– Пора уходить, – сказал он вслух.
А мама?
Пескавин встал и снова сел на снег. Под ним таяло и было мокро, но он не замечал сырости. Мама. Он называл ее так, пока не поблекли воспоминания детства, ему не приходило в голову назвать ее про себя иначе, хотя бы матерью, и однажды, еще в колонии, он в кровь избил одного хлыща – хлыщ был на голову выше и сильнее, но он, ища объект для травли и найдя слабое место, позволил себе гнусную шуточку – и следующие десять минут провел очень скверно: Пескавин уже тогда умел драться расчетливо и безжалостно. В конце концов его оставили в покое.
Здесь драться не с кем. Здесь нужно думать, очень много думать. И мало быть просто умным, иначе без толку разведешь руками и утешишь себя мыслью, что против ветра не плюют. Разве что случай, везение? Столько везения не бывает, негде достать. Изволь сначала доказать, что эти люди почти живы. И кому? Администрации заповедника? Пескавин зашипел сквозь стиснутые зубы. Этой мрази ничего доказывать не нужно, сами прекрасно знают, недаром институт отгрохали, вместо ответа просто наведут справки – и привет. Гостеприимны, улыбчиво скалятся и даже почти согласны, что выставка мертвецов – это немного аморально, ну и что с того? А туристский бум, а отели, а лучшее на Тверди обслуживание, гордость Системы Общественного Блага? А то, что признаков обмена веществ у мумий не обнаружено? Эксперты из института опровергнут что угодно, тоже ведь живы не святым духом. Падаль. Положим, с музеем живых людей, пусть окаменевших, но живых, они оскандалятся, шум будет немалый, и с первого взгляда кажется, что здесь у них слабина, но это только с первого взгляда. Ткнуть их носом в регенерировавший палец? И что? А вы, простите, специалист? Эксперт? Кристаллы ведь тоже растут. Растут, должно быть, и горы закрытых материалов в сейфах института, растет охрана. Пескавин выпрямился. Он вдруг понял то, до чего не мог додуматься раньше: охрану начали усиливать тогда и только тогда, когда выяснилось, что мумии регенерируют… Нет, шума не будет.
Что еще, подумал Пескавин. Не шум, так вой поднять? Я сам как доказательство? Чушь лезет в голову. Из оборонного центра ничего не вытрясешь, а потом выяснится, что «доказательство» числится в розыске на шести планетах. И не нужно ничего доказывать, не нужен мне шум, а если честно, то и мумии мне не нужны, слишком их много, а нужна мне только одна. Вот так. И глупо внушать себе благородство, которого сроду не было – откуда ему взяться, – и глупо корчить из себя пророка и заранее пыжиться. Хорош пророк с уголовным прошлым – этакий радеющий обо всех мессия, со всех сторон положительный…
Так. Что у нас еще? Еще, кажется, есть какие-то чахлые организации, какие-то общества веры в кого-то, воюющие с заповедником по религиозным мотивам. Совсем не то. Пока эти моралисты чего-то добьются, ломтики успеют растащить половину заповедника.
Значит, вернуться, понял Пескавин. Только это. Вернуться и взять мамин пальчик. Он представил себе, как это будет, и зажмурился. Его передернуло. Да, мама, я подойду к тебе и буду стараться ни о чем не думать, иначе у меня ничего не получится, подойду, как вор, и возьму палец. И это я тоже не забуду никогда. Если повезет, доберусь до оборонного центра. Сдамся. На коленях буду ползать… Он перевел дух. И еще… Матери нужен сын, а не Текодонт. Значит, еще один пальчик – у сына, у шестилетнего Пескавина, и пусть сын растет, не зная, кто такие текодонты…
– Встать! – скомандовали сзади.
«Это кому? Мне?!»
Он ошарашенно вскочил и оглянулся. Совсем близко, шагах в пяти за его спиной, растопырив ноги для упора и наставив карабин, стоял охранник. Кажется, это был молодой парень, детина с круглыми розовыми щеками. Наверное, недавно в охране и не упустит случая отличиться. Под краем низко надвинутой каски на Пескавина смотрели внимательные глаза. Дергаться не стоило.
– Оружие, добычу – на снег! Живо!
Пескавин зло усмехнулся: «Добычу!» Он не спеша опорожнял карманы и все, что в них было, кидал охраннику под ноги. Охраннику это не нравилось, он морщился и иногда странно дергал лицом, но молчал. «Боится, – подумал Пескавин, – все они боятся…» Его рука скользнула во внутренний карман. Ему еще не приходилось убивать человека, но сейчас он был готов это сделать. Одно движение кистью – и стилет влетит охраннику под край каски раньше, чем тот успеет выстрелить, а потом прыжок в сторону – и добить, если еще жив… Но стилета нет, отобрали ломтики.
Может быть, это к лучшему.
– Руки за голову, – скомандовал охранник. – Марш!
* * *Комната, куда его втолкнули, оказалась мала и темна, половину ее занимал гигантский письменный стол, и в первый момент Пескавин решил, что, кроме стола с единственным исчерканным листком посередине, в комнате никого нет, но тут же понял, что ошибся, потому что сзади уже не покрикивали и не пинали в спину, а только старательно сопели над ухом. Он скосил глаза. Охранник ел глазами начальство, и Пескавин проследил за его взглядом. Есть было что. Оконный проем занимала туша, не оставляющая никаких сомнений в том, кто здесь начальник охраны заповедника, а кто наглец, ворвавшийся без стука с риском получить дисциплинарное взыскание. Под затылком туши, хранящем в ежике жестких волос след фуражки, растекалась по воротнику розовая шея. Туша стояла лицом к окну, глубоко засунув руки в карманы, отчего штанины со скромным капитанским кантом поддернулись и съежились гармошкой, а лоснящийся зад брюк отвис и не соответствовал замыслу природы. За окном не было видно ничего, кроме падающего снега. Охранник над ухом засопел громче и вдруг неожиданно тонко кашлянул. В ухе заложило, и Пескавин потянулся было поковырять в нем пальцем, но по руке ему немедленно треснули, а самого вытолкнули вперед. Начальник охраны вздрогнул и, отворотясь от окна, строго посмотрел на вошедших.
– Снег, – сказал он сурово. – Хорошо. Падает и падает. – Он с усилием вытянул руки из карманов, и карманы у него вывернулись наружу. На пол посыпалась начинка: кипа мятых бланков, перехваченная резинкой, дамский перстень-компьютер, несвежий носовой платок, шоколадная конфета, какой-то неопределенный сор, пачка зубочисток, рассеявшихся при падении… Охранник, выскочив из-за спины Пескавина, оттолкнул его в сторону и кинулся собирать рассыпанное. Начальник охраны смотрел на него в глубокой задумчивости. Его шея, задушенная воротником, быстро приобретала багровый цвет.
– Вы зачем? – рявкнул он в пространство между Пескавиным и охранником. – Вы кто? Я спрашиваю!
Пескавин открыл рот, не зная, что ответить, и закрыл, не желая отвечать, а охранник уже стоял в струнку, зажав в руках собранные предметы. Выкатывая глаза, он прокричал:
– Третьего взвода рядовой Хурц, господин капитан!
– Вы! – закричал начальник охраны, свирепея на глазах. – Вы что, я спрашиваю? А? Руки по швам!
Рядовой Хурц выполнил приказание, отчего собранные было предметы снова покатились по полу.
– Это что? – кричал начальник охраны. – Это что, я вас спрашиваю, рядовой! Будет когда-нибудь порядок у вас в третьем взводе? Молчать, вы этого знать не можете. Почему, я вас спрашиваю, задержанный, которого я видел из окна, как вы вели, до сих пор не здесь? Карцера захотели, рядовой? Ма-алчать! – Пескавин с изумлением смотрел на брызжущего слюной начальника охраны, а тот все багровел, все раздувался, словно готовясь взорваться с максимальным фугасным эффектом, и орал:
– Что «господин капитан»? Вы не господин капитан, вы рядовой, а потому – ма-алчать! Это что у вас на полу? Бардак у вас на полу. Где задержанный? Немедленно ко мне сюда задержанного! Марш!
Охранник очумело козырнул и выскочил за дверь. Какое-то время до слуха доносился удаляющийся топот, потом его не стало слышно. Начальник охраны замолчал и стал как-то меньше ростом. Он отошел от окна, впустив в комнату свет снаружи, тщательно заправил карманы на полагающееся им место, поддернул брюки у колен и, опустившись на корточки, принялся собирать вещи. «Помогите», – буркнул он, покосившись на Пескавина. Его лицо и шея шли красными пятнами.
В оперетту его, думал Пескавин, собирая зубочистки. Сказал бы кто, что здесь такой процветающий идиотизм, – не поверил бы. Приходи и бери голыми руками. Он сдул пыль с зубочисток и высыпал их на стол. Бред какой-то. Неужели вырвусь? Или прав блажной Детка, уверяя, что у человека есть право на чудо? Один-то раз он оказался прав…
В голове стучало. Начальник охраны выпрямился и перевел дух. На его лице обозначилась мучительная работа мысли.
– Здравствуйте, – сказал он, вытирая шею. – Э-э… вы давно здесь?
– Где? – не понял Пескавин.
– Ну-у… на Тверди. Я, например, здесь родился.
– Я тоже.
– Н-да, – сказала туша. – И… и что?
– И все, – сказал Пескавин.
Возникла томительная неловкость. От непомерного напряжения начальник охраны снова начал багроветь.
– Здравствуйте, – сказал он, вытирая шею. – Э-э… вы давно здесь?
– Где? – не понял Пескавин.
– Ну-у… на Тверди. Я, например, здесь родился.
– Я тоже.
– Н-да, – сказала туша. – И… и что?
– И все, – сказал Пескавин.
Возникла томительная неловкость. От непомерного напряжения начальник охраны снова начал багроветь.
– Чем обязан? – спросил он наконец. – Здесь посторонним находиться запрещается. Для вас я мог бы сделать исключение, вы мне сразу понравились, но сейчас сюда приведут задержанного, так что никак э-э… не могу быть вам полезен. При всем уважении к вам – не могу. Да. Приходите в приемный день, это завтра, договорились?
– Хорошо, – сказал Пескавин. Он был как на крыльях. – Завтра зайду обязательно.
Он взялся за ручку двери. Случившееся ошеломило и не укладывалось в сознании, невероятная удача накатывала волной, теперь бы только удержаться на гребне, не съехать, уйти умно и нахально… Рифмач со смеху сдохнет, подумал он. А потом послать Рифмача подальше. Сказать, что я от ломтиков, тогда не убьют. Ты жди меня, мама. И когда-нибудь странный человек, в котором ты не узнаешь сына, расскажет тебе эту историю, и ты не будешь смеяться, потому что ничего не поймешь, а странный человек уйдет тихо, как и пришел…
Дверь неожиданно распахнулась сама. Пескавин сделал шаг назад. Перед ним, наставив карабин ему в живот, с ухмылкой стоял охранник.
– Совсем забыл, – довершая удар, донесся сзади голос туши. – По-моему, мы с вами еще не закончили, как вы думаете?
Игра, с тоской понял Пескавин. Он готов был взвыть. Опять игра, опять меня надули. Солдафон играет солдафона. Классика: нет ничего слаще, чем отнять подаренную надежду. Отработанная забава, не я первый, не я последний, и сколько их было, попавшихся на явный крючок? Теперь, по идее, клиент должен распустить сопли и расколоться в два приема. Кстати, первичный допрос зачтется этой туше в плюс.
– Лицом сюда! – рявкнул начальник охраны. – Фамилия. Имя.
Пескавин назвался. И хватит с них. Фамилия была дежурная, под ней он зарегистрировался на въездном контроле. Пусть повозятся.
За спиной прошуршали шаги. Пескавин обернулся и увидел Анну. Она уже успела избавиться от своей рыжей куртки и, ладная, стройная, вошла комнату легкой походкой беззаботной девчонки. Но теперь на ее плечах висел умышленно не застегнутый на груди форменный китель сотрудника спецслужбы, а рыжие волосы – «не сомневайся» – спадали на сержантские погоны. Она приветливо помахала рукой, и Пескавин отвернулся. Он чувствовал себя рыбой, которую глушат. Несладко рыбе. «На Тверди не просто бьют, здесь добивают…» Случайность? Любовь к эффектам или девочка тоже претендует на роль в спектакле? Ему было безразлично.
– Познакомьтесь, – предложил начальник охраны, с удовольствием разглядывая Анну. – Это сержант Ланге, прикомандированный сотрудник Управления Расследований, а это… – он с трудом оторвал замаслившиеся глазки от прикомандированного сотрудника и с юмором посмотрел на Пескавина. – Может быть, все-таки назоветесь подлинным именем?
Пескавин молчал. Туша пожала плечами:
– Что ж, дело ваше. На следствии за вас возьмутся по-другому.
– Что у него нашли? – с интересом спросила Анна.
– Вот, – начальник охраны ткнул толстым пальцем в другой палец, давешний раскрошившийся мизинец, лежащий на мятой бумажке. Капельки выступившей в местах сколов жидкости уже застыли белым налетом.
– Только-то? – удивилась Анна. – Что же это ты, Текодонт, а? Мы же договаривались – пять штук, не меньше. Забыл?
Конвойный у двери заржал. Три цикла каторги, подумал Пескавин. Или пять лет одиночества, и то если не раскопают остальное. Потом я вернусь, мама. Еще можно вывернуться: в сущности, кроме этих обломков у них ничего нет, давно было пора их выбросить, да пожалел, увидел в них кусочки чьего-то живого тела. Опять виноват сам: в Ущелье, как и везде, удача не совмещается с нравственными категориями. Так называемыми. Он молчал. Заповедник вернул свой мизинец. В это самое время где-нибудь в безлюдном месте Ущелья кто-нибудь, хотя бы мамаша вислоносого недоросля, трясясь и заикаясь, будет упрашивать охранника продать сувенир, и тот сперва припугнет, заставляя поднять цену, а потом начнет расшвыривать снег в том месте, где вчера вечером сумел припрятать мумию. Так было и так будет.
– Сегодня отдыхайте, сержант, – добродушно разрешила туша, и заскучавшие было глазки вновь вернулись к ощупыванию достоинств Анны. – Э-э… Гм. Я доложу о ваших успехах. Завтра за вами, как обычно, экскурсия на одиннадцать тридцать. Легенда старая. Кстати, впредь запрещаю вам выпускать объект из поля зрения.
– Запрещайте Хурцу, – фыркнула Анна. – У меня свое начальство. Плевать мне на ваши запреты.
Конвойный у двери замер, боясь пошевелиться. Туша всколыхнулась и опала под насмешливым взглядом Анны. Сержант Ланге улыбалась.
– И на вас мне плевать, – сказала она кротким голосом. – И на мартовский хвост трубой, на сальце ваше хамское…
У начальника охраны отвалилась челюсть, багровые щеки стремительно налились густым свекольным оттенком. Конвойный испуганно попятился, уперся в стену и, маясь, перебирал ногами. Его лицо выдавало жгучее желание провалиться на месте, но избавиться от роли незваного свидетеля, припомнит ведь. «Сейчас шумно будет, – понял Пескавин, морщась. Он уже чувствовал себя лишним. – Сволочи! Как же вы все мне надоели!..»
* * *К большому начальству арестованного вводят, к малому – вталкивают, а в пустую дежурку обычно вколачивают, как гвоздь. В дверях Пескавин дернулся вбок, уворачиваясь от пинка, и резко повернулся к Хурцу: все, парень, остынь, теперь в другой раз получишь удовольствие. Остыл?
Он сел на скамью у стены. Было тихо, только за дверью зло сопел Хурц, да еще слышалось, как за стеной орет начальник охраны и как ему отвечает насмешливый голосок. Слов было не разобрать. Малое время спустя дверь с писком распахнулась, и в дежурку влетела Анна, запыхавшаяся и возбужденная.
– Сел рапорт писать, – сказала она весело и подмигнула Пескавину. Ее глаза блестели. – Дурак ты, говорю, толстый, кому пишешь, кто его будет читать, твой рапорт? Тут-то он и взревел, как прищемленный… Да! Что я говорю… – она с прищуром посмотрела на Пескавина. – Интересная ты птица, оказывается. Тебя, представь, до сих пор не установили, я глазам своим не поверила, когда увидела. Нет такого, и все. Нигде. Получается, что и не рождался ты вовсе и не жил – фантом какой-то. Сейчас ползают по архивам межзвездных станций – и ведь тоже небось не найдут, а?
– Уйди, – попросил Пескавин.
Анна присела на край стола, небрежно закинув ногу за ногу. Она смотрела на Пескавина, как художник смотрит на оконченное полотно, гордый удачей, и от ее взгляда хотелось чесаться.
– Нервный ты, – сказала она с удовольствием. – Я же тебя привлекаю, сам сказал. А теперь – «уйди»… Несолидно как-то. Да и несерьезно в твоем положении. Кстати, ты, надеюсь, не собираешься наделать глупостей? Например, броситься на меня и задушить? Или взять в заложницы?
– Нет, – сказал он. – Не такой дурак. Уйди.
Уходить она не собиралась. Наоборот, по тому, как она расположилась на столе, можно было предположить, что разговор только начинается и очень ее интересует. Пескавин по-сухому сглотнул. Его мутило. Мало, все им мало… Извращение же, и не новое. Были, говорят, когда-то в древности не то на Земле, не то где-то еще этакие дамы, прилежные посетительницы колизеев, – по ночам к ним водили гладиаторов, а утром дама рукоплескала, глядя, как более удачливый боец насаживает ее ночного любовника на трезубец. Насквозь. А может, их тогда и не было, дам этих, может, они появились позднее, и одна из них – вот сидит. Смысл жизни – игра, смысл игры – наслаждение, и, конечно же, интеллектуальное, это острее, простодушные римлянки до этого не додумались. Нет, девочка, сержант ты мой, матрона, разговора у нас с тобой не получится. И если ты еще не поняла этого, я помогу тебе понять.
– …..!
– Плоско, – поморщилась Анна. – И неумно. Если хочешь меня прогнать, придумай что-нибудь другое. Между прочим, в Ущелье ты рефлексировал гораздо интереснее, я никак не могла тебя предугадать. Это я-то, психолог-практик – и не смогла ни разу, можешь себе представить? Что-то я в тебе не до конца поняла, сложный ты, Текодонт, с твоей работой это опасно, имей в виду на будущее. Только сейчас ты такой же, как все. Скучный. Побитый. А в сущности, что изменилось? Только фаза работы и больше ничего. Понимаешь, фаза! В начальной фазе я тебе нравилась, ты же меня всю глазами обглодал, попробуй только отрицать. И я не стану тебе врать, что мне было неприятно. Но это моя работа. Вот так, ящер.
– И нравится? – не удержался Пескавин.
– Хорошая работа, интересная, – сказала Анна. – И перспективная. Не век же торчать в этой дыре, которая даже не курорт. На днях мне присвоят лейтенанта и отзовут, так что ты у меня, наверное, последний. Честное слово, мне жаль, что ты не появился здесь неделей позже.