Он сдался и уступил еще раз мольбам слишком невыносимым. Он схватил одного из несчастных, который ходил на костылях. Он притащил его в церковь, оросил к подножию алтаря и возложил руки, произнося горделивые слова. Ничего не последовало за этим. Со времени чуда со слепым сверхъестественная сила больше не выказывала себя. Священник стоял, охваченный стыдом, растерянный, держа руки на больной ноге калеки. Уже другие толкались, чтобы занять его место. Аббат Монтуар совершил обряд над всеми, пропуская их одного за другим.
Чудо, которое он ранее сотворил, не отпускало его от себя и обязывало нести этот крест до конца. На каждую рану, на каждое уродство он возлагал свои руки, как когда-то делал Христос и отцы церкви. Он возненавидел это место у подножия алтаря. При каждом повторении он должен был делать сверхчеловеческие усилия, чтобы не проклинать наивное, безумное доверие этих существ, не упрекать их, как в нелепом самомнении, в этой слепой вере, которая причиняла ему невыносимые муки, извиняться с притворным доброжелательством за то, что чудо — это исключительная милость, не кричать о своем стыде, когда в момент возложения рук он замечал в их глазах пламя бессмысленной надежды, отсылать их с утешениями, когда после предвиденной им неудачи он замечал, как на лицах появлялось выражение отчаяния и злобы.
Ему удалось сдержать до конца свое возмущение. Более двадцати раз он повторил бесполезный жест и произнес напрасные слова. Одна женщина подошла последней. На вид она не страдала никакой болезнью. Она робко приблизилась и после тысячи недомолвок попросила его умолить бога, чтобы он позволил ей стать матерью. Выставление напоказ подобного недомогания заставило его вскочить и бежать из храма, едва сдерживая слезы ярости и отчаяния.
Он дошел до своего жилища, проходя по темным улицам, с опущенной головой, опасаясь быть узнанным, что уже случалось не раз, так как энтузиазм его поклонников начинал превращать его в знаменитую личность,
Дома он принялся, как делал это каждый вечер, за изучение доклада доктора Фэвра. Доктор сам принес его в тот день, когда пришел объявить о своем решении стать приверженцем церкви и просить советов у друга, в котором он видел теперь своего духовного наставника.
Аббат Монтуар не почувствовал никакой радости от этого блестящего превращения. Он жадно погрузился тогда в чтение доклада. Он заставил дать тысячу объяснений, не довольствуясь пониманием общего смысла и стремясь постичь точное значение каждого термина. Это его не удовлетворило. Так велико было его мучительное желание внести ясность в душу, так велика была его жажда понимания, что он тайком купил учебники медицины и специальные труды, посвященные органам зрения. Чем дальше он продвигался в своих новых познаниях, чем больше деятельность этих органов становилась ему известной, тем решительнее его разум должен был признать, что научное объяснение излечения невозможно, и тем больше он упорствовал в страстном исследовании, не осмеливаясь признаться себе, что им руководила надежда найти такое объяснение.
В этот вечер разум продиктовал ему научный, неизбежный в его неоспоримой очевидности вывод.
— Нельзя в этом сомневаться, — сказал он громко. — Это — чудо. Я должен в это верить. Нужно, чтобы я в это верил.
Он закрыл книги и принялся размышлять, обхватив голову руками, заставляя себя славить господа словами, соответствующими безмерности оказания им милости. Но вскоре он не мог продолжать молитву. Несмотря на все усилия, он искал еще другие объяснения естественного порядка, еще более невероятные, еще более бессмысленные. Его ум был занят теперь теми необычайными сочетаниями атомов, которые современная наука признает теоретически возможными, математика объясняет, но самопроизвольная реализация которых требует столь невероятного случая, что она практически невозможна в нашей вселенной.
Он повторил себе доводы своей собственной проповеди. Проявлением лишь сверхъестественной волн можно объяснить подобный невероятный случай, приравниваемый человеком к чуду. Это говорил он. Сейчас с подобными заявлениями выступили крупны1 научные авторитеты. Однако исключение было всегда теоретически возможно! Он чувствовал, что его Разум теряется в статистических цифрах и законах. Невольно он пытался вспомнить тот чрезвычайно по большой процент, которым один ученый оценивал вероятность неожиданного синтеза самой простой из клеток.
У него закружилась голова, когда он подумал о миллиарде различных клеток, входящих в зрительный аппарат. Он понял, наконец, смехотворность этой последней надежды. Из всех предположений подобная случайность была самым невероятным. Все области науки фатально приводили к признанию божественного чуда. На кафедре он говорил о так называемом конфликте между религиозным учением и разумом.
Здесь учение и разум были в согласии. С какой бы стороны он ни брался за решение вопроса, он неизбежно приходил к божественной воле. Аббат Монтуар провел рукой по лбу, мокрому от пота, и закончил с трудом тягостную благодарственную молитву. Когда он, так и не обретя душевного спокойствия, собрался лечь спать, ему принесли письмо от архиепископа, приглашавшего его к себе на следующее утро.
Едва он вошел в покои архиепископа, как заметил перемену в отношении к себе окружающих прелата. Во время прежних визитов он видел недоверие, близкое к враждебности, которое странно контрастировало со слепым довернем, оказываемым ему простым народом, и до боли его огорчало. Сегодня же первый викарий бросился ему навстречу, едва объявили о его приходе, и выказал радушие, в котором чувствовалось уважение.
— Я знаю, у его высокопреосвященства есть приятные новости для вас, — сказал он. — Он хочет вам объявить их лично. Поверьте, я очень рад.
Он не успел продолжить, так как архиепископ уже попросил ввести аббата Монтуара.
Прелат встал ему навстречу, и, когда аббат нижайше преклонил колена, его преосвященство поднял его. Он устремил на него взор, полный восхищения, к которому примешивалось вопрошающее любопытство. Он долго молчал. Казалось, он обдумывал проблему чрезвычайной важности, не в силах решиться задать главный вопрос. Наконец он заговорил, тоже с оттенком почтительности:
— Сын мой, у меня есть замечательная новость для вас. Я знаю, она наполнит вас счастьем, и рад, что первый говорю вам о ней.
Я получил большое письмо из Рима по поводу исцеления Жана Курталя. Ваши заслуги и добродетели рассматриваются в нем с исключительной благосклонностью. Чудесный случай был тщательно исследован высшими авторитетами в вопросах веры. Каждое из обстоятельств было тщательно взвешено, в то время как заключения врачей стали предметом долгого и терпеливого изучения. Вывод нашего святого отца: в этом исцелении налицо все признаки божественного чуда. Он еще не высказался официально — вы знаете, как церковь должна быть осторожна в подобных случаях, — но, судя по тону письма и указаниям, которые оно содержит, вполне вероятно, что он вскоре это сделает. Он поручил мне сказать вам, что взор господа устремлен на вас…
Возрадуемся же, сын мой. Это огромная милость, которую оказал вам господь. Она, несомненно, заслужена необычайными достоинствами, и ее слава отразится на всех нас, слугах господа.
— Ваше высокопреосвященство… — сказал священник, опустив голову.
Далекий от того, чтобы испытывать огромную радость, он был подавлен, словно это блестящее утверждение, идущее от высшей духовной власти, нанесло ему последний удар.
— Ваше высокопреосвященство, я должен признаться… В тот момент, когда я призывал святое имя, у меня не было веры. Я не признавал возможность его вмешательства!
Архиепископ долго смотрел на него, не выказывая удивления. Он молча размышлял, затем заговорил тоном отеческой власти:
— Пути господа неисповедимы, сын мой. Я буду так же искренен, как и вы. Когда вы объявили мне о происшедшем, я не поверил. Я тоже согрешил недостатком веры. И чтобы еще больше открыть вам мое сердце, скажу, что, будь я на вашем месте, я испытывал бы те же сомнения и колебания. Бог выбрал этот случай, чтобы дать нам обоим урок, показав на одном из чудеснейших примеров силу наивной веры простой женщины и ничтожество нашего звания. Поблагодарим же его вдвойне за милосердие и за это обнаружение себя, подтвержденное нашим святым отцом, открывшим нам глаза, нам, которые сами были слепы.
Священник с минуту стоял молча, в нерешительности, затем бросился плача к ногам архиепископа.
— Но я… я сам еще не убежден, ваше высокопреосвященство! Я все еще сомневаюсь. Увидев своими глазами, дотронувшись своими руками, я не поверил по-настоящему в его присутствие! Когда наука дала мне неопровержимые доказательства, я не поверил науке! Я изучал сам, один. Я дошел до изнурения, пытаясь найти ошибку в рассуждениях и выводах. Не сумев обнаружить ее, я стал сомневаться в своем собственном суждении! Я отрицал ценность ума! И сегодня, ваше высокопреосвященство… О! Какой демон живет в моей душе? Что я за существо? Что я за священник, более жалкий, чем самый жалкий из безбожников!.. Сегодня, когда мне дано высочайшее подтверждение, когда это чудо возведено в ранг догмы самим представителем Христа, — в это чудо, которое сам я вызвал, которое сам я пережил, я, слуга господи, я, недостойный, я не могу в него поверить!
ИДЕАЛЬНЫЙ РОБОТ
Едва профессор Фонтен появился в огромном конференц-зале, как взгляды всех администраторов сосредоточились на его большом шишковатом черепе, как бы вмещавшем в себе основной капитал Компании.
— Итак? — с тревогой осведомились администраторы Компании.
Глаза старого ученого загорелись победным огнем.
— Эврика! — коротко ответил он.
Вздох облегчения пронесся над зеленым сукном стола, и короля науки попросили высказаться.
В самом начале своего возникновения КЗМ (Компания Электронных Мозгов) выпускала скромные счетные машины, производящие элементарные арифметические действия. Затем сфера применения этих приборов невероятно расширилась, а их замысловатое устройство достигло высшей степени совершенства, оставив далеко позади все конкурирующие фирмы. Это произошло в ту пору, когда КЭМ заручилась постоянным сотрудничеством профессора Фонтена, одного из самых квалифицированных и самых восторженных зачинателей молодой науки — кибернетики.
Администрация единогласно назначила ему царское содержание и предоставила лабораторию, оборудованную самой современной научно-исследовательской аппаратурой, и ученый, которого отныне не угнетали материальные заботы, со свойственной ему настойчивостью, смелостью, трезвостью и фантазией всецело ушел в изучение проблемы создания роботов.
Вначале он занялся усовершенствованием старых вычислительных машин и добился того, что они стали производить е абсолютной точностью и в самый короткий срок массу сложнейших операций с тысячами чисел. В этот героический период, когда его созидательные возможности развернулись во всю ширь, ученые вели напряженную борьбу за наивысшие достижения в кибернетике. Ежегодно устраивался конкурс, где присуждали премии лучшим моделям различных фирм. Благодаря изобретательскому гению профессора Фонтена КЭМ всегда побеждала своих конкурентов, и ее приборы ставили рекорды, выражавшиеся в миллионах чисел, получаемых в доли секунды.
По-видимому, для машин профессора Фонтена не существовало теоретических пределов точности вычислений. Совет КЭМ вынужден был установить потолок, выше которого результаты машин ученого становились неприменимыми для практического использования. Когда этот потолок был достигнут, то до него мало-помалу дотянулись и другие компании. Но еще задолго до этого профессор увлекся новым исследованием, теперь уже не с целью усовершенствования старых моделей, а в надежде создать новых роботов, кои могли бы выполнять более тонкие задачи, чем элементарные арифметические действия.
Он получил такие результаты, что КЭМ уже разрекламировала свои приборы как “мыслящие”, а не просто вычислительные.
Это вызвало бурные и разноречивые толки. Противники утверждали, что самые хитроумные кибернетические приборы всегда будут лишь механизмами, то есть никогда не научатся решать задачи, способ решения которых прямо или косвенно не заложен в их программу. Прибор, говорили они, только комбинирует элементы программных данных до тех пор, пока они не проявятся в новой форме, — иными словами, как результат или решение. Следовательно, речь может идти лишь о “формальных” преобразованиях, а никоим образом не о творческом процессе, аналогичном человеческому мышлению.
На это профессор Фонтен отвечал, что, по сути дела, никакого “творчества” не существует. Этот термин следует всегда понимать, как еще не осознанную “комбинацию” или “расстановку” давным-давно известных фактов. По его мнению, во всех процессах человеческого мышления решение проблемы или выведение заключения всегда включает в себя, по крайней мере косвенно, предшествующий опыт. Работа мозга всегда состоит лишь в изменении расположения этих данных, чтобы представить их в новой форме. Следовательно, между человеческим разумом и искусственным электронным мозгом разница лишь в способе перестановки данных, но отнюдь не в иных свойствах. И благодаря систематическому усовершенствованию прибора, говорил профессор Фонтен, от него можно добиться проявления всех тех процессов, которые считаются исключительной прерогативой человеческого мозга.
Для доказательства этого положения он приводил множество примеров из самых различных отраслей человеческой деятельности, часто доходя до абсурдных парадоксов, а иногда даже по-ребячески используя игру слов. Он утверждал, например, что нет никаких различий между первой и второй ступенью обучения, ибо вторая является лишь модифицированной формой первой, так же как в электрическом трансформаторе энергия “вторичного” тока равна энергии первичного, но только в иной форме. Точно так же в высшем образовании он видел третье выражение одних и тех же величин и утверждал, что три воображаемые степени развития разума соответствуют этим трем категориям и разнятся они по своей способности к различным комбинациям непосредственных данных чувственного восприятия. И добавлял:
— Число клеток человеческого мозга точно определено, тогда как число электроцепей в приборе не ограничено. Простой подсчет возможностей показывает, что настанет день, когда прибор освоит более сложные формы подбора, чем те, что осуществляются человеческим мозгом; следовательно, он сможет производить более оригинальные, как вы это называете, “творческие” поиски, превосходящие человеческие возможности.
Приняв этот постулат, ученый перешел к действиям, чтобы, во-первых, получить экспериментальное подтверждение своих теорий, а во-вторых, удовлетворить требование Совета КЭМ.
Его первый робот, более совершенный, чем прежние вычислительные приборы, явился чудом науки и принес профессору большое личное удовлетворение, но не имел особого успеха у клиентуры. Это был “математик”, а не просто “вычислитель”. Новому прибору при помощи различных кнопок и рукояток задавали основную информацию для математического анализа. Различные электронные цепи комбинировали полученные данные, и прибор как бы углублялся в разнообразные аспекты науки, доводя каждую проблему до конечных выводов, сформулированных величайшими математиками прошлого, вновь открывая самые знаменитые теоремы. Благодаря случайным перестановкам и комбинациям заданных условий, прибор даже излагал неизвестные дотоле теоремы, никогда л никем еще не сформулированные; правильность их была проверена, a posteriori[3], но практическое применение обескуражило самых видных специалистов.
Противники ученого утверждали, что так называемые “новые” теоремы существовали всегда и были скрыты в известных аксиомах и основных определениях. И в этом профессор соглашался с ними. Но они добавляли, что математический анализ — это наука формальных преобразований, и для нее достаточно чисто механического мышления. Математический робот никоим образом не являлся для них доказательством того, что можно создать истинно разумный прибор. Профессор только пожимал плечами и продолжал свои исследования.
Поскольку хозяевам ученого требовались модели, которые могли бы на сенсационных демонстрациях заинтересовать широкую публику, он направил всю силу своего изобретательского гения на игру в шахматы. Этом уже увлекались многие специалисты-кибернетики, добившиеся того, что роботы успешно разыгрывали тщательно подготовленные комбинации, в которых участвовало три–четыре фигуры, производя и этом ряд последовательных, точно выверенных и взаимосвязанных ходов. Но все это, конечно, было детской забавой. Гений профессора Фонтена был направлен на разрешение шахматной проблемы во всей ее полноте.
Ученый вполне допускал, что так называемый автомат Мельцеля был подделкой и что в действительности в манекене скрывался человек. В ту пору состояние науки неизбежно приводило к подобному заключению. Но он категорически отвергал мысль о том, Что сам принцип изобретения утопичен и что невозможно создать прибор, способный играть в шахматы. Предварительно обдумывая создание такого прибора, он старался опровергнуть доводы, высказываемые его противниками о невозможности осуществления такой затеи. Он упрекал их в тон. что они беспардонно путают понятия “бесконечный” и “бесконечно большой”, и обвинял их в неправильном применении первого термина к шахматным комбинациям.
Обращаясь к некоему внутреннему Духу противоречия, который неотступно преследовал его, как он преследует все ученые умы, профессор говорил:
— Возьми шахматную партию в какой-нибудь определенный момент, который назовем исходным. Ход белых. Общее число ходов велико — это я не отрицаю. Но согласись: оно все же ограничено и точно определено. Ты можешь убедиться в этом, беря одну за другой все белые фигуры и пересчитав все клетки, куда каждая из них может попасть по правилам игры. Признайся, что совсем нетрудно придумать прибор, предназначенный для осуществления такой чисто механической операции.