Елена Ларина Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб
Пролог
В стекло постучали. Я подошла и увидела снаружи на подоконнике смятую бумажку. Открыла окно, развернула записку и ничего не смогла разобрать. Строки таяли под моим взглядом. Я успела заметить только подпись – «Ева».
Проснулась я, судорожно сжимая записку в кулаке. Медленно разжала пальцы. Конечно, ничего… Все это только сон. Другой бы махнул рукой. Только я привыкла доверять трем вещам – собственным снам, интуиции и голосу моего мужа.
Ева, Ева… Мы перезванивались регулярно. Регулярно – это значит два раза в год. Ева всегда поздравляла меня с днем рождения. А я ее -с Новым годом, потому что на свой день рождения она вечно куда-то уезжала.
Так уж повелось, что каждый раз мы повторяли одно и то же – хорошо бы увидеться. Но так прошло много лет. Не виделись мы с тех самых пор, как окончили курсы астрологии под руководством незабвенной Эльги Карловны.
Поговорить с Евой всегда приятно, поэтому я быстренько нашла ее номер в записной книжке и, не задумываясь, набрала его.
– Ева, привет! Это Ангелина. Ты будешь смеяться, но я звоню тебе потому, что мне сегодня приснилось – ты меня зовешь.
– Гелка, какая же ты умница! – искренне восхитилась Ева, и я поняла, что сны меня, как всегда, не подвели. – Ты не представляешь себе, как ты вовремя! Я действительно хочу найти всех наших девчонок из астрологического кружка. Ведь в этом году будет десять лет, как мы окончили курсы. Давай, Гелка, попробуем сделать это вместе. С этими девичьими фамилиями – сплошная засада!
– Ну мою-то фамилию, ты, слава богу, знаешь.
– Ну! Еще бы не знать! – живо откликнулась Ева. – А остальных – понятия не имею. Телефоны поменялись. Фамилии не те. Пока всех найдем – сто лет пройдет.
Прошло, конечно, не сто лет. Но два с половиной месяца мы честно на это потратили. И ровно к концу декабря все бывшие сокурсницы обнаружились.
Всем нам сейчас слегка за тридцать или около того. Первое десятилетие женской жизни уже завершилось. И нам, конечно же, есть о чем рассказать друг другу. Ева так просто горела желанием все обо всех узнать.
Она пригласила нас к себе в загородный дом на Рождество, поскольку Новый год, как известно, праздник семейный. И потом, дом у Евы был просто рождественской мечтой, ожившей зимней сказкой. Я приехала сюда заранее, чтобы помочь ей все подготовить. Мы с ней даже успели побегать на лыжах по снежному лесу!
Потом вместе наряжали елку в золото и мишуру, украшали гирляндами дом, болтали обо всем на свете, суетились и по очереди спотыкались то об одного, то об другого Евиного добродушного далматинца. Я смотрела на них с легкой грустью. У нас уже давно не было собаки. Мы ее так любили, что другую брать пока не решались. К тому же Серафима была пока слишком мала. И собака, и маленький ребенок – это слишком. Вот будет ей лет пять, тогда посмотрим… Дочку на несколько дней я отправила к маме. Муж должен был вернуться из-за границы только к старому Новому году. Салон свой я смело оставила на Райку. Она справится не хуже меня. И временной свободой решила воспользоваться на полную катушку.
С каждой из девчонок было взято торжественное обещание – что бы ни случилось, изо всех сил постараться на встречу приехать. Когда еще мы такое провернем!
К вечеру в назначенный день действительно приехали все. И это было славно! Но я почему-то начала волноваться. Ведь каждой из нас предстояло поведать о себе целую повесть, а может быть, даже настоящий роман. Я погружалась в свои воспоминания, и все, что со мной произошло за это время, оживало и наполняло меня слегка забытыми чувствами и эмоциями.
Мне стыдно, но я не могла сосредоточиться на других рассказах. Единственное, что меня прощает, – это то, что мы все записали на камеру. То, что прослушала, узнаю потом.
Ну вот, подошла и моя очередь сесть в кресло и все им рассказать.
Невское время
Мне нужно было с ним поговорить! Но не могла же я просто так подойти к нему на улице и спросить: «Что у вас с рукой?» Да и потом, я понятия не имела, по каким улицам он ходит и как выглядит.
Мне помогли. Позавчера вечером я в конце концов дозвонилась до своего старого приятеля Виталика Саца из пресс-центра. Подружились мы с ним на картофельном поле, утопая по колено в грязи и теряя сапоги в недрах родной земли. Я тогда училась на филфаке, а он -на журналистике.
Во время краткого телефонного инструктажа Виталик оперативно раскрыл мне секреты своей профессии:
– Главное – не волнуйся. Никто тебя не рассекретит. Я позвонил Карине, сказал что ты из «Невского времени». Важно только одно – правильные вопросы. Настоящий журналист никогда не задаст вопроса, на которые можно ответить «да» или «нет». Иначе интервью не получится. Ты уж постарайся. Раз я тебя аккредитовал, значит, и текст ты уж мне, пожалуйста, сдай. Нечего добру пропадать. Может, и сгодится.
Правильные вопросы начинались со слов «какие», «что», «как», «почему». Я старалась это запомнить, как правила перед экзаменом.
Впервые после того как я уволилась с работы, я проснулась в семь утра и вопреки здравому смыслу никак не могла заснуть. Пальцы леденели и непроизвольно сжимались в кулаки. Я раз пять себя на этом ловила и усилием воли пыталась расслабиться. Ничего не помогало. Я давно так не волновалась. Наверное, в последний раз меня так капитально высасывало изнутри, когда я решила расстаться с невинностью.
Глаза я накрасила так, как, по-моему, должна была красить их журналистка: четко и ясно. Глазами мне предстояло на него смотреть. Губами – задавать свои меткие вопросы. Значит, нужно было слегка потрудиться и обозначить их местонахождение на лице. И тут я некстати подумала, что и ушами придется поработать, а значит, неплохо было бы и их отметить красными флажками. Гейши, например, свои традиционно торчащие ушки подчеркивали перламутром. Но меня с перламутровыми ушами, боюсь, в академическом заведении просто не поймут.
Волосы я заплела в две низкие девчоночьи косички. Рыжие кисточки болтались у меня на груди. Журналистка – профессия демократичная. Все-таки у нас свобода слова. А значит, и форма одежды – свободная.
Не знаю, что на меня нашло. Мне почему-то казалось, что роль свою я сыграю хорошо, только если буду в гриме и не буду похожей на себя.
Юбки я ношу редко. Но тут почему-то выбор пал на нее – узкую и длинную. Маленький черный свитер с большим воротом и сумка, как у почтальона, через плечо. Не знаю, зачем мне все это понадобилось. Он-то меня никогда не видел. Но интуиция диктовала мне свои требования. И я безропотно их выполняла. Голос моего разума никогда не был сильнее, чем она.
Проходя по коридору мимо двери соседки Лили, я слегка задержалась, прислушиваясь к приглушенным голосам, а потом постучала.
– Ау! – крикнула в ответ Лиля. – Можно. Заходи.
Я бы не сказала, что это называется «можно». Но у Лили нет лишних комплексов. В постели валялся неизвестный мне мужик. Он вяло повернул голову в мою сторону.
Приземистая и кругленькая Лиля в одной длинной футболке красного цвета с неприятно-желтой цифрой 69, стоя передо мной, изображала на лице улыбку.
Я постаралась сфокусироваться на ней и не смотреть на торчащую из-под одеяла волосатую ногу постороннего мужчины. И зашептала.
– Извини, я на секунду. Всего на два слова. Можешь мне дать свои запасные очки? Ну те, кругленькие, которые ты не носишь? Я вечером отдам.
– Ты что, Гелка? – Она посмотрела на меня с интересом. – Зачем тебе? Мутишь воду?
– Просто пытаюсь начать новую жизнь, -ответила я, как могла легкомысленно, и мягко улыбнулась. Мол, я и сама отношусь к этому со здоровой иронией.
– И напрасно! – сказала Лиля так громко, что волосатая нога на заднем плане вздрогнула. – Это типичный самообман – начинать новую жизнь в чужих очках, прятать голову в песок, как страус. – Но, несмотря на обличительную речь, все же пошла к серванту и вернулась с бордовым футляром. – Перемены, Геллочка, надо начинать изнутри…
– Конечно, изнутри, – нежно перебила я ее. – Вот я очки надену – и сразу же внутри поменяюсь. А сейчас извини. Я очень спешу. Пока-а…
Я захлопнула за собой дверь и пошла одеваться. Перед темным, как пруд, зеркалом в прихожей нацепила смешные Лилины очечки.
Никогда еще я не выглядела такой трогательной дурой.
В кармане моей белой шубейки нащупала маленькую катушку, отмотала кусок нитки, отгрызла ее зубами, деловито перевязала первый узелок и привычно зашептала:
– Как этот узел крепко вяжется, так чтоб и у меня, рабы Божьей Ангелины, дело с Туманским скоро сошлось. – Быстро завязала второй и третий. – Слово мое крепко. Слову моему ключ, язык, замок.
На каждом из трех последних слов я легонько прикусывала язык. Так всегда делала баба Нюра.
Потом я положила свою нитку вдоль порога. Открыла тяжелую входную дверь, переступила через ниточку и уверенно пошла по своим делам.
Общение с домовым было для меня делом совершенно обычным.
По гулкому и пустынному холлу Большого зала Филармонии ко мне приближалась холеная девушка в черном костюме с невероятно строгим лицом и бейджем «Пресс-служба: Карина Азизян». Прочесть его мне удалось задолго до того, как она подошла. Лилины очки существенно помогали смотреть вдаль.
– Добрый день, Карина! – глядя поверх очков, сказала я абсолютно уверенным голосом. Кто бы знал, чего мне это стоило! – У меня интервью с Владимиром Туманским в шестнадцать тридцать. Мы говорили с вами по телефону вчера вечером.
– Вы из «Невского времени»? – подсказала мне строгая девушка Карина.
– Да, – кивнула я обыденно. Да. Я из «Невского времени» – повторила про себя, чтобы ничему не удивляться.
– Сколько это займет? – спросила меня девушка, пока мы шли по длинным филармоническим коридорам. На этот вопрос готового ответа у меня не имелось.
– А что, мы сильно ограничены во времени? – решила я прощупать почву.
– Я же должна предупредить Туманского, сколько времени вы у него отнимете, – Карина посмотрела на меня с едва заметным недоумением.
– Ну да, конечно, – согласилась я, стараясь сообразить, сколько мне может понадобиться. Если я скажу час, не будет ли это слишком много? А двадцать минут – слишком несерьезно. Не вникая в причины моих колебаний, Карина взглянула на часы и холодно сказала:
– Не больше получаса. Длинное интервью вам не нужно. Да он его и не даст. Вы ведь в курсе? В конкурсе он из-за травмы участвовать не будет.
– Да. Безусловно, я в курсе, – придала я голосу выражение абсолютной компетенции во всех возможных вопросах.
– Хорошо. Подождите здесь. Я его позову. Лучше бы она этого не говорила. Мне стало
так страшно, что заболел живот. А может, мне лучше пойти домой? О чем мне прикажете говорить с незнакомым виолончелистом в течение тридцати бесконечных минут? Я не знаю о нем ничего, что положено знать журналисту. И не очень-то хочу это знать. Меня интересуют две вещи – что у него с рукой и имею ли я к этому отношение?
Кроме даты его рождения, я не знаю о нем ничего. Да, я знаю, что Марс у него в соединении с Венерой, а Венера в соединении с Солнцем. И еще у него в гороскопе Стеллиум, редкий, как алмаз Нила. Но что это мне дает? Только нездоровый интерес к его личности, не имеющий ничего общего с интересом журналистским.
К тому же я почему-то забыла все приготовленные дома вопросы. В голове такая же мешанина, как в крутящемся барабане Спортлото.
Все, что дома казалось мне таким простым и естественным, сейчас выглядело сущим бредом. Господи, ну зачем я пришла?
Я стояла в закругляющемся матовом коридоре, как в космическом корабле из будущего. И до меня доносились глубокие вздохи виолончели. В зале проходило прослушивание будущих конкурсантов.
Я подошла поближе к неплотно закрытой двери и прижалась ухом к самой щели. У виолончели все-таки неподражаемый звук. Он затягивает, как воронка. Скрипка на меня так не действует. Слишком высоко. Видимо, как женщина я реагирую на другие частоты. Мне даже кажется, что в душе моей натянуты виртуальные струны, которые входят в резонанс именно с виолончелью.
– Здравствуйте! – сказал кто-то низким голосом и кашлянул позади меня. Я обернулась, как подстреленная. И подняла голову.
У него были длинные темные волосы до плеч и зеленый свитер.
– Туманский, – представился он коротко, и на секунду на лице его промелькнула досада. Как будто бы ему вдруг наскучило, что он -Туманский. Он протянул было мне забинтованную руку, но потом спохватился и прижал ее другой рукой к себе. – Извините. Все время забываю.
Он совершенно не рад был меня видеть. И этого не скрывал.
– Ангелина Май, «Невское время», – так, кажется, принято представляться у журналистов. – Где мы можем присесть?
– Пойдемте, – сказал он, и низкие ноты его голоса потерялись в глубине коридора. Он вытянул из кармана часы на цепочке и мельком на них взглянул. – Сюда заходите.
Мы вошли с ним в маленький кабинет. А может быть, это был репетиционный зал. Здесь помещались рояль, два стула и бархатная темно-вишневая банкетка.
– Заходите. Садитесь.
Я вдруг подумала, что своей принципиальной невозмутимостью он очень похож на молодого врача. Спасибо, что не сказал «раздевайтесь». Левой, здоровой рукой он потер синеватый небритый подбородок и молча пережидал, пока я усядусь и выну из своей почтальонской сумки весь причитающийся инвентарь: диктофон, который мне всучил Сац, а также блокнот и ручку, рассматриваемые мной как частицы имиджа. Между прочим, в блокноте были записаны спасительные вопросы. Но открыть его было почему-то неудобно. Туманский медленно заправил за ухо блестящую прядь волос такого же цвета, как рояль, на который опирался локтями, и сказал:
– Я вас слушаю.
«Это я тебя буду слушать, дружок», – ехидно сказала я про себя. Сама же соорудила благожелательную улыбку и для разгона спросила с абсолютно утвердительной интонацией:
– Вы не будете участвовать в конкурсе.
– Нет, – ответил он, глядя на меня с терпеливым ожиданием.
– Вы возлагали большие надежды на этот конкурс? – ляпнула я, ужасно на себя сердясь. Вот журналистка-кретинка! Где же зазубренные слова: «какие», «как» и «почему»?
– Надежды юношей питают, – расщедрился он на три слова, смысл которых от меня ускользнул.
И опять замолчал, полагаясь на мой профессионализм. Насколько я знала, ему двадцать восемь. Пожалуй, не юноша. Скорее, мужчина. И тут он опять заговорил сам.
– Я вообще не особо понимаю, кому теперь может быть нужно какое-то мое интервью. Я не участвую в конкурсе Чайковского и скорее всего участвовать в нем не буду уже никогда. Возрастной ценз. До тридцати двух.
А конкурс бывает не чаще, чем Олимпиада. Так о чем нам вообще разговаривать?
– Ну, во-первых, у вас уже есть регалии. Вас знают. И возможно, вы могли бы поделиться своими прогнозами относительно будущих лауреатов…
– Я не предсказываю будущее, – сказал он не особенно дружелюбно, – и вообще не имею ни малейшего желания в него заглядывать.
– Никогда не встречала людей, которым было бы это неинтересно, – попыталась я затронуть любимую тему.
– Будущее интересует меня лишь настолько, чтобы продолжать жить и не покончить с собой. – Этот пассаж Туманский окрасил удивительным цинизмом. Видимо, оттого, что болезненно переживал внезапную перемену в своем ближайшем будущем… Самое неприятное, что в этом была моя вина. Или я слишком много о себе возомнила?
– Вы не могли бы рассказать немного о том, как все начиналось? – предложила я, припоминая, что, кажется, этот вопрос и был у меня первым.
– Что именно начиналось? – переспросил он, нахмурив темные брови и действительно силясь меня понять.
– Как вы стали виолончелистом? – сказала я, ужасаясь тупости вопроса.
Он шумно вздохнул, глядя в полированную крышку рояля, и сказал:
– Начал заниматься… – пожал он плечами. – Но виолончелистом я не стал. То есть я бываю им. Иногда. Когда беру в руки инструмент. Но потом перестаю быть. Становлюсь кем-то другим.
– Кем?
– В зависимости от того, что я делаю. Читаю – читателем, пишу – писателем. Пельмени варю – кухаркой. И так далее.
– А кто вы сейчас? – спросила я с интересом.
– Я вот как раз сейчас пытаюсь это понять, – он усмехнулся и оторвал свой взгляд от манящей черноты рояля. Какого цвета его глаза, мне рассмотреть не удалось. Заметила только, что темные.
– Какая музыка вам ближе? – попыталась я заговорить на тему, которая должна была быть ему интересна.
– Мне ближе то, что дальше, – кратко ответил он. Но потом, видимо, и сам почувствовал, что это сильно смахивает на хамство, и поспешно добавил. – Я имею в виду, что мне интересно то, чего я раньше не делал. Чем сложнее задача, тем интереснее. Я готовил для этого конкурса сложную программу. Шнитке. Шостакович. То, чего раньше избегал. Теперь дорос. Но пока, видимо, не судьба.
– Что у вас с рукой? – проникновенно спросила я. И мне показалось, что вопрос мой торчит из беседы, как сучок из доски.
– Поскользнулся, упал, очнулся – гипс. – По-моему, он надо мной открыто издевался. Даже голову набок склонил, наблюдая за выражением моего лица.
– Я серьезно… – вздохнула я и опустила глаза. Ну посмотри на меня. Разве можно такую обижать?
– В драку ввязался, – нехотя сказал он.
– Ну как же можно! Вам ведь надо руки беречь! – участливо пролепетала я.
– Голову мне тоже надо беречь, – резонно заметил он.
– А на вас что, напали? – Я попыталась сделать самое наивно-восторженное выражение лица, на которое была способна.
– Да нет, ну что вы… – он позволил себе рассмеяться. – Я всегда нападаю первым.