Но в этом единственном случае я совершил ошибку. Я нарушил правило. Оставил ей записку: время, место, больше ничего. Она пришла, и я уложил ее в постель. Вы, вероятно, ожидаете от меня признания, что это был унизительный случай, унизительный для нее, а значит, и для меня тоже. Но тут не было ничего унизительного. Я бы даже зашел так далеко, чтобы назвать его радостным. И я извлек из этого случая урок: на любовь не обязательно отвечать взаимностью до тех пор, пока ее достаточно в комнате. У этой девушки хватило любви на двоих. Вы писательница, специалист по сердечным делам, но знали ли вы это? Если ваша любовь достаточно сильна, то не обязательно, чтобы вам отвечали взаимностью.
Костелло молчит.
– Она меня благодарила. Лежала в моих объятиях, плача и повторяя: «Спасибо, спасибо, спасибо!» – «Всё хорошо, – сказал я. – Никто не должен никого благодарить». На следующий день на моем столе лежала записка: «Когда бы я вам ни понадобилась…» Но я больше не позвал ее, не попытался повторить этот опыт. Одного раза хватило, чтобы усвоить урок.
Она работала у меня еще два года, выдерживая корректную дистанцию, потому что, как ей казалось, так хотел я. Ни слез, ни упреков. Потом она исчезла. Без единого слова. Просто перестала приходить на работу. Я поговорил с ее коллегой, моей второй ассистенткой, но она ничего не знала. Я позвонил ее матери. «Разве вы не в курсе? – спросила ее мать. – Эллен устроилась на другую работу и переехала в Брисбен. Теперь она служит в фармацевтической фирме. Неужели она не предупредила, что увольняется?» – «Нет, – ответил я, – впервые об этом слышу». – «О, – сказала мать, – она говорила нам, что побеседовала с вами и вы очень расстроились».
– И?
– Это всё. Конец истории. Я очень расстроился – помимо урока любви, это особенно меня заинтересовало. Поскольку я не был расстроен, ничуть. Думала ли эта девушка на самом деле, будто я расстроюсь из-за того, что она прекратит у меня работать? Или она сочинила эту историю о расстроенном шефе, которую рассказала матери, чтобы не казаться слишком несчастной?
– Вы спрашиваете мое мнение? Я не знаю, что ответить, Пол. Вы считаете ее заявление, что вы, ее босс, расстроились, интересным, но меня занимает в этой истории совсем другое. Меня интересует это «Спасибо, спасибо!». Собираетесь ли вы сказать: «Спасибо, спасибо!» Марияне, если и когда она вам отдастся? Почему вы не сказали: «Спасибо, спасибо!» той девушке, которую я к вам привела, которую вы выбрали потому, что она не могла видеть вас в нынешнем вашем прискорбном состоянии?
– Я не выбирал ее. Это вы ее привели.
– Вздор. Я просто воспользовалась вашим намеком. Вы выбрали ее в лифте больницы. Вам снились о ней сны. Повторяю: почему вы ее не поблагодарили? Из-за того, что заплатили ей? А когда вы платите, то не считаете нужным благодарить? У вашей регбистки хватило любви на двоих, говорите вы. Вы в самом деле полагаете, что любовь можно измерить? Думаете, любовь как пиво: если вы приносите ящик пива, то второй стороне можно прийти с пустыми руками – с пустыми руками, с пустым сердцем? Спасибо, Марияна (на этот раз с «я» и одним «н»), за то, что вы позволили мне вас любить. Спасибо за то, что позволили мне любить ваших детей. Спасибо за то, что позволили дать вам денег. Вы действительно такая марионетка, которой можно вертеть?
Он отвечает ледяным тоном:
– Вы просили у меня историю, я вам рассказал ее. Мне жаль, что она вам не понравилась. Вы говорите, что хотите слушать истории, я их рассказываю, а в ответ получаю хамство: меня высмеивают и презирают. Что же это за общение?
– Что же это за любовь? – могли бы вы добавить. Я не говорила, что мне не понравилась ваша история. Я нашла ее интересной и так вам и сказала – историю о вас и вашей регбистке. Даже ваша интерпретация по-своему интересна. Но мне не дает покоя вот какой вопрос: «Почему, чтобы рассказать мне, он из всех историй выбрал именно эту?»
– Потому что она правдива.
– Безусловно, она правдива. Но какое это имеет значение? Конечно, я не подхожу для того, чтобы разыгрывать из себя Бога, отделяя агнцев от козлищ, ниспровергая лживые истории, добиваясь истины. Если у меня и есть образец, то это не Бог, а французский аббат с дурной славой, тот самый, который сказал солдатам, напутствуя их: «Убивайте всех – Господь узнает своих». Нет, Пол, я не имею ничего против, если вы расскажете мне выдуманные истории. Наша ложь говорит о нас не меньше, нежели наша правда.
Она делает паузу и многозначительно смотрит на него. Теперь его очередь? Но ему больше нечего сказать. Если правда то же самое, что и ложь, то и молчание – то же самое, что речь.
– Вы заметили, Пол, – снова заговаривает она, – что наши с вами беседы всегда проходят по одной и той же схеме? Некоторое время все идет гладко. Потом я говорю что-то, чего вам не хочется слышать, и вы умолкаете или вспыхиваете и просите меня удалиться. Не можем ли мы обойтись без этих сцен? У нас осталось не так уж много времени – у нас обоих.
– Разве?
– Да. Под небесным оком, под холодным взглядом Бога – не так уж много времени.
– Продолжайте.
– Вы думаете, что мне живется легче, чем вам? Считаете, что я хочу ночевать под открытым небом, под кустом в парке, среди пьяниц и совершать омовения в реке Торренс? Вы же не слепой. Вы видите, как я сдала.
Он сурово смотрит на нее.
– Вы сочиняете истории. Вы – преуспевающая профессиональная писательница, вы точно так же не стеснены в средствах, как я, и вам совсем не обязательно спать под кустом.
– Возможно, это так, Пол. Быть может, я слегка преувеличиваю, но эта история отражает мое состояние. Я пытаюсь донести до вас, что наши дни сочтены, мои и ваши, а я тут убиваю время, и оно убивает меня, а я все жду – жду вас.
Он беспомощно качает головой.
– Я не знаю, чего вы хотите, – говорит он.
– Толкайте! – отвечает она.
Глава 26
На столике в холле – небрежно нацарапанная записка: «Пока, мистер Реймент. Я оставил кое-какие вещи, заберу их завтра. Спасибо за всё. Драго. P.S. Все фотографии в порядке».
– Возможно, это так, Пол. Быть может, я слегка преувеличиваю, но эта история отражает мое состояние. Я пытаюсь донести до вас, что наши дни сочтены, мои и ваши, а я тут убиваю время, и оно убивает меня, а я все жду – жду вас.
Он беспомощно качает головой.
– Я не знаю, чего вы хотите, – говорит он.
– Толкайте! – отвечает она.
Глава 26
На столике в холле – небрежно нацарапанная записка: «Пока, мистер Реймент. Я оставил кое-какие вещи, заберу их завтра. Спасибо за всё. Драго. P.S. Все фотографии в порядке».
«Кое-какие вещи», упомянутые Драго, – это мешок для мусора, до отказа набитый одеждой. Пол добавляет туда нижнее белье, которое обнаруживает среди простыней на кровати. И больше – ни следа Йокичей, матери или сына. Они приходят, они уходят, ничего не объясняя. Ему следует к этому привыкнуть.
Однако как хорошо снова побыть в одиночестве! Одно дело жить вместе с женщиной, и совсем другое – делить жилище с неаккуратным и не очень-то внимательным молодым человеком. Когда два самца делят территорию, всегда возникает напряженность, беспокойство.
Он прибирается в кабинете, возвращая вещи на привычные места, потом принимает душ. В душе он случайно роняет бутылочку с шампунем, а когда наклоняется, чтобы ее поднять, рама Циммера, которую он всегда берет с собой в душевую кабинку, соскальзывает в сторону. Потеряв опору, он падает, ударившись головой о стенку.
«Только бы ничего себе не сломать» – вот его первая молитва. Запутавшись в раме, он пытается пошевелить конечностями. Острая боль пробегает по спине, к здоровой ноге. Он медленно делает глубокий вдох. «Только спокойно, – говорит он себе. – Ну, поскользнулся в ванной, ничего страшного, такое случается со многими, возможно, все еще обойдется. Полно времени, чтобы подумать, полно времени, чтобы привести всё в порядок».
«Привести всё в порядок» (он старается думать спокойно и четко) означает, во-первых, выпутаться из рамы; во-вторых, выбраться из кабинки; в-третьих, определить, что случилось со спиной; и, в-четвертых, перейти к дальнейшим действиям.
Загвоздка возникает сразу же, между первым и вторым пунктом. Он не может выпутаться из рамы Циммера, если не сядет; а сесть он не может, потому что его сразу же пронзает острая боль.
Никто не удосужился сказать ему, а он не додумался спросить, кто такой Циммер, который сыграл столь важную роль в его жизни. Для своего собственного удобства он воображал Циммера мужчиной с худым лицом и плотно сжатыми губами, в высоком воротничке и широком галстуке восемьсот тридцатых годов. Иоганн Август Циммер, сын австрийских крестьян, исполненный решимости сбежать от тяжелой работы на семейной ферме, зубрит при свете свечи свои учебники по анатомии, в то время как в хлеву за домом стонет во сне дойная корова.
С грехом пополам сдав экзамены (способности у него средние), он находит себе место военного хирурга. Следующие двадцать лет он занимается тем, что перевязывает раны и ампутирует конечности во имя Его Императорского Величества Карла Иосифа, прозванного Добрым. Потом он уходит в отставку и после нескольких неудачных попыток пристроиться оседает в Бад-Шванензее – одном из небольших курортов с минеральными водами, где пользует светских дам с артритом. И тут его осеняет: он приспосабливает для самых слабых своих пациентов устройство, которое веками использовалось в Каринтии, чтобы учить детей ходить, и таким образом зарабатывает себе скромное бессмертие.
И вот он лежит на полу, покрытом кафелем, голый, неподвижный, а на нем – изобретение Циммера, блокирующее дверь душевой кабинки; между тем вода продолжает литься и пышная пена из шампуня вздымается все выше, а культя, которой он ударился, начинает ныть по-своему – это особая, ни на что не похожая боль. «Какой кошмар! – думает он. – Слава богу, Драго этого не видит! И слава богу, здесь нет этой Костелло, которая изощрялась бы в остроумии».
Однако, с другой стороны, не так уж хорошо, что нет ни Драго, ни Костелло, вообще никого нет на таком расстоянии, чтобы можно было позвать. Дело в том, что, поскольку кончается запас горячей воды, из душа начинает идти холодная. До кранов ему не дотянуться. Конечно, он может пролежать здесь всю ночь, и над ним некому будет смеяться, но к рассвету он замерзнет насмерть.
Ему требуется целых полчаса, чтобы выбраться из тюрьмы, в которую он сам себя заточил. Не в силах подняться, не в силах убрать с пути раму Циммера, он, сжав зубы, начинает раскачивать дверь кабинки, пока она не соскакивает с петель. Сейчас ему уже не до того, чтобы стыдиться. Он подползает к телефону, набирает номер Марияны и слышит детский голосок.
– Позови, пожалуйста, миссис Йокич, – просит он, выбивая зубами дробь, и затем: – Марияна, со мной произошел несчастный случай. Я о'кей, но вы можете немедленно приехать?
– Что случилось?
– Я упал. Я что-то сделал со своей спиной. Я не могу двигаться.
– Я еду.
Он стаскивает простыни с кровати и закутывается в них, но не может согреться. Не только руки и нога, не только кожа головы и нос, но даже живот и сердце охвачены холодом; у него судороги, при которых тело так немеет, что даже не может дрожать; он непрерывно зевает, пока от зевоты не начинает кружиться голова. «Старая кровь, холодная кровь» – эти слова стучат у него в мозгу. И он воображает себе такую картину: он подвешен за ноги в морозильной камере среди целого леса замороженных туш. Не от огня, а от лъда…
Он впадает в какое-то забытье. И вдруг над ним склоняется Марияна. Он пытается улыбнуться замерзшими губами, что-то произнести.
– Моя спина, осторожно.
Слава богу, нет необходимости объяснять, как все произошло. Все и так ясно, стоит лишь взглянуть на хаос в ванной и услышать шипение холодного душа.
Чая не осталось, и Марияна варит кофе: вкладывает ему в рот таблетку, помогает запить, затем, выказав недюжинную силу, поднимает его с пола и укладывает на кровать.
– Испугались, да? – спрашивает она. – Может быть, теперь перестанете принимать душ один.
Он послушно кивает, прикрывает глаза. Теперь, когда ему оказывает помощь эта потрясающая женщина и великолепная медсестра, он чувствует, как лед у него внутри начинает таять. Кости не сломаны, его не будет упрекать миссис Путтс, над ним не будет смеяться миссис Костелло. А рядом с ним – ангел, одно присутствие которого утешает, ангел, отложивший все дела, чтобы примчаться ему на помощь.
Несомненно, стареющего инвалида ждут в будущем новые неприятные сюрпризы, новые унизительные мольбы о помощи. Однако в эту минуту ему не хочется думать о столь мрачной перспективе, хочется присутствия этого мягкого, утешающего, в высшей степени женственного существа. Ну, ну, спокойно, все уже прошло – вот что хочется ему услышать. И еще: Я посижу рядом с вами, пока вы будете спать.
Поэтому, когда Марияна поднимается, поспешно надевает пальто и берет свои ключи, он совсем по-детски огорчается.
– Разве вы не можете побыть еще немножко? – просит он. – Не можете провести здесь ночь?
Она снова усаживается на край кровати.
– О'кей, если я закурю? – спрашивает она. – Всего один раз? – Она щелкает зажигалкой, затягивается, отгоняет от него дым. – Мы поговорим, мистер Реймент, уточним кое-что. Чего вы от меня хотите? Вы хотите, что я должна делать свою работу, вернуться, быть для вас сиделкой? Тогда не говорите такие вещи, как… – Она взмахивает рукой с сигаретой. – Ну, вы знаете, что я имею в виду.
– Я не должен говорить о моих чувствах к вам.
– С вами случается плохое, вы теряете ногу и все такое, я понимаю. У вас чувства, мужские чувства, я понимаю, это о'кей.
Хотя боль, кажется, утихает, он еще не может сесть.
– Да, у меня есть чувства, – соглашается он, пластом лежа на спине.
– У вас есть чувства, это естественно, это о'кей. Но…
– Неустойчивый. Лабильный. Вот какое слово вы ищете. Я слишком неустойчив, на ваш вкус. Слишком уж во власти чувств, о которых вы говорите. Я слишком откровенно высказываюсь. Слишком много говорю.
– Власть. Что значит «во власти чувств»?
– Неважно. Мне кажется, я вас понимаю. Со мной произошел несчастный случай, и я потрясен до глубины души. Мое настроение улучшается, мое настроение ухудшается, я больше не владею собой. В результате я привязываюсь к первой попавшейся женщине, к первой же приятной женщине. Я влюбляюсь в нее, влюбляюсь также в ее детей – по-другому. Мне, бездетному, вдруг хочется собственных детей. Отсюда и нынешние трения между нами, между вами и мной. И все это берет начало там, где я столкнулся со смертью, – на Мэгилл-роуд. Это так меня потрясло, что даже сегодня я свободно изливаю свои чувства, не заботясь о последствиях. Не это ли вы хотите мне сказать?
Она пожимает плечами, но не опровергает его слова. Вместо этого она с наслаждением затягивается сигаретой и, выпустив дым, позволяет ему продолжать. Он впервые видит, каким чувственным удовольствием может быть курение.