Наступал уже 1965 год, иностранцы не забывали Дау. Звонили из Парижа, Берлина и Варшавы! Поздравляли с наступающим Новым годом, справлялись о здоровье Ландау. Очень часто приезжали целые делегации из разных стран. Как-то И.А.Луначарская привела шведов из Стокгольма, с Дау они говорили по-английски, а ко мне обратились на русском языке:
— У нас в Стокгольме много писали о вас. Мы, стокгольмские мужья, ставим вас в пример своим же нам. У нас было сообщение, что вы каждый день почти три года приходили к мужу в больницу, неужели это правда?
— Да, это правда, но это не подвиг, уверяю вас, если бы вы были в такой опасности, как мой муж, ваши жены тоже не выходили бы из больницы!
Ирина Анатольевна, уходя, мне сказала: "Кора, шведов поразила эрудиция Дау. Они говорят, этот человек знает все! Чтобы его ни спросили, он дает ответ и какой!".
Алеша Абрикосов появлялся чаще остальных, к нему Дау издавна питал особо теплые чувства. Алеша добр, добродушен и, конечно, талантлив, а Дау мечтал, чтобы хоть один ученик его переплюнул в науке. Алеша был трудолюбив, у Дау были на него большие надежды. Только уж больно Алеша боится свою жену Таню, устойчиво пребывает под ее каблуком. "Мой ученик и подкаблучник!" дразнил его без конца Дау. "Дау, вы, как всегда, правы, — отвечал Алеша добродушно, — кроме того, я очень счастлив в обществе собственной жены. Дразнением вы меня не проймете, я давно с вами согласился. Да, я подкаблучник, и представьте себе, Дау, мне там очень уютно".
Но как-то Дау после вечернего визита Женьки спустился ужинать в кухню очень задумчивый. Медленно прошелся по передней.
— Даунька, чем Женька тебя расстроил?
— Коруша, скорее удивил. Понимаешь, мой Абрикосик давно как-то говорил, что его Таня очень настаивает, чтобы Алеша завел дневник и ежедневно тщательно записывал все, что я говорю, не науку, нет, а просто все мои частные разговоры. Это он говорил мне не наедине, все подняли его на смех, я лично сказал Алеше, что он рожден для более полезных дел на земле. А потом Женя стал замечать, что Алеша завел такой дневник и фиксирует мои частные разговоры. Женя не хотел огорчать меня впустую. Заботясь обо мне, решил выяснить, зачем это понадобилось Алешиной Тане. Он очень много потратил времени, выслеживая Таню, и зафиксировал, что Таня посещает всем известное здание на площади Дзержинского. Вот видишь, Коруша, как Женька предан мне, а ты его не ценишь! Чего Женьке не простишь за такую преданность? Ведь пока не убедился, он мне ничего не говорил. Преданный друг много стоит. Есть такое предание, когда был подожжен в древние времена Капитолий в Риме, где сгорели ценнейшие пергаменты, враги Тиберия хотели это злодеяние приписать Тиберию и, допрашивая Гракха, спросили, приказал ли ему Тиберий поджечь Капитолий. Преданный Тиберию Гракх ответил, что Тиберий не говорил этого, но если бы он сказал, счел бы за честь исполнить поручение! Коруша, как красиво выглядит истинная преданность!
— Даунька, милый, ты просто ребенок: у твоего Женьки негде поместиться истинной преданности, он весь заполнен только корыстью и жадностью. Алешу и Таню он просто оговорил, ты слишком восхищаешься Алешей, а у Женьки нет Алешиного таланта, вот он и решил посеять в тебе недоверие к Алеше. Если Таня и просила записывать Алешу твои изречения, то мне тоже иногда хотелось записать их. То, что ты болтаешь, у тебя здорово получается, ты умеешь просто и коротко сказать о многом. Я уверена, Женька боится твоего расположения к Алеше, я не верю Женьке, он все придумал сам насчет Тани. Ты посмотри на своего Женьку, ведь вид у него Иуды! Он решил убить двух зайцев: отдалить от тебя Алешу и подчеркнуть свою преданность тебе.
— Коруша, неужели ты думаешь, что Женька на такое способен?
— Не думаю, Дау, я в этом уверена, сейчас у нас подобный шпионаж не в моде, а потом, кому нужна твоя болтовня. Всю эту чушь, пойми, придумал Женька сам, ему выгодно подчеркнуть свою преданность тебе. За эту услугу он через несколько дней выудит у тебя под каким-нибудь предлогом сотню фунтов стерлингов. Он только и говорит о том, что мы еще не разменяли чек на 1000 долларов, премию Фрица Лондона.
К сожалению, я оказалась права, когда Женька убедился, что пользы от больного Ландау ему нет, он перестал приходить, теперь он жалеет тратить свое время на Ландау.
Как-то днем вдруг ввалились веселые, жизнерадостные Халатников, Абрикосов и Женька. Оказывается, они только что вернулись из Берлина, ездили Халатников и Женька вместе по туристическим путевкам, взахлеб, с восторгом делились впечатлениями. Халатников обратился ко мне:
— Кора, вам обязательно следует по туристической путевке съездить в Берлин, там только что вышли все тома по теоретической физике, и Женя получил массу немецких марок, он накупил огромное количество замечательных и очень дорогих вещей. Вам по приезде в Берлин тоже издательство выплатит столько же немец ких марок, как и Жене, вы сразу разбогатеете! Дау уже прекрасно ходит и замечательно выглядит. Медсестра Таня обойдется без вас каких-нибудь 10 дней, кроме того, вам необходимо отдохнуть.
У меня мелькнула мысль, что Таня обойдется, а Дау нет. Кто будет шнуровать ботинки ночью, покупать продукты, готовить и всех кормить.
Алеша поддержал Халатникова, Женька напыженно молчал, потом быстро выскочил из комнаты Дау, а мне сказал: "Кора, я хочу вам кое-что сказать" и, спустившись ко мне произнес:
— Кора, дело вот в чем. Вам в Берлине ничего не причитается. Я помогал издательству корректировать. Только поэтому мне и заплатили. Вы, конечно, можете съездить в Берлин, но вам там получать нечего.
— Женя, я не могу оставить Дау ни на один день, ехать я никуда не собираюсь.
Женька ушел, я поднялась наверх. Дау спросил:
— Что Женька тебе сказал?
— Дау, он мне сказал, что получил гонорар за какие-то особые заслуги перед издательством. А мне в Берлине получать нечего.
Дау рассмеялся:
— Коруша, Женька наверняка присвоил и мою часть гонорара.
Халатников окаменел, широко открыв глаза, покраснел, но начал оправдываться:
— Я что-то напутал.
Смущенный, он поспешил уйти, за ним ушел и Алеша. Дау весь сиял, такая новость, Женька оказался ворюгой! Эта новость его взбодрила, он повторял:
— Женька проворовался, как выздоровею, все свои тома по теоретической физике переиздам, а соавтора Лившица вычеркну! Коруша, теперь я понимаю, куда делись все подарки, врученные мне в день пятидесятилетия, их выкрал Женька. Почему ты это от меня скрываешь? Это ведь только Женька мог сделать.
— Даунька, у тебя боли прошли?
— Нет, Коруша. Тебе очень нужен этот берлинский гонорар в марках?
— Нет.
— Коруша, совсем не нужен?
— Ты мне обещал, пока не выздоровеешь, не прогоняй Женьку, забудь, что он ворюга. — Коруша, это забыть невозможно!
— Дау, но не говори об этом, все опять будут ругать меня, что я вас ссорю. Зайка, милый, пойми, сейчас не время ссориться, сейчас главное — это твое выздоровление, если Женька придет, не называй его ворюгой, я тебя очень, очень прошу!
— Коруша, что с тобой? Ты всегда не любила Женьку, почему ты за него заступаешься, когда он проворовался! Я вора возле себя не могу стерпеть!
— Хорошо, когда выздоровеешь, все переиздашь, вора из соавторов исключишь.
— Сделаю это непременно.
— Даунька, но это тогда, когда ты выздоровеешь.
— Разумеется.
— Дау, а пока ты болен, давай об этом забудем.
Но после этого инцидента физики совсем прекратили посещать Дау.
В институтском дворе встретила Марка Корнфельда: "Марк, вы в Москве? И не зашли к Дау?".
Марк опустил глаза, тихо, убедительно произнес: "Мне Женя посоветовал не посещать Дау".
Так вот в чем дело! Женька боится, что Дау будет физикам говорить, что он проворовался. Позвольте, а как же с ближней памятью? Если в мозгу клетки ближней памяти погибли? Так вот почему Женька оповестил всех физиков, чтобы они не ходили к Дау. Он проливал крокодиловые слезы, объездил всех физиков, сообщая, что Дау совсем сошел с ума в буквальном смысле этого слова. (Это все я узнала значительно позже.) Мне в конце концов удалось убедить Дау не называть Женьку ворюгой до полного своего выздоровления.
Пришла моя племянница Майя, она журналист, собирает материалы о медиках.
— Кора, есть блестящий врач, ученик Юдина, он работает главным хирургом в больнице № 53, это огромная замечательная больница Пролетарского района. Я узнала, что по кишечнику он лучший специалист.
— Маечка, но ведь я его пригласить не могу, как только он узнает, что больной — Ландау, сразу откажется приехать!
— Кора, я беру это на себя, я его привезу, а потом скажем, что это Ландау.
— Маечка, если этот визит состоится, буду тебе очень благодарна.
Из воспоминаний К.С.Симоняна:
"В начале 1965 года в нашу больницу приехала журналистка Майя Бессараб. Она вошла в кабинет ведущего хирурга, изящно одета, благоухающая ароматами. Красивой женщине это идет! Представившись, журналистка протянула бумагу от какой-то редакции, в которой излагалась просьба оказать помощь в ознакомлении с системой лечения больных спаечной болезнью. После ряда оговорок с обеих сторон, договариваемся, что Майе Бессараб предоставляется возможность быть тенью в хирургическом отделении и наблюдать, взамен журналистка обязуется ничего не публиковать из того, что она увидит. Майя дала это слово и впоследствии сдержала его. Первоначально испытываю настороженность, поскольку из собственного опыта знаю, что журналистам в подобного рода обещаниях верить нельзя. Если ничего из виденного нельзя опубликовать, то зачем журналисту ходить в гости к хирургам. Но у Майи была другая цель.
— Маечка, но ведь я его пригласить не могу, как только он узнает, что больной — Ландау, сразу откажется приехать!
— Кора, я беру это на себя, я его привезу, а потом скажем, что это Ландау.
— Маечка, если этот визит состоится, буду тебе очень благодарна.
Из воспоминаний К.С.Симоняна:
"В начале 1965 года в нашу больницу приехала журналистка Майя Бессараб. Она вошла в кабинет ведущего хирурга, изящно одета, благоухающая ароматами. Красивой женщине это идет! Представившись, журналистка протянула бумагу от какой-то редакции, в которой излагалась просьба оказать помощь в ознакомлении с системой лечения больных спаечной болезнью. После ряда оговорок с обеих сторон, договариваемся, что Майе Бессараб предоставляется возможность быть тенью в хирургическом отделении и наблюдать, взамен журналистка обязуется ничего не публиковать из того, что она увидит. Майя дала это слово и впоследствии сдержала его. Первоначально испытываю настороженность, поскольку из собственного опыта знаю, что журналистам в подобного рода обещаниях верить нельзя. Если ничего из виденного нельзя опубликовать, то зачем журналисту ходить в гости к хирургам. Но у Майи была другая цель.
После нескольких длительных разговоров о болях в животе спаечного происхождения и путях их устранения Майя однажды обратилась с просьбой посмотреть ее дядю. Это человек средних лет, перенес тяжелую травму, и сейчас у него болит живот. Специалисты не могут установить причины. Больной дома, и Майя будет очень признательна, если мы вместе посетим этого больного. А нельзя ли больного привезти сюда? Это сложно, проще съездить к нему домой. Это недалеко. Я соглашаюсь, мы договариваемся на понедельник. В понедельник в 12 часов дня Майя напоминает мне о моем обещании. Я предлагаю поехать на такси, чтобы успеть вернуться на работу. Нет, такси не нужно, через несколько минут придет машина, и жена больного отвезет нас к нему. Майя волнуется, и ее волнение меня настораживает. Майя, а кто ваш дядя? Она молчит, мнется, потом говорит — Ландау.
Недоумение, возмущение, ярость. Почему вы мне не сказали этого накануне? Вы бы отказались приехать, но я и теперь откажусь. Ландау лечат врачи уважаемые и знающие, вмешиваться в их дела не по их просьбе — как это называется? В это время пришла машина. Майя взмолилась. Она обещала, что наш визит только этим ограничится, что она хочет знать лишь мое мнение, и больше ничего. Не разговаривая друг с другом, мы спустились к машине.
Из кузова машины на меня глянуло измученное и красивое лицо, это жена Ландау Кора. Беспорядочно свисающие локоны, настороженный и пытливый взгляд, словно спрашивающий, кто я друг или враг. Опыт врача подсказывает мне, что имею дело с глубоко неврастеничной натурой, неврастения тяжелая. По дороге жена Ландау сбивчиво и путанно объясняет, что именно от меня нужно. Понятно одно: все запутанно и непонятно. Основная мысль Коры Ландау, к которой она возвращается, назойливо напоминает музыкальную форму рондо — это необходимость внимательно выслушать ее, прежде чем идти смотреть больного. Когда она возвращается к этой мысли снова и снова, я киваю в знак согласия.
Но вот и дом. Мы вошли в уютную прихожую, из которой налево видна большая гостиная, прямо кухня, направо вверх ведет полувинтовая лестница. Мне объяснили, что квартира двухэтажная, больной наверху у себя в кабинете. Мы зашли в гостиную и уселись за большой желтый круглый стол. Удалось выяснить несколько важных деталей. Во-первых, Ландау до травмы, вернее всю жизнь, помнил только то, что его интересовало. Во-вторых, Ландау не переносил боль, самую малую, перед взятием крови из пальца мог потерять сон.
Наконец, мы у больного. Ландау лежал на широкой кровати, он был одет в пижаму, на ногах высокие протезные ботинки, зашнурованные до конца. Мы познакомились: Кирилл Семенович — Лев Давидович. Это был худощавый человек высокого роста, с длинными руками и ногами. Он поднял кисти рук в воздух и улыбнулся:
— Я не имею претензий к медицине, я знаю, ее возможности ограниченны. Но если возможно снять боли в животе, я буду очень признателен.
— Думаю, что можно.
— Благодарю вас.
Больной успокоился и сложил руки на груди. Левая кисть деформирована в пальцах, следы травмы.
— Давно болит живот.
— Давно, все время.
— А интенсивность болей одинаковая?
— Не знаю, не помню.
— Ну, скажем, сегодня болит сильнее, чем вчера?
— Не помню.
— Что с вами случилось помните?
— Нет, не помню. Знаю, что спас мне жизнь Федоров. Но это со слов Коры. Во время осмотра больной все время принимался правой рукой расправлять искалеченные пальцы левой руки.
— Лев Давидович, зачем вы это делаете?
— Мне больно расправлять мои искалеченные пальцы, и я отвлекаюсь от боли в животе. По окончании осмотра больной, проявлявший беспокойство, облегченно вздохнул. Он заторопился в туалет, оказалось, он туда ходит до 20 раз в день, испытывая ложные позывы. Я спустился вниз, Кора задержалась наверху у больного. Майя спросила меня о впечатлении, которое я вынес после осмотра. Впечатление… "Не знаю, не знаю", — сказал я, подобно тому, как я слышал эти слова от больного. Спустилась Кора. Я объяснил, что ничего определенного сказать не могу, не ознакомившись с историей болезни. И тут Майя заявила, что копия истории болезни у нее есть и что она может привезти ее в больницу. Тут я извинился, сказав, что забыл задать один вопрос больному. Быстро поднявшись наверх, я вошел в кабинет и спросил:
— Лев Давидович, вы помните, как меня зовут?
— Да, Кирилл Семенович. Значит, вы говорите, что можно снять боль?
Спустившись вниз, я встретился с пронзительным взглядом Коры.
— О чем вы его спросили?.
— Я спросил, помнит ли он мое имя.
— Он назвал вас? — спросила она с тревогой.
— Да, назвал.
Она облегченно вздохнула, тогда спросил я:
— А почему он запомнил мое имя?
— Вы же обещали избавить его от боли.
Логично. Мы с Маей уехали, я пообещал посмотреть еще раз больного, ознакомившись с историей его болезни.
В последующие дни после неоднократных бесед с больным у меня сложилось довольно странное впечатление о памяти Дау. В самом деле, Дау решительно ничего не помнил из того, что происходило в течение дня и накануне. Вместе с тем отдельные факты он запоминал твердо. Разгадка этого явления, как это стало ясно мне позже, крылась в особенностях личности замечательного физика.
Память Ландау отличалась крайней степенью избирательности. Само по себе это свойство не является чем-то исключительным, поскольку многие творческие натуры им обладают. Но у Дау это свойство было резко индивидуализировано. Он запоминал не только все, что было ему необходимо для мыслительной деятельности в физике, но и все до последних деталей из того, что могло его интересовать. Так, и по его свидетельству, и по рассказам его жены, он решительно не помнил, что ел только что за обедом, и, скажем, не мог назвать людей, которые с ним сидели за столом, если они его не интересовали.
Спустя несколько дней после первого визита к Дау я согласился с мнением лечивших его врачей в том, что боли, на которые он жалуется, возможно, связаны с корой головного мозга, подобно фантомным болям после ампутации конечности. Поэтому наряду с энергичным соматическим лечением (после консилиума с профессорами А.М.Дамир, А.А.Бочаровым) мы решили отвлечь Дау от его мыслей о болях в животе и ноге, и я попытался прибегнуть к помощи его сотрудников.
Для этой цели был приглашен физик Е.М.Лившиц, соавтор Дау по книгам. Между прочим, Дау характеризовал мне его как посредственность, но очень удобного для Дау.
Так вот этот физик не пришел на мой настойчивый зов, он пришел только после нескольких звонков жены Ландау Коры в какой-то из ближайших дней. Беседа с Евгением Михайловичем Лившицем разочаровала меня, и диалог, который при этом состоялся, был весьма симптоматичным. Он хорошо мне запомнился. После того как я изложил задачи, которые, как мне казалось, следовало попытаться осуществить, соавтор Дау пожал плечами и сказал:
— Это бесполезно.
— Почему вы так думаете?
— Дау не вернется к прежней деятельности. Я убедился в этом и потерял надежду.
Я объяснил ему, каковы последствия контузий мозга и как медленно порой восстанавливается психическая деятельность человека в некоторых случаях.
— Это не тот случай, — заметил Лившиц с сожалением. — Как вы можете это утверждать? Вы же не врач!
На это последовала фраза:
— Я не врач, но мой отец был врачом, и я воспитывался в атмосфере медицины. При этих словах на моем лице отразилось необычайное удивление и, по-видимому, еще что-то, потому что Евгений Михайлович добавил: "Поднимемся к Дау, я вам это докажу".
Очень спокойно подсев к Дау, Лившиц начал задавать ему вопросы относительно математического выражения тех или иных понятий, сущность которых для меня осталась непонятной. (К.С. не знал, что Лившиц допытывается, помнит ли Дау те формулы, которые он продиктовал для восьмого тома по теоретической физике).