Лучшее, что из многого хорошего написал Максим Горький за последнее время, – это его «Отрывки из записной книжки».
То, что было черновым материалом для художника, стало самим художественным произведением.
Как будто раньше промывали какую-то руду на золото, а сейчас на радий.
Особенно стоило написать такую сегодняшнюю повесть о Велимире Хлебникове.
От В. Хлебникова произошли поэты: Маяковский, Асеев, Пастернак, Николай Тихонов и, конечно, Петровский.
Самые цельные, самые традиционные поэты, как Есенин, тоже переменились от влияния Хлебникова.
Он писатель для писателей. Он Ломоносов сегодняшней русской литературы. Он дрожание предмета: сегодняшняя поэзия – его звук.
Читатель его не может знать.
Читатель, может быть, его никогда не услышит.
Коснитесь рукой повести Петровского. Вы ощупью почувствуете дрожание.
Судьба Хлебникова доходчивей, понятнее его стихов.
О красоте природы
«Митина любовь» Ивана Бунина есть результат взаимодействия тургеневского жанра и неприятностей из Достоевского. Сюжетная сторона взята из «Дьявола» Льва Толстого. Тургеневу принадлежит пейзаж, очень однообразно данный.
Схема его такая. Небо, земля, настроение. Эта троица идет через все страницы. Небо все время темнеет.
Стих введен для условного подчеркивания банальности и для разгрузки возможности пародии.
Краски, как говорят, изысканные. О них смотри у Достоевского в «Бесах», там они даны в пародии в описании рассказ «Мерси».
«Тут непременно кругом растет дрок (непременно дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике). При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не примечал из смертных, то есть и все видели, но не умели приметить, а «вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную вещь». Дерево, под которым уселась интересная пара, непременно какого-нибудь оранжевого цвета» («Бесы», ч. 3-я: «Праздник. Отдел первый»).
У Бунина сводятся описания к противоречивости.
«В пролет комнат, в окно библиотеки, глядела ровная и бесцветная синева вечернего неба с неподвижной розовой звездой над ней; на фоне этой синевы картинно рисовалась зеленая вершина клена и белизна, как бы зимняя, всего того, что цвело в саду» (курсив мой. – В.Ш.).
«Бесцветная» и «невыразимое» встречаются здесь часто.
Шмели у Ивана Бунина «бархатно-черно-красные», это оттого, что они заново выкрашены. Это от Тургенева. Тот так настаивал на том, что он (Тургенев) очень четко видит, что самые замечательные слова даже давал курсивом.
«Это она. Но идет ли она к нему, уходит ли от него – он не знал, пока не увидел, что пятна света и тени скользили по ее фигуре снизу вверх… значит, она приближается. Они бы спускались сверху вниз, если б она удалялась» (Курсивы из глазуновского второго издания 1884 г. Т. IV, «Новь», с. 175).
Вещь Бунина вся взята таким курсивом. Ее описания отталкиваются не от предмета, а от описаний же.
Пейзаж вообще понятие литературное, он появился и ощущается благодаря традиции.
Пушкинские пейзажи архаичны и состоят из упоминаний о предметах.
«Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось, ожидали солнца, как царедворцы ожидают государя <…>» (« Барышня-крестьянка»).
«Наконец достигнул он маленькой лощины, со всех сторон окруженной лесом; ручеек извивался молча около деревьев, полуобнаженных осенью. Владимир остановился, сел на холодный дерн, и мысли одна другой мрачнее стеснились в душе его… <…> Долго сидел он неподвижно на том же месте, взирая на тихое течение ручья, уносящего несколько поблеклых листьев и живо представлявшего ему верное подобие жизни – подобие столь обыкновенное» («Дубровский»).
«Волга протекала перед окнами, по ней шли нагруженные барки под натянутыми парусами и мелькали рыбачьи лодки, столь выразительно прозванные душегубками. За рекою тянулись холмы и поля, несколько деревень оживляли окрестность» («Дубровский»).
Интересно описание своих чувств человека, научившегося пейзажу.
Это знаменитый автор воспоминаний Болотов.
Родился он при Анне Иоанновне, умер при Александре.
Воспоминания он начал писать под влиянием «Жиль Блаза», а кончил под влиянием Стерна.
А научился он природе так: «<…> а сверх того, попались мне нечаянно обе те книжки господина Зульцера, который писал сей славный немецкий автор о красоте натуры. Материя, содержащаяся в них, была для меня совсем новая, но так мне полюбилась <…>. Оне-то первыя начали меня спознакомливать с чудным устроением всего света и со всеми красотами природы <…>» («Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков», том I, стб. 862).
«И как по счастию взъехали мы тогда на одно возвышение, с которого видны были прекрасныя положения мест и представлялись очам преузорочные зрелища, то рассудил я употребить самыя их и поводом к особенному разговору и орудием к замышляемому испытанию или, простей сказать, пощупать у него пульс с сей стороны.
Для самаго сего, приняв на себя удовольственный вид, начал я будто сам с собою и любуясь ими говорить: «Ах! какие прекрасные положения мест и какие разнообразные прелестные виды представляются глазам всюду и всюду. Какия приятные зелени, какие разные колера полей! Как прекрасно извивается и блестит река сия своими водами, и как прекрасно соответствует всему тому и самая теперь ясность неба, и этот вид маленьких рассеянных облачков». Говоря умышленно все сие, примечал я, какое действие произведут слова сии в моем спутнике и не останется ли он так же бесчувственным, как то бывает с людьми обыкновенного разбора. <…> «Как-то с молодых лет еще имел я счастие познакомиться с натурою и узнать драгоценное искусство утешаться всеми ея красотами и изящностями».
Спутник отвечал:
«Что это я слышу! и, ах! как вы меня обрадовали! <…> я нашел в вас то, чего желал <…>» (Там же. Т. III, стб. 398 – 399).
Этот же Болотов при жизни ставил себе уединенные мавзолеи, закапывая под ними выпавшие свои зубы.
Иван Бунин находится в конце этой линии. Он омолаживает тематику и приемы Тургенева черными подмышками женщин и всем материалом снов Достоевского.
Голый король
I
Когда лошадь под Александром Блоком споткнулась и упала, поэт успел вынуть ноги из стремян и встать на ноги.
Лариса Рейснер с восторгом говорила о нем: «Настоящий человек». Она ехала рядом.
Лариса Рейснер сама была настоящим человеком: жадная к жизни, верный товарищ, смелый спортсмен, красивая женщина, изобретательный журналист. Человек длинного дыхания.
Но «смерть не умеет извиняться». Наполовину не сделана жизнь.
Как писателя Лариса Рейснер нашла себя в газете.
Ее перегруженные образами фельетоны бывали превосходны.
В газете она говорила настоящим газетным голосом. Она не удостаивала газету работой литератора, а из манеры газеты создавала новый жанр.
Пройдена Волга, прошли бои у Свияжска, увиден каменный Афганистан, рудники Донбасса и Кузнецкого бассейна, баррикады Гамбурга.
Сейчас хотела Рейснер лететь в Тегеран… Скупо ей отмерили жизнь.
Я помню Ларису Михайловну в «Летописи» Горького. У Петропавловской крепости в дни Февральской революции. В «Лоскутной» гостинице с матросами.
Трудное дело революция для интеллигента. Он ревнует ее, как жену. Не узнает ее. Боится.
Эстетическое признание революции, когда она слаба, легче.
Не трудней было миноносцам Раскольникова пройти через Мариинскую систему на Каспий, чем писателю, ученику символистов, другу акмеистов Ларисе Рейснер идти через быт и победы революции.
Немногие из нас могут похвастаться, что видели революцию не через форточку. Люди старой литературной культуры умели принять Февраль и первые дни Октября, но у Ларисы хватило дыхания и веры на путь до Афганистана и Гамбурга.
Мы долго еще будем вспоминать друга. Лариса Михайловна рассказывала еще лучше, чем писала. Ироничней и не нарядно.
Она рассказывала о том, как играли в Гамбурге на мандолинах вечную память или похоронный марш, и в этой комнате плакали, а в соседней танцевали под музыку.
Про цилиндр, который товарищи дали безработному, чтобы он мог достойно проводить жену на кладбище.
Про это нужно говорить, чтобы знать сроки ожидания.
Про кино на Востоке Лариса Михайловна рассказывала мне месяца два назад.
Должна была написать:
«Дома белых стоят замкнутыми; белый на Востоке держит лицо чистым и бреет его, как моют вывеску. Цвет обязывает.
А в углу сидит «Сами» Николая Тихонова и смотрит.
Белый выдерживает характер.
И вот является кинематограф. Дешевые, трепаные, как у нас в клубах, ленты показываются в Персии, в Индии, в Полинезии.
Конрад Вейдт и Чарли Чаплин в гостях у негров и индусов.
Оказывается:
Белый вообще вор. Жена белого господина ему изменяет. Белый господин плачет. Белого господина бьют. Белый господин обманщик.
Идет теперь саиб по улице, а цветные люди знают – король голый.
И немытый даже.
Кино с буржуазными лентами на Востоке – перлюстрация переписки господ.
Индусские губернаторы в ужасе. Требуют перемонтажа лент.
Запрещения кинематографа».
Так австрийские генералы после того, как революция была побеждена, уничтожали фонари в Неаполе.
В этом рассказе есть бодрость веры в объективную правду жизни.
Электричество, кино и даже водопровод не могут не быть нашими союзниками.
Это все, что я мог сегодня сделать для друга: сохранить кусок того, что он не успел написать.
В защиту социологического метода[131]
Писатель использует противоречивость планов своего произведения, не всегда создавая их. Чаще планы и их перебой создаются неодинаковой генетикой формальных моментов произведения. Писатель пользуется приемами, разно произошедшими. Он видит их столкновение. Изменяет функции приемов. Осуществляет прием в ином материале. Так Державин развернул оду низким штилем. А Гоголь перенес песенные приемы на темы, сперва связанные с Украиной, но качественно иначе оцениваемые, а затем на темы не украинские.
Таково происхождение одного из приемов гоголевского юмора.
Экскурс
Что же касается открытия т. Переверзева, что природа вокруг мелкопоместных имений беднее, чем природа вокруг крупного, то оно не верно. Впрочем, все стоит цитаты: «Не может быть сомнения в том, что природа вокруг города и мелкого поместья далеко беднее, чем вокруг поместья крупного» (Переверзев, «Творчество Гоголя»){199}.
А я сомневаюсь. Дело в том, что в России была чересполосица.
И вообще Переверзев, будучи человеком знающим и не принадлежа к типу гимназистов, читающих в вузах историю литературы, все же работает с недоброкачественным материалом.
Например. Он производит Гоголя из мелкопоместных дворян и переносит на Украину русские крепостнические отношения без оговорок. Между тем: «При составлении списков избирателей в екатерининскую комиссию от Слободской Украины было установлено: «Дворян в точном смысле этого слова в Слободско-украинской губернии из природных жителей не оказалось; были только владельцы населенных и ненаселенных местностей, выходившие из рядов полковой и сотенной старшины» («Вестник Коммунистической Академии», 1925, кн. XIII, с. 59){200}.
Дворянство на Украине очень молодо.
Далее Переверзев сливает дворянство с чиновничеством безоговорочно. Между тем при Екатерине: «Класс приказных и чиновников был еще малочислен и решительно принадлежал простому народу» (А. Пушкин. «К восьмой главе истории Пугачевского бунта»){201}.
При Павле дворянам было запрещено служить на гражданской службе (в обход этого постановления было намерение создать особый «Сенатский полк»). И чиновничество начало пополняться дворянством только при конце царствования Александра и с начала царствования Николая.
Сам Евгений из «Медного всадника» – дворянин сословный, а не классовый, он – изгой.
И натуральное хозяйство не типично для екатерининской эпохи. Скотинины разводят свиней для экспортного сала. Коробочка вся в поставках.
Может быть, в эпоху Николая была обратная «натурализация» хозяйства. (В 1825 году мировые цены на хлеб понизились на 65%.) Все это факты, которые нужно исследовать, а не просто отыскивать их отражение в литературе.
Кстати, и Лев Толстой, которого Переверзев считает представителем крупного дворянства, был помещик мелкопоместный и в письмах к Фету называл поместья в 100 десятин крупными.
Как не нужно работать
Вся эта работа вычитывания из литературы фактов, которые потом находишь в истории, вся она не научная. Так как не учитывает законы деформации материала. Кроме того, вся она находится в усиленном движении по дурному кругу.
Указания же Переверзева на то, что Гоголь легко переводил тему из поместного быта в чиновничий, доказывают только нефункциональность связи бытов с их «отображением» (совершенно вредный термин). Так переносится прием и из испанской жизни в русскую. Так Гончаров по быту купеческого дома изобразил Обломовку.
Крестоносцы
Когда шло первое их ополчение, то они каждый город принимали за Иерусалим. По ближайшему рассмотрению город Иерусалимом не оказывался.
Тогда крестоносцы производили погром.
От обиды.
Между тем Иерусалим существует.
Факты между тем существуют
Формалисты (ОПОЯЗ) в то же время не хотят сопротивляться научному факту.
Если факты разрушают теорию, то тем лучше для теории.
Она создана нами, а не дана нам на хранение.
Изменение эстетического материала – социальный факт, проследим его хотя бы на примере «Капитанской дочки».
«Капитанская дочка»
Тов. Воронский, человек разочарованный и вольнолюбивый. Он в Иерусалиме поколеблен.
Рассматривая «Капитанскую дочку», он нашел, что «заячий тулупчик» – факт внеклассовый, что здесь Пушкин как бы перестал быть дворянином{202}.
Очевидно, Воронский хотел объяснить, хотя бы тулупчиком, тот факт, что «Капитанскую дочку» можно читать и сейчас.
Попытаемся разобраться.
«Капитанская дочка» состоит из трех цитатных тем:
1. Помощный разбойник. Он же в прошлом помощный зверь. Герой оказывает разбойнику услугу, разбойник его потом спасает. Тема старая, живучая, потому что она позволяет развязывать сюжет, сюжетные затруднения. Она жива и сейчас в историческом романе (Сенкевич, «Огнем и мечом»: Хмельницкий и Скшетуский; Конан Дойль и т. д.). К Пушкину она могла скорей всего попасть от Вальтер Скотта из «Роб Роя». Само строение повести, – она будто бы не написана, а только издана Пушкиным, который разделил ее на главы и снабдил ее эпиграфами, – весь этот прием вальтер-скоттовский.
Таким образом, «внеклассовое» в «Капитанской дочке» – это эстетическое, цитатное. Образ благородного и благодарного разбойника, а также двух его помощников – «злодея» и «незлодея» – все это традиция.
Внеклассовость создана вне воли художника.
2. Гринев, не желая запутать Машу, не дает показаний. Это – цитатный прием. Невозможность давать показаний или невозможность говорить до срока мы имеем в сказках и в их сводах, например, – «Семь визирей» в немецких сказках. В романах, как и в сказках, это – прием торможения. Изменилась мотивировка.
3. Пункт второй разрешается тем, что женщина говорит о себе сама.
Тема прихода Маши к Екатерине взята, вероятно, одновременно из «Сердца Среднего Лотиара» и из «Параши-сибирячки»{203}.
Я умышленно обхожу первоначальный набросок темы «Капитанской дочки». В этом наброске Гринев и Швабрин были одним человеком, и вся тема была основана на прощении благородного разбойника.
Но варианты, записанные, но не вставленные в книгу, принципиально отличны от того, что обнародовано автором, и могут нас завести в психологию творчества.
Что же «классово» в «Капитанской дочке»?
Прежде всего – извращение истории.
Вернее всего, что Белогорская крепость это – Чернорецкая.
Но исторический Оренбург имел вал в пять с половиной верст окружности. Имел каменные стены, 100 пушек, 12 гаубиц и более 4 тысяч войска.
Это была первоклассная (не совсем достроенная) крепость.
В Белогорской крепости солдат было, конечно, не 30 человек, а 230 – 360, без казаков.
Миронов должен был быть крупным помещиком.
Приведу цитату: «<…> когда в губерниях служивые люди, большею частью хлебопашцы, как же в Сорочинской, Татищевой, в Сакмаре и прочих крепостях не быть промышленникам, да они в том и невиновны, для того, что все командиры в оных местах имеют свои хутора и живут помещиками, а они их данники» (донесение капитана-поручика Саввы Маврина – Дубровин. Том II, с. 28){204}.
Идиллии белогорской не было, и Пушкин это знал. Он знал также, что историческая Палашка жаловалась в Чернорецкой крепости Пугачеву на своего барина (коменданта).
В Оренбургской степи не было глухо. В ней стояли большие торговые города. Я не говорю об Оренбурге. В Яицком городке было 15 тысяч. Здесь шли караваны. Здесь была соль.
Здесь было из-за чего драться.
Пушкин, работая над историческим материалом, сделал следующее. Он написал в примечаниях не то, что в «Истории» и в «Истории» не то, что в «Капитанской дочке».
Ему нужно было дать бунт жестоким и бессмысленным, поэтому он сделал белогорскую идиллию и разгрузил крепость от реального материала. В ней нет ничего, кроме снега и Гринева.