— Милая Юлечка, я знаю лучше вас, что у вас с Дау никогда не было интимных отношений. А сейчас ваше появление здесь меня просто осчастливило. Мне сейчас даже трудно представить себе, как бы я обошлась без вас. Юлечка, мне так приятно, что Даунька с удовольствием остается с вами. Вы давнишний его настоящий друг. Я очень благодарна вам за вашу помощь. Ведь вы же мне здорово помогаете, я это очень ценю!
Юлечка, расцвела, повеселела. Видно, у нее свалился камень с души.
Вскоре, спокойно оставив Дауньку на Юлю, я только собралась нырнуть с причала, как ко мне подошла одна из отдыхающих.
— Вы давно знаете эту женщину, что без вас гуляет с вашим мужем в парке?
— Да, давно.
— А вы знаете, что она любит вашего мужа?
— И это я давно знаю, но как вы об этом догадались? — Она сама об этом рассказала вчера вечером на женском пляже всем присутствующим. Так и сказала: я его люблю всю жизнь, с юности по сегодняшний день. Она так пламенно, так долго говорила о своей безответной любви к этому академику.
— Но ведь любовь прекрасна, — сказала я, нырнув в набежавшую волну.
Я люблю плыть не оглядываясь, любуясь прозрачной, чистой цветовой гаммой сине-зеленых волн. Вот так плыву, любуюсь волнами и думаю: хорошо бы быть русалкой, как мягко, должно быть, спать, качаясь на волнах. Не успела выбраться из моря, меня атаковала все та же отдыхающая.
— Как вы можете так долго плавать, а эту женщину оставлять с мужем? Вы не боитесь? Вы не ревнуете? У меня опустились руки.
— Он очень болен, — сказала я. Круто повернувшись, быстро ушла.
Но отдыхающие дамы заметно оживились. Теперь Юлечка и Дау гуляли под их пристальным надзором. Ко мне подходили еще отдыхающие дамы с жадным любопытством во взоре: как, неужели вы не ревнуете? Вы не ревнуете мужа к женщине, которая его любит?
Не могла же я объяснить этим дамам, что по теории Дауньки любовь и ревность несовместимы, хотя бы потому, что я сама за всю свою жизнь этого понять не смогла. А в данном случае Дау был прав.
Уехали мы в самом конце августа. Только в самолете я увидела, как Дау посвежел, загорел, окреп. Выглядел он замечательно. По возвращению из Крыма врачи, наблюдавшие Дау, пришли к единодушному мнению: живот вздут довольно сильно. Надо произвести тщательное обследование кишечника в клинических условиях. Вишневский сказал: "В загородной кунцевской больнице первоклассный рентгеновский кабинет". В конце октября отвезли Дау на три недели обследовать кишечник в эту больницу. На общительного Дауньку неразговорчивые новые, незнакомые врачи нагнали уныние. Он привык быть дома, чтобы я была рядом. Два раза он еще позволил себя раздеть и улегся на холодный металлический рентгеновский стол. Эта процедура сопровождалась еще уколами. А потом категорически заявил: "Сколько можно колоть, лежать на холодном металлическом столе и все — без толку? Вызовите мою Кору. Если она скажет мне о необходимости этих процедур, тогда я на них соглашусь".
Мне выписали пропуск в любое время дня и ночи. По вызову врачей я мчалась в больницу. Меня он слушал, рентгеновский отдел в этой больнице был замечательный. Но Дау очень нервничал. Снимки были неудачные. Рентген повторяли много, много раз. Потом собрали консилиум. Я была в коридоре, меня не пригласили. Консилиум из врачей был в палате у Дау. Врачи вышли, мне ничего не сообщили. Я вошла к Дау в палату.
— Дауленька, что эти врачи тебе сказали?
— Коруша, они мне ничего не сказали. Понюхали, понюхали и прочь пошли. (Цитировал Гоголя всегда).
Да, этих врачей разговорчивыми не назовешь. Потом мне сообщили: рентгеновское обследование показало камни в желчном пузыре с грецкий орех. Как следствие забрюшинной гематомы, за годы болезни гематомы обизвестковались и превратились в камни. По-видимому, и вся печень в таких обизвестковавшихся гематомах. В печени нет нервов, они болей не дают. А камни в желчном пузыре необходимо удалить, надо оперировать. "Я согласна на операцию, поспешила ответить я. — И муж тоже согласится. Чем скорее, тем лучше".
Сама подумала: прежде чем до желчного пузыря доберутся, увидят, что происходит в кишечнике.
На следующий день в больнице мне сообщили: желчь проходит, камни желчи не задерживают. Поэтому необходимость в операции отпала. С таким диагнозом в конце ноября я Дау привезла домой. Этот диагноз меня не взволновал, если камни не мешают желчи выходить, возможно, их и вовсе нет. Я знала измотанную нервную систему Дауньки: когда он ложился раздетый на холодный металлический рентгеновский стол, он превращался в напряженный нервный комок. Возможно, просто были нервные спазмы, не пропускавшие пунктира.
Так и оказалось впоследствии: при вскрытии — печень чистая, без изъянов, как у новорожденного ребенка, желчный пузырь чист, никаких камней нет, обизвестковавшихся гематом тоже нигде не было.
В день приезда Дауньки из больницы в почтовом ящике без конверта достала бумагу с отпечатанным на машинке текстом. Не читая, я отдала ее Дау. А сама спешила сервировать стол для обеда. Через некоторое время, войдя в комнату Дау, я была потрясена его опустошенным взглядом. Его внезапная подавленность поразила меня, он был так счастлив возвращению домой, с таким нетерпением ждал Гарика и Свету, и вдруг такая внезапная отрешенность.
— Даунька, что случилось?
Он безжизненным, вялым жестом поднял руку с этой бумагой.
— Коруша, где ты ее взяла?
— Даунька, в почтовом ящике. Она даже не согнута, была без конверта.
— Да это Женька сам ее напечатал и опустил в ящик.
— А в ней что-нибудь плохое?
— Куда хуже. Это мой приговор.
— Дай я прочту.
"В издательство «Наука»
Настоящим сообщаю, что я не возражаю против того, чтобы для сохранения преемственности со всем Курсом, на левом титульном листе книги "Релятивистская квантовая теория" над словами "Теоретическая физика" была указана моя фамилия.
Академик (Ландау)
24/Х1-1967 г."
Я сразу все поняла. Как я могла не прочесть и отдать Дау? Это было непростительно, надо было уничтожить, не показывая Дау. Но я решила, что это институт оповещает, когда Дау прийти на очередной семинар. Обычно институтские бумаги опускались для Дау, не запечатанные в конверт.
— Коруша, подумай сама. Я еще в юности задумал создать этот курс теоретической физики. После этого курса — очень хорошего учебника для начинающих молодых физиков — я еще мечтал создать учебники для школы. У меня была заветная мечта — сделать в нашей стране образование лучшим в мире. А теперь я знаю — последние два тома мне не суждено дать физикам.
Говорил он тихо, медленно, как человек, потерявший все. А сколько затаенной боли и горечи! Я разрыдалась.
— Даунька, мой драгоценный! Ты очень большое значение придешь этому подлецу Женьке. Он с младенчества усвоил, что на горе и несчастье ближних нужно создавать свое благополучие. Я забыла все его злые обиды, я ему устроила зеленую улицу, чтобы он посещал тебя. Было мнение, что этот «капуцин» вопьется в тебя, и ты начнешь заниматься ну не физикой, а начнешь работать над книгами. Я в это не очень верила, к этому меня вынудили медики. Дау, прости меня. Я его допустила к тебе, у тебя еще тогда полностью не восстановилась память.
— Коруша, но все это говорит о том, что я обречен и что я не выздоровею. Коруша, мне с тобой в прятки играть нечего — я обречен. Боли у меня никогда не исчезнут, в физику я не вернусь! Иначе Женька не позволил бы себе подобной наглости. Ты ведь меня, Коруша, любишь?
— Ну еще бы, Даунька. Если честно — ты мне дороже Гарика. Я так и думал. Ты должна мне помочь. Пойми, жить без физики я не могу. Коруша, помоги мне кончить жизнь.
Как это было сказано! Я задохнулась от рыданий. Я умоляла, я все отрицала. Я действительно очень верила, что Дау скоро выздоровеет. Но на все мои уверения, на все мои мольбы, он ответил тем же отрешенным голосом:
— Ну что ж, придется самому. Я так надеялся на тебя, на твою мне сейчас так необходимую помощь.
— Даунька, вот придет Вишневский…
— Коруша, хватит. Чук умер на руках Александра Александровича. А его последний звонок ко мне был полон радостных надежд на выздоровление. Смерть есть нормальное природное явление. Я не боюсь смерти, но жить в мучительных болях без физики я больше не могу! Существовать без науки невозможно! Мне хотелось от тебя ничего не таить, ничего не скрывать. Ближе тебя у меня никого не было и нет, а ты отказываешь мне в необходимой помощи, без ненужных мучений уйти из жизни. Это жалкое существование без физики — для меня хуже смерти!
— Дау, остановись. Женька сейчас как с цепи сорвался. Он потерял контроль, он так легко сделался членкором против твоей воли. Он уверен, что у тебя погибла навеки ближняя память. Дау, пойми одно: Женька тебе всю жизнь зло завидовал черной завистью. А сейчас он хочет, как видно, по этой зловредной бумажке присвоить и то, что ты уже успел сделать для следующего тома.
— Коруша, Женьку я физиком никогда не считал, но что он такой подлец — я ожидать этого не мог. Коруша, так ты думаешь, мне удастся переиздать мои тома без Женьки?
Я уверяла Дау, но все-таки не спускала с него глаз ни днем, ни ночью. Теперь я старалась все время быть с Дау. Я почти не выходила из его комнаты, а уложив спать, садилась у постели в кресло. Сна не было и в помине. Был большой страх, а вдруг не услежу и он попытается кончить жизнь самоубийством. От Гарика все скрыла, рассказала только Кириллу Семеновичу. Кирилл Семенович мне сказал, что о самоубийстве ему Дау тоже говорил:
— Кора, не спускайте с него глаз.
— Кирилл Семенович, я так и делаю. У меня от страха сна больше нет. Заказы продуктов я оформила на дом. Из дома теперь не выхожу, я переполнена страхом, от малейшего шума вся трясусь.
Примерно через неделю вдруг зашел Питаевский — ученик Дау. Из новых молодых, Дау о нем говорил как об очень способном. Открыв дверь, я сказала:
— Дау наверху.
Он сказал:
— Конкордия Терентьевна, я не к Дау, я к вам.
— Пожалуйста, заходите, — сказала я, приглашая его к себе.
— Конкордия Терентьевна, у нас, всех учеников Дау, к вам огромная просьба: дело вот в чем. Евгений Михайлович и я хотим выпустить 8-й том по курсу Ландау. Вы сейчас имеете очень большое влияние на Дау, если вы его попросите, он вам не откажет, а нам необходима подпись Дау вот под этим документом.
Он протянул мне копию той же бумажки, напечатанной Женькой и принесшей Дау столько огорчений. Сдерживая себя, я холодно сказала:
— Мне странно поведение учеников академика Ландау. Когда Дау был здоров, никому бы из вас в голову не могла прийти такая глупая вещь, что жена Дау должна влиять и вмешиваться в его научные дела. Так вот я вам заявляю категорически: Дау уже прежний, и посредничать между учителем и учениками я не буду. Если вы считаете такую просьбу дозволенной, то идите к нему и поговорите сами.
И он пошел, не придавая никакого значения моему слову «дозволенной». Он пошел наверх к Дау. Там была Таня. Я готовила обед. Через некоторое время он стал спускаться по лестнице. Я вышла его проводить, он весь сиял счастьем, улыбался, помахивая злополучной бумажкой.
— Неужели он вам подписал?
— Нет, конечно, он меня погнал, но я убедился: Дау прежний, Дау выздоравливает!
"Что ж, — подумала я. — Этот Питаевский не законченный подлец. Он физик, доктор наук, Дау считал его способным. Неужели этот интеллигентный ученик академика Ландау не понимает, что нельзя обращаться к больному, неприлично сказать ему: "Ваша песня спета, вы уже никогда не сможете закончить своих книг, подпишите, мы закончим ваши книги, мы станем авторами ваших работ".
Даже новогодний таинственный букет роз не улучшил моего настроения. Дау был грустный, он сомневался в своем выздоровлении. Мне тоже не хотелось жить. Иногда подлость беспредельна!
Питаевский из более молодого поколения учеников Ландау. Дау при мне не высказывался о человеческих качествах Питаевского, а вот Дзялошинскому он явно симпатизировал. Еще до аварии он мне как-то сказал: "Очень славный Дзялошинский, Коруша, он влюбился в замужнюю девушку. А когда выяснилось, что ее муж по-хамски обращается со своей женой, он ее увел от мужа. И какая из них получилась счастливая пара! Между прочим они сегодня вечером придут к нам пить чай".
Глава 60
21 января 1968 года Дау исполнилось 60 лет. К сожалению, этот юбилей не был похож на 50-летний. Пошел уже седьмой год болезни. А авторитетные медики и медицинские учебники говорили: корешки нервов, зажатые сломанными костями, по опыту медиков второй мировой войны, прорастали к семи годам. Следовательно, этот год, мечтала я, — последний год болезни Дау.
Нет, мне не казалось, что я долго ухаживаю за больным Даунькой. Я не ощущала, что прошли годы. Нет, просто была трудная длинная ночь. После ночи наступит утро. Утро выздоровления. И жизнь снова засверкает всеми своими гранями. И Даунька еще увидит небо в алмазах, он даст жизнь новым открытиям!
Надежда на счастье, мечта о счастье — очень красит жизнь. Гостей ждала много. Стол раздвинула до предела, и, конечно, Петр Леонидович и Анна Алексеевна Капица были самые дорогие гости. Беседа Петра Леонидовича за столом была всегда интересна, остроумна. Почти всегда новый остроумный анекдот.
Патриарх Всея Руси прибыл в Америку. Его окружили репортеры. Первый вопрос к патриарху: "Как вы смотрите на публичные дома в Америке?".
Удивленный патриарх спросил: "В Америке есть публичные дома?". На следующий день все американские газеты сообщили: первый вопрос, который патриарх Всея Руси задал журналистам: "Есть ли публичные дома в Америке?".
В музее Лондона Бернард Шоу, рассматривая сапоги, которые тачал сам Лев Толстой, произнес: "Граф писал романы лучше".
Когда появился Гарик с молодой женой, все физики привстали, пораженные красотой молодой Светочки. Устремили вопросительные взгляды на Дау.
— Дау, когда же вы успели выбрать Гарику такую красавицу жену? Гарик не мог бы справиться сам. Зная вас, это не могло произойти без вашего участия.
Дау очень счастливо смеялся. На это ответил: "Наука имеет много «гитик».
Статья Ярослава Голованова в день 60-летия Дауньки осталась мне памятным подарком на всю жизнь.
(Текст этой статьи здесь опущен.)
Глава 61
Наконец, 5 марта 1968 года Кирилл Семенович Симонян привел тех врачей, о которых я мечтала все годы болезни Дау. Профессора Вотчала и профессора Васильева, того самого Васильева, который славился своими медицинскими познаниями в области кишечника.
В первый день аварии — 7 января 1962 года, — осмотрев забрюшинную гематому кишечника, он записал: "Забрюшинная гематома смертельна. Помочь ничем не могу". Расписался и уехал. И вот спустя 6 лет он видит этого больного. Больной уже ходит и его только донимает боль в животе.
Я присутствовала, когда Васильев осматривал больного. Увидела, каким искренним счастьем засветились глаза профессора. Он был счастлив в своей ошибке. Он с восторгом выслушивал, тщательно изучал живот больного. Вотчал тоже был впервые. Это были знающие медики-клиницисты. Очень долго, очень внимательно они осматривали Дауньку. Потом внизу у меня в гостиной был консилиум из врачей: Паленко, ведущий врач Ландау из больницы Академии наук СССР, Симонян, Вотчал и Васильев. Они сказали мне так: "Больной в блестящей форме. Если ничего не делать, а просто ждать, через несколько месяцев боли уйдут сами по себе. Но мы приложим все свои старания и поможем больному избавиться как можно раньше от болей в животе". Медицина всей нашей планеты, увы, не умела просмотреть весь кишечник.
Надо ли говорить о том, как я была счастлива в этот день. Следовательно, все опытные медики, очень авторитетные, прошедшие фронт, видавшие тяжелые ранения, так же как и Вишневский, считают: боли уйдут. Только один Кирилл Семенович предложил оперировать, но не очень настаивал на своем решении.
Как только закончился консилиум, Даунька повеселел, ему очень понравились новые, им впервые увиденные врачи. Они были очень оптимистичны, по-моему, он поверил их прогнозу, поверил в свое исцеление. Танюша уговорила меня лечь. Я уснула и проспала целых два часа.
Все последующее время месяца марта до 25-го числа пролетело как единый миг надежды на счастливое выздоровление. Надежды на счастливое выздоровление сменялись отчаянием. Бесконечные позывы в туалет. С утра приходил Вотчал. Он часто посещал Дау вместе с Кириллом Семеновичем. 23 марта Вотчал и Кирилл Семенович решили Дау назначить яблочную диету. Достав хорошую семиренку, тщательно очистив, удалила сердцевину и давала Дау мякоть нежного яблочного пюре.
Но 25 марта в 4 часа утра началась рвота. Рвал он желчью и очень, очень жаловался на боли в животе. Было воскресенье, я была с Дау одна. Встревожилась очень, но почему-то не решилась так рано никого беспокоить. Я тогда не знала, что непроходимость кишечника начинается со рвоты.
К 8 часам утра рвота увеличилась. Я позвонила профессору Вотчалу домой. Он скоро приехал, назначил сифонную клизму. Позвонила главному врачу Академии наук Ростиславу Владимировичу Григорьеву домой. Он срочно прислал скорую помощь, медсестру и вскоре приехал сам. В 10 часов утра позвонила Симоняну по совету профессора Вотчала. Он сказал, что на всякий случай необходим хирург. Измотанная до последней степени, от слова «хирург» едва устояла на ногах. Сифонная клизма не помогла — рвота и мучения Дауньки усиливались. Главврач Ростислав Владимирович Григорьев прислал уже карету с реаниматорами. Дау отказался от дальнейшего применения сифонной клизмы, попросил срочно вызвать Симоняна.
Я уже едва успеваю менять простыни и одеяла. Рвота льет фонтаном, врачи хлопочут около Дау, а я в ванной замываю рвоту желчи с пола, с кровати, с окружающих предметов. Когда в кабинете Дау все было пропитано рвотой, я его перевела в чистую комнату. Меня до истерики уже угнетает запах рвоты. Что-то есть зловещее в этом выделении ядовито-желто-зеленого цвета. Я вся сама пропитана рвотой, все с себя снимаю, стараюсь смыть горячей водой.