Гекуба - Шломо Вульф 9 стр.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. БЕСЧЕЛОВЕЧНОСТЬ 1.

Оставляя на лестнице мокрые следы, Алекс добрался наконец до единственной в мире двери с табличкой "Мишпахат Беккер" - семья Беккер, хотя никакой семьи в общем смысле слова тут никогда не было. Было уютное жилье довольного своим одиночеством холостяка. Здесь он был единственный хозяин и самый дорогой гость. Здесь никто не мешал ему заниматься своими делами и жить так, как ему хочется. Никто и ни от чего не отвлекал, некому было нарушать близкие и дальние планы. Живи и радуйся.

Но вся беда была в том, что не было никаких дел, планов, занятий. Дорогой современный компьютер, купленный и освоенный для рассылки своих проектов по всему миру, стоял зачехленный уже около года. Никто так и не откликнулся на циклопическое количество посланий по всем мыслимым и немыслимым адресам. Личная переписка по такой удобной и безотказной электронной почте заглохла сама собой через какие-то полгода радостей и дискуссий. Телевизор с дигиталь-ными наворотами около года радовал изобилием возможностей. Но передачи на родном языке были однообразными, новости и проблемы - чуждыми. Сучнее и отвратительнее их были только американские боевики, сочиненные дебилами для дебилов. Включение их причиняло почти физическую боль - с бесконечными вопросами к выпавшему из вертолета трупу "Ты в порядке?" и стрельбой по всем направлениям после долгого кошачьего концерта с нацеленными друг на друга пистолетами. От этих фильмов Алекс возненавидел Америку еще сильнее, чем реально наблюдаемый Израиль. На всех каналах, на разных языках, одна и та же пошлая реклама. Те же бесконечные фильмы с одинаково запрокинутыми псевдо-женскими лицами партнерш, что исправно приседают над изнывающими от фаль-шивой страсти то белыми, то черными партнерами, занятыми сосредоточенной пальпацией силиконового чудовища на потных маслатых коричневых телах, отдаленно напоминающих женские. Какую же надо иметь чудовищную фантазию, чтобы возбудиться от подобной эротики!.. При возникновении на экране такого шедевра современного мирового кино Алекс тут же переключался на что угодно, но услужливое воображение немедленно вызывало в памяти Лидочку в пору их короткого студенческого счастья, милую естественность реальной женщины вместо всей этой мрази.

Короткая эйфория с видео окончилась тем же - знакомые фильмы уже выглядели породией на самих себя, а незнакомые поражали американоподобным примити-визмом свободного киноискусства новой России. Всех же прочих стран, что от-почковались от Союза словно не существовало ни в телевидении, ни в видео-продукции. Вот жила-была на свете некая страна на окраине с населением больше Франции и Бенилюкса вместе взятых - и нет. Ни литературы, ни искусства, ни продукции. Одна независмость от всего, чего раньше было в достатке...

Книжные полки до потолка, которыми он так гордился, сегодня вызывали зубную боль. Открыть Тургенева, Достоевского, Пикуля, Семенова для него означало пог-ружение в эмоции, несовместимые с миром, в котором он обитал сегодня, пусть и в немыслимом до эмиграции комфорте. Любимые герои Ирвинга Шоу и Агаты Кристи тотчас перевоплощались в живых иностранцев и иностранок, с которыми было связано столько мерзкого. Они больше не были людьми, которым можно было сопереживать. Это были существа из какого-то параллельного, враждебного мира. Они вели свой образ жизни и жили в своей, недоступной Алексу стране, как он некогда жил в своей. Их страсти больше не вызывали сочувствия благодарного читателя западной литературы. Напротив, он невольно злорадствовал: вам, гадам, тоже плохо на душе...

Тщательно заперев за собой входную дверь, Алекс раскрыл промокший насквозь зонтик, развесил на плечиках такую же мокрую куртку, включил масляную батарею отопления, чтобы снять промозглую сырость зимнего израильского жилья с бетон-ными стенами и прозрачными окнами рамами. На батарею же он поставил хлю-пающие туфли.

Позади была унизительная деловая встреча. Конкуренты раскритиковали его договор, представив агента Беккера жуликом, и сдержанные приветливые клиенты встретили его на естественном накале. Каждое слово подвергалось сомнению, каждая цифра - демонстративному пересчету. Через два часа крика и женского плача ("Мы же не воруем, поймите! Эти деньги нам достаются такой ценой, что страшно даже рассказать. А вы...") и угроз ("Я завтра же сообще прямо вашему управляющему. Пусть знает, кого они держат на работе!"), сменившимися извинениями ("Вы тоже должны понять. Нам такое рассказали...") Алекс, оказав-шись под дождем, долго не мог понять, где он и как найти дорогу к остановке автобуса. С годами его некогда острый ум и чутье начали подводить. На горной улице к тротуару выходили только облицованные камнем обрывы, а сами дома были на высоте третьего этажа. Поднявшись туда, он долго не мог найти за мечущейся на ветру густой черной листвой табличку с названием улицы, чтобы сориентироваться по карте. Номера домов, как назло, не освещались. Не стоит и говорить, что нигде не видно было ни души. А дождь обрушился как раз когда он уже шел к остановке. Потоки воды несли по склону улицы мусор и платиковые бутылки мимо навеса, под которым ежился и заслонялся от ветра зонтом заподоз-ренный в обмане агент. Машины неслись мимо, обдавая его веером брызг из-под колес. Автобус вылетел из-за поворота и тоже промчался было мимо, но водитель во-время спохватился, тормознул, дал задний ход и распахнул единственному пассажиру двери. На выходе дождь шел еще сильнее. К тому же здесь, у моря, был такой ветер, что без конца выворачивал наизнанку зонтик, пока не сломал две спицы. Пальмы крутили где-то в небе своими павлиньими хвостами и упруго гну-ли казавшиеся пористыми шершавые серые стволы. С них летели по воздуху полу-тораметровые сухие листья и с грохотом падали на мусорные ящики. Цветущие эвкалипты распространяли прянный запах и мотали черными в ночи гривами.

И вот он дома! Переодеться в сухое в такой промозглой комнате - пытка холодом. Батарея прогреет гостиную на градус-два в лучшем случае через час. Бесконечные четырнадцать градусов в декабре-январе были так же непереносимы, как тридцать в июле-августе.

Он надел меховую безрукавку, вскипятил чай и погрузился в кресло, придвинув батарею вплотную к немеющим от холода ногам. Делать было решительно нечего, а спать не хотелось. Оставалось только включить последние известия, потом по-скакать по удивительно однообразным каналам.

С утра же предстояла очередная пытка безделием до самого вечера, когда воз-вращались с работы клиенты и можно было иммитировать хоть какую-то деятель-ность. Бесконечные часы надо было как-то прожить. Открывать проекты было еще больнее, чем просто слоняться по комнатам... После расписанных по минутам десятков лет всей жизни подобное существование было похоже на пожизненное заключение, тщательно продуманное в своей жестокости. Даже созданный уют вокруг становился уже невыносимым.

Пока же надо было как-то спасаться от холода. Можно забраться под перину в свитере, но лучше снова выйти на улицу и согреться движением, пока батарея сделает свое дело.

За окном он видел ночную улицу, на мокрый асфальт которой втягивалась и втя-гивалась бесконечная цепочка слепящих фар. Нетерпеливые водители нервно си-гналили друг другу, то и дело переходя на крик.

Это бронуновское движение миллионов машин сразу по всей Стране делало ее призрачной и такой же бессмысленной, как все эти будни. Автомобили стояли и неслись повсюду, они были неизбежным злом. Но еще хуже был холод. Алекс надел теплые носки, сунул ноги в резиновые сапоги, натянул ветровку поверх ме-ховой безрукавки, с которой расстаться не было сил. Потом оглянулся на иска-леченный зонтик, который следовало выкинуть сразу - все равно надо завтра покупать новый, третий в этом сезоне - и вышел под слабый дождь с истеричными порывами мокрого ветра с моря. После нескольких минут движения застывшая в жилах кровь стала снова горячей и текучей.

На зимней Набережной в такой час было пустынно. Это вам не в августе, когда горожане со всех сторон съезжаются сюда глотнуть воздуха, который вряд ли холоднее, чем в душных квартирах, к тому же мокрый и пахнет баней, но хоть подвижный. Нет, подумал он, лето все-таки еще хуже. У него давно не было сравнений типа это лучше того. Напротив - то еще хуже этого... Россия еще хуже Израиля, а потому следует жить тут, а не там. Не следует жаловаться на жизнь - будет еще хуже. Причем так, что нынешние неприятности будут вспоминаться, как сладкий сон. Надвигалась старость - без сбережений, госпенсии и семьи.

Море неистово билось в прибрежные плоские камни. Как и небо, он было черным на фоне ярких фонарей, а белые барашки только подчеркивали его мертвенную черноту. Дальнее мелководье делало здесь волны одноообразными и низкими, какими-то неморскими, как в иных приморских городах, а потому таким же искус-ственными, как и все остальное. Летом вода этого квази-моря была неизменно неприятно зеленой, горячей и мутной, вызывающей у Алекса такое же глухое раз-дражение, как квази-яблоки и квази-помидоры. Как и вся эта квази-жизнь на такой же квази-родине.

Море неистово билось в прибрежные плоские камни. Как и небо, он было черным на фоне ярких фонарей, а белые барашки только подчеркивали его мертвенную черноту. Дальнее мелководье делало здесь волны одноообразными и низкими, какими-то неморскими, как в иных приморских городах, а потому таким же искус-ственными, как и все остальное. Летом вода этого квази-моря была неизменно неприятно зеленой, горячей и мутной, вызывающей у Алекса такое же глухое раз-дражение, как квази-яблоки и квази-помидоры. Как и вся эта квази-жизнь на такой же квази-родине.

Навстречу спешила одинокая энергичная фигура. Если что и отличало местную публику любого пола и возраста, то это вечная подвижность лица и тела, страсть к развитию любого события. Алекс поздно узнал прохожего и не успел уставиться в море или шмыгнуть в заросли. Нет-нет, это был не террорист, не хулиган. Друг это был. Половинкин по фамилии. Земляк, знаете ли, и бывший ученый муж, к тому же, черт бы нас всех побрал. Некогда, на заре перезрелой ульпанской молодости, Валерий еще по какому-то там по отчеству Половинкин даже симпатизировал Александру такому-то Беккеру. Но потом произошло непоправимое: Алексу дали стипендию Шапиро, а Валерию - нет, не дали, обошли, не оценили, не признали таким же ценным ученым, как Беккер. Дали одному вместо другого? Вовсе нет. И специальности разные, и связи не пересекались. Но один тут же, прямо на этой же Набережной, люто возненавидел другого - из зависти. И началось невообразимая фантасмогория, психиатрия, инфантильный идиотизм. Почтенный профессор Валерий уже без отчества Половинкин издали кричал везунчику: "Ты куда идешь? За стипендией Шапиро? Возьми меня с собой? Не подхожу?!"

И, задрав хвост, сворачивал в сторону.

Когда эта стипендия естественным образом кончилась, как разваливается любая откровенная синекура, оба как-то встретились на равных: Валерий продавал какой-то чудо-продукт, а Алекс то, что навязывал до сих пор. Но у Валерия это дело не пошло. Вернее, сначала пошло, а потом настала, как и у большинства скороспе-лых соискателей стремительного процветания, непроходимость. Проклятущий же счастливый соперник снова удержался в седле. А поскольку первый и главный вопрос нашей публики "Ты работаешь?" жаждет печального ответа "Увы...", то, постоянно слыша другое, Валерий немедленно впадал в тихую истерику: "Ясно. Значит, ты и на родине был склонен обманывать себе подобных, а тут просто нашел себя!"

При таких теплых и дружеских отношениях любая встреча не сулила ничего хоро-шего. Оба фальшиво разулыбались, хотя узнав друг друга, сделали сходное неу-ловимое движение как-то незаметно разойтись разными курсами. Но воспитание победило и разговор состоялся: "Как ты?" "Прекрасно! А ты?" "Лучше не бывает." Алекс обреченно ожидал гадкой реплики ехидствующего интелектуала и настраи-вал себя свести все к шутке, по обыкновению.

Но после бесконечного балансирования между слепой надеждой и зримым отчаянием с Дуду и Мироном, после болезненной встречи с Натой и Женей, после наконец, гнусного вечера и сломанного зонта у него пропало настроение упраж-няться в подначках. Поэтому на пробное "А ты все так же?.." он вдруг ответил: "Нет! Я уже не хочу с тобой говорить, кретин. А потому иди ты нах... и больше никогда ко мне не подходи."

Валерий же, словно только и ждавший подобного развития давних дружеских от-ношений, тотчас влепил Алексу такой удар в ухо, что черное небо раскололось в его глазах зеленым лучом, за которым, оказывается, вовсе не надо охотиться в тропиках.

Какое-то время шум прибоя заглушался хриплыми выкриками и звуками оплеух, которыми обменивались двое стариков. Потом они сцепились и покатились по морскому песку, намытому на финский тротуар, с твердым намерением сбросить хоть одного еврея в Средиземное море. Вся застарелая ненависть к окружающему их обществу нашла, наконец, выход в реальном носителе зла, которого каждый стремился уничтожить. Но тут раздались непонятные гортанные крики. Двое мо-лодых людей, уклоняясь от кулаков и зубов озверелых оппонентов, растаскивали этих непонятных русских, которые, скорее всего, не поделили какую-то добычу. На арабском и на иврите они пытались успокоить рычащих олим, пока те, как-то оба сразу, не очнулись и одинаково стыдливо замерли в нелепых позах, в которых их застало прозрение. Прибой с демонстративным равнодушием бился в двух шагах от места сражения. Арабы удалились, смеясь и оглядываясь. Не говоря ни слова, бывшие респектабельные москвичи, что словно специально встретились во вре-мени и пространстве для идиотской дуэли, побрели в разные стороны,.

Без конца сплевывая красную слюну и прикладывая пальцы к глазу, Алекс снова опоздал свернуть в сторону от очередного сверстника. Тот вечно кричал издали: "На море идешь? Молодец! Так держать!" Или: "Ты на автобус? Подожди, скажи сначала, как дела? Ну, счастливого пути." Теперь он заорал издали: "Уже с прогулки? Отстрелялся? Молодец твой отец - на полу спал и не упал." И залился счастливым смехом от остроумной шутки. К собеседнику он, к счастью, никогда не приглядывался, следуя известному правилу: успей выразиться, а как и перед кем, неважно. Так что эта встреча прошла без продолжения драки, хотя Алекс закипал от идиотского дружеского общения сильнее, чем от брани врагов.

Сдирая дома грязную ветровку и полные песка сапоги, он радовался, что наконец стало жарко, что он вспотел. В зеркале в ванной он долго разглядывал набрякшую губу, едва открывающийся глаз и в кровь разбиты кулаки. Господи, как же я поеду на завтрашнюю встречу? - подумал он и сразу за этим: - Что же я натворил с Валерием? Ведь не о камни же так разбил себе костяшки рук? Не осознавая, что он делает, как был в трусах и майке, не чувствуя холода, он разыскал в старой книжке давно забытый номер, прошел к телефону и с трудом сказал: "Привет. Ты в порядке?" Прямо, как в голливудских боевиках, криво и болезненно усмехнулся он. "Не беспокойся, - прошепелявил профессор. - Мне давно было пора сменить этот зуб... А как ты?" "Хорошо. Размялись. Я, наконец, хоть согрелся на этом долбанном юге..." "А я молодость вспомнил. Последний раз дрался в девятом классе. Захочешь снова погреться, приходи завтра туда же в то же время. Спокойной ночи."

В ухе стреляло, глаз совсем заплыл. Зато исчезли мысли о сорванной встрече. О чем горевать? Позавчера он попал в заброшенный дом в старом городе. Некогда роскошная мраморная лестница, зияющая шахта лифта без кабины, потолки метров под пять и лицо потасканной женщины за приоткрытой дверью. "Из какой-какой компании? - перспросила она и крикнула вглубь квартиры: - Бора! Тут от Мони Сапожкова пришли." "Гони его к еканной матери, - прорычал Боря. - А то я сам выйду..."

Алекс даже не обиделся. После этого беспардонного проходимца оставалось то, что называется выжженной землей. Кто знает, что лучше: получить по роже от профессора Половинкина, или нарваться на оболваненных бывших клиентов неубиенного Мони?

Звонок телефона отразился в здоровое ухо с потолка. Тотчас возникло привычное предчувствие - отменили очередной договор, недели, а то и месяцы усилий на смарку. Профессиональный провал воспринимался вне научной деятельности. Подвох со стороны Мирона или Заца был давно привычной данностью.

Но это было все-таки связано с изобретением. Правда, незапатентованным.

"Я к тебе претензий не имею, - непревычно взволнованно произнес всегда подчеркнуто уравновешенный пляжный приятель, прозванный одноклубниками Брателло - за удивительную толлерантность в бесконечных спорах. - Но они подали на меня в суд." "Кто? - не сразу понял Алекс, все еще находясь во власти своих посторонних предчувствий. - И почему на тебя?" "Потому что это произошло в моей машине. Теперь он в коме и не исключено, что... самое худшее..."

Наконец, до изобретателя дошло, что впервые в Израиле произошло внедрение его идеи - подключить через повышающий трансформатор ток от автомобильного аккумулятора к "забытой" на заднем сидении сумке. Телеремонтник Брателло без конца жаловался на умельцев, залезающих в его оставленную на улице машину. Алекс и решил проучить вора. Судя по всему, проучил...

"Как это произошло? - тупо спросил он, прикидывая, какие беды теперь грозят ему лично. - Где?" "Там же. Сплошные арабы и мизрахим, - в голосе вальяжного и незлобивого Брателло проявился гнев неукротимого Ури. - У них какой-то прибор, превращающий стекло в сплошную крошку... После чего вор влез в салон и схватил сумку не одной рукой, после чего его бы просто дернуло, а двумя. Ток прошел через жизненно важные органы. как мне сказали в госпитале. А бесчисленные родственники наглеца меня едва не линчевали прямо в реанимации. Спасибо, что я успел заскочить в туалет и там запереться." "А полиция?" "Полиция установила, что сумка была специально "заминирована" и что наше... мое деяние подпадает под определение... как это там на иврите..." "Позволь, а ты что, звал этого араба в свою машину и просил трогать твою сумку?" "Они говорят, что это неважно. Я заведомо подготовил взрывное устройство против человека. Мой адвокат с трудом добился, чтобы меня выпустили из камеры, где было полно арабов, откуда-то узнавших, за что меня посадили." "Они вместе не сажают," - неуверенно усомнился Алекс. "Не знаю. Возможно, это не арабы..." 2.

Назад Дальше