Сергей Назарович чиркнул спичкой и, раскурив новую папиросу, сразу перешел к конкретным решениям. Он обещал поговорить в райкоме партии, заручиться содействием кое-кого из жильцов дома и порекомендовал Грише обратиться к управхозу.
— Мать говорит, что наш управхоз — дельный человек, — сказал он. — Кроме того, при доме есть культкомиссия. Должна быть, во всяком случае. — Ну-ка дай мне телефоны Клавдии Петровны и секретаря твоей комсомольской организации. Я уверен, что эту идею поддержат все. Словом, совместными усилиями добьемся — клуб будет!
Он спросил Гришу, не имеют ли в виду сами ребята какое-нибудь помещение в доме.
— Есть старая котельная, — раздвинул Гриша шторы у окна. — Вот посмотри, пожалуйста…
Сергей Назарович глянул на двор и улыбнулся.
— Ну что ж, — сказал он, — история говорит, что первенцы прогресса рождались в скромных условиях. Будем действовать, мой сын. Дело правое!
Он произнес эту фразу как-то раздумчиво и посмотрел на часы.
— У меня сейчас деловой разговор с Москвой, — заметил он, снимая телефонную трубку. — Извини, пожалуйста!
Гриша вышел из кабинета окрыленным. Он знал, что слово отца еще никогда не расходилось с делом.
Разговор в конторе
Желание Ивана Никаноровича поближе узнать своих «тайных союзников» осуществилось. Вчера с ним условился о встрече в школе секретарь комсомольской организации Петя Громов, а двумя часами раньше его попросили зайти в отделение милиции, где Клавдия Петровна имела с ним столь интересный разговор, что Иван Никанорович вернулся домой в самом благодушном настроении и даже по дороге выпил кружку пива, что случалось с ним весьма редко. Он с нетерпением ждал теперь встречи с тимуровским вожаком, и эта встреча, наконец, состоялась.
Все, что сообщил управхозу Гриша Буданцев, независимый вид начальника штаба тимуровцев, его исключительная деловитость и рассудительность произвели на Ивана Никаноровича большое впечатление. Даже бухгалтер конторы отложил на время свои занятия и поглядывал поверх очков исподлобья на тимуровского «посла», с настороженным интересом.
Как и следовало ожидать, обрадованный Иван Никанорович обещал Буданцеву полную поддержку и заявил, что завтра же соберет культкомиссию дома. Пусть тимуровцы сделают краткое сообщение о своих делах и обо всем, что им надо. Остальное управхоз берет на себя.
Когда Гриша ушел, Иван Никанорович еще некоторое время смотрел вслед ему, в раздумье потирая тыльной стороной руки щеки и подбородок, будто пробовал, хорошо ли они выбриты. Потом подошел к главбуху, который уже начал щелкать на счетах, время от времени почесывая карандашом за ухом.
— Вот она — наша смена! А? Что скажешь, главбух? Душа радуется! Какой парень!
Иван Никанорович подтолкнул бухгалтера в плечо и нечаянно задел счеты, спутав костяшки.
— Ну, ей-богу, в самом деле! — откинулся на спинку стула бухгалтер. — Иван Никанорыч! У меня же подсчитано!
— Эка невидаль! Положи назад четыреста двадцать два рубля с копейками.
— Положи! — передразнил бухгалтер. — А с какими копейками?
— Кажется, двадцать пять… или двадцать семь… Точно не заметил.
— Вот, или — или… Мне же надо опять отчет поднимать.
— Ох, жесткий ты человек, товарищ Красовский!
— Бухгалтер должен быть жестким.
— Почему это?
— При мягком отношении к деньгам они имеют свойство вылетать в трубу.
Иван Никанорович уже надевал пальто, но, застегивая пуговицы, замедлил движения.
— Сына у меня нет, вот что! — вдруг неожиданно сказал он.
— Чего? — не понял бухгалтер.
— Мечтал я, в свое время, о сыне… веселом, боевом, вдумчивом парне, вот таком, как этот Буданцев.
— Господи… боже… мой… — отщелкивал после каждого слова на счетах бухгалтер. — Сына… ему… Раз нет… значит, нет…
— Слушай, товарищ Красовский… Дорогой Петр Кузьмич…
В словах управхоза послышались просительные нотки.
— Прикинь-ка в свободную минуту ориентировочную сметку: во сколько обойдется ремонт старой котельной…
— Я денег не дам! — испугался бухгалтер и, выбросив руки локтями на стол, прикрыл ими ведомость, будто оберегая груду лежащих перед ним денежных ассигнаций.
— Нет, дашь!
— Нет, не дам! Это ребячьи забавы, баловство… Они тебе наговорят… Им все мало… Ненасытные!.. Им дворцы пионеров создали, разные там ДПШ, библиотеки, театры, кино, пионерские лагери… чего только нет!.. Виданное ли дело — в каникулы весь город с ними цацкается!.. Я в детстве ничего не знал. Разве что только вот в этот двор завернет бродячий петрушка на ширме или солдат-инвалид на деревянной ноге, с шарманкой и облезлым попугаем. И рады были зрелищу — восхищались. А теперь… Избаловали их совсем… Не дам денег на ветер! Статьи у меня такой нет. Баловство!
— Это не баловство! — сказал твердо Иван Никанорович. — Это рост культуры народа. Богатство наше в культуру пошло! Жизнь выдвигает большие духовные потребности… На сознание человека действует. Душу его поднимает на культурную инициативу. Понятно?
— Ты меня не агитируй! — рассердился бухгалтер. — Ты в коммунальном банке эту речь произнеси…
— Ну и произнесу! В банке тоже коммунисты сидят, а не чиновники — отцы-градопопечители Санкт-Петербурга!
— Давай, действуй! — буркнул бухгалтер и с ожесточением защелкал костяшками.
— Не сомневайся! — бросил Иван Никанорович, поднимаясь по ступенькам, и уже в дверях зло усмехнулся:
— «Шарманка с попугаем»! Курам на смех!
Новые дни
Вслед за ноябрьскими праздниками наступили небольшие морозы. Выпал снег. Он держался на улицах недолго. Дворники в белых передниках, вооруженные лопатами и скребками, сгребли его с тротуаров в кучи. Появились грейдеры, прошли по улицам и площадям, сняли с мостовых снежный покров, скатали его в сплошной вал, а снегоуборочные машины подхватили его своими огромными лопастями в охапки, прогнали по транспортерам, насыпали в грузовики. Через два часа зимы как не бывало, — сброшенная в каналы, она уплыла в Финский залив. Под колесами машин снова шуршал накатанный цвета вороненой стали асфальт. Зима осталась только на бульварах и скверах, к великой радости ребят-малышей. Они вывезли свои санки, надели лыжи и коньки, прокатали подошвами всюду, где только было можно, зеркальные ледяные тропинки.
Аня проснулась от яркого дневного света. Посмотрела в окно. Крыша соседнего дома, покрытого свежим снегом, сверкала белизной.
Будильник на мамином туалете показывал три часа. Сейчас должны прийти из школы девочки. Как долго она спала! Голова казалась тяжелой и болела. Дыхание, словно сдерживаемое многочисленными перегородками, было коротким, прерывистым и вызывало колкую боль под лопатками.
Аня протянула руку и нашла на ощупь среди пузырьков с лекарствами градусник. Сунула его под мышку. Неужели нет никакого улучшения? Сколько дней она лежит: пять или шесть? Аня начала считать и все сбивалась в числах.
За дверью в передней тихо шептались мама и Николка. У него вырывались иногда громкие междометия, и Нина Сергеевна недовольно шикала на сына.
— Я не сплю! — хотела крикнуть Аня, но с губ сорвался только бессильный звук, и она закашлялась.
В комнату быстро вошла мама, дала принять лекарство, заменила высохшее на голове полотенце холодным влажным компрессом. Расторопными маленькими руками, не потребовав от больной никаких усилий, она ловко перевернула сбившиеся подушки. На разгоряченное лицо сразу пахнуло приятной свежестью.
— Ну, как ты себя чувствуешь, голубка моя? — спросила мама. — Ты хорошо поспала и всю ночь не кашляла. Доктор говорил, что еще два дня — и все пойдет на поправку.
— Мне лучше. Только очень жарко…
Аня достала термометр и поворачивала его в руке, стараясь увидеть, где кончается серебристый столбик ртути.
— Градусник все врет! — сказала она недовольно и протянула его матери.
— Тридцать восемь и три… — сказала мама. — Это ничего! Вероятно, больше и не поднимется. Сейчас я принесу тебе свежий вкусный морс. Надо больше пить.
В передней раздался легкий короткий звонок, и Николка защелкал дверными задвижками.
Нина Сергеевна вышла.
Среди приглушенных голосов Аня узнала голос Наташки и Тоси. Люды Савченко не было. Она навещала Аню каждый день, но приходила позже. У нее теперь был заведен твердый порядок — сразу после обеда садиться за приготовление уроков. Она дала торжественную клятву не изменять этого решения.
Девочки еще некоторое время перешептывались, обогреваясь. Когда они, наконец, вошли, тихонько, на цыпочках, с серьезно-сосредоточенными лицами, Аня спросила с упреком:
— Ну что вы, девочки, к умирающей пришли, что ли?!
Девочки еще некоторое время перешептывались, обогреваясь. Когда они, наконец, вошли, тихонько, на цыпочках, с серьезно-сосредоточенными лицами, Аня спросила с упреком:
— Ну что вы, девочки, к умирающей пришли, что ли?!
— Больная, успокойтесь! — рассудительно прогудела Тося Пыжова. — Мы знаем, как себя вести. Просьба не разговаривать. Говорить будем мы.
Они принесли букетик крымских «вечных колокольчиков», мандарины с зелеными листочками (это Наташке прислали посылку из Ялты) и коробку клюквы в сахарной пудре.
Аня с молчаливым упреком смотрела, как они раскладывали и расставляли все это на столике, наконец, не выдержав, спросила:
— Когда прекратится снабжение съестными припасами, а?
— Больным нельзя нервничать, — заметила Наташка. Подруги уселись чинно вдвоем на один стул и начали выкладывать новости. Зойку Дыбину исключили из школы. Ее родители и их друзья осаждали директора школы.
— Привели даже какого-то «дважды лауреата», — сказала Тося. — Но ничего не получилось. Гороно утвердило решение дирекции школы.
Девочки рассказали о Марии Кирилловне. Слукавили, что она чувствует себя лучше. На самом деле было иначе. Никого из них в палату не пустили. Больную учительницу разрешили навестить только ее сестре. Она была вызвана телеграммой из Тулы. Справочная больницы сообщила только содержание бюллетеня: «состояние тяжелое». Все это было решено скрыть от Ани. Никаких передач, даже цветы от девочек, не приняли. Не обошлось без инцидентов. Лиза Гречик и Тамарка тоже принесли цветы, но девочки запротестовали. Они считали Зойкиных подруг в какой-то мере виновными в болезни Марии Кирилловны.
Аню очень интересовало, сколько одноклассниц принято в комсомол.
— Двенадцать, — сказала Тося. — Больше, чем в других классах. Но комсорга еще не выбрали.
— Почему?
— Хотим, чтобы ты была комсоргом.
Аня озабоченно привстала с кровати.
— Что вы, девочки!..
Наташка легонько нажала на Анино плечо.
— Лежи, пожалуйста, Анечка. А то твоя мама нас живо вытурит! У нас было комсомольское собрание, и вот все, все девочки знать ничего не желают: хотят, чтобы ты была нашим комсоргом. Тебя все любят…
Аня полузакрыла глаза. Ей казалось, что прошло очень, очень много дней с тех пор, как она выбежала из школы на улицу, надеясь догнать Марию Кирилловну. На спинке кровати еще висит ее пионерский галстук, которым она последний раз закрывала свое горло, спасаясь от холодного ветра на Литейном мосту. Несколько лет она гордо носила его. Но вот детство кончилось. Началась комсомольская юность.
— Покажите мне ваши комсомольские билеты, — тихо попросила Аня.
Она долго рассматривала эти маленькие книжечки, будто впервые читая фамилии Наташки и Тоси. На фотографиях девочки выглядели старше своих лет. Особенно взрослой казалась спокойно-серьезная физиономия Тоси. А Наташка слегка улыбалась, с обычным для нее задумчиво-мечтательным выражением.
Девочки рассказывали, как они получали в райкоме комсомола свои билеты, и Аня переводила взгляды с фотографий на лица подруг, находя, что обе они повзрослели не только на карточках. Позже, когда пришла Люда Савченко, Аня заметила в ней еще более разительную перемену. Исчез ее вялый, анемичный тон, небрежно-ленивые жесты. Она выглядела собранной и подтянутой. Люду тоже приняли в комсомол, но с серьезным предупреждением. Одна десятиклассница, оправдывая свой отвод Люде, прямо сказала, что звание комсомолки несовместимо с легкомыслием и обломовщиной. Правота этого замечания была очевидна, а присутствующие на собрании так хорошо знали Люду, что никто не осудил резкого высказывания оратора. Люда дала слово «начать жизнь по-новому». Она была полна самых решительных намерений…
Нина Сергеевна, считая, что визит девочек к ее дочери несколько затянулся, заглянула в комнату. Заметив это, Тося, весьма недвусмысленно подтолкнув подруг, встала.
— Пора, девочки, идти домой и заняться уроками…
На другой день, когда они снова навестили Аню, она чувствовала себя настолько хорошо, что врач уже разрешил ей сидеть в кровати.
Вечер ознаменовался неожиданным посещением: тройка тимуровского штаба во главе с Гришей Буданцевым явилась в квартиру Барановых.
Толя Силаев, как старый знакомый Николки, был тут же в передней перехвачен им и уведен в столовую. Увлечения Николки были весьма кратковременными. Портовый кран и другие технические сооружения были им заброшены. Проявилась новая страсть — к музыке. Но подаренная ему губная гармоника отказывалась служить новоявленному любителю-музыканту. Пришлось Толе Силаеву объяснить и показать, как надо обращаться с инструментом. Толя даже выучил Николку играть первую фразу из «Вечера на рейде».
Буданцев в это время вел с Ниной Сергеевной ловкий и тактичный разговор, предлагая ей помощь тимуровского отряда. Говорил он, как всегда, коротко, с обычной для него конкретной деловитостью.
— Вы на работе, правда? Аня целый день одна. Николка еще ребенок. Я понимаю, что подруги присмотрят за больной и за мальчиком. Ну, а кто купит продукты, сбегает за лекарством, выполнит разные хозяйские поручения? Пожалуйста, не стесняйтесь, Нина Сергеевна. Наш отряд для того и создан, чтобы оказывать помощь людям в трудных случаях жизни. Мы к вам прикомандируем двух расторопных ребят, а?
Нина Сергеевна слушала Буданцева, с трудом сдерживая желание расцеловать начальника штаба. Девочки рассказали уже Нине Сергеевне о том, какое участие приняли тимуровцы в судьбе ее дочери, и Нине Сергеевне хотелось чем-нибудь выразить свою сердечную материнскую признательность за эти заботы. Но она знала, что подростки не выносят сентиментальных нежностей, и потому просто сказала:
— Позвольте поблагодарить вас!
Она не решалась говорить «ты» этому серьезному высокому юноше, хотя по возрасту он вполне мог быть ее сыном.
Тем временем Игорь Бунчук, сидя у кровати больной в окружении девочек и пересыпая свою речь прибаутками и веселыми примечаниями, вел агитацию за вступление девочек в тимуровский отряд. Впрочем, никакой потребности в такой агитации не было. Девочки с радостью согласились и закидали Игоря вопросами, заставив рассказать всю историю создания отряда.
Игорь нарисовал живописную картину увлекательных дел, но, памятуя о тимуровской скромности, умолчал о действиях своего звена, хотя чувство необыкновенной гордости распирало его в продолжение всего разговора.
— Понимаете, девочки… — заключил он, пощелкав в увлечении над головой пальцами, — идут упорные разговоры о том, что в будущем году будет введено совместное обучение. Мы будем с вами «воссоединены в едином государстве», — сострил он. — А если вместе в школе, так вместе и дома — в тимуровском отряде! Всегда! Всюду! Дружба навек! — закончил он патетическим призывом и тут же пожалел о том, что самый красноречивый агитатор — Толя Силаев — не был свидетелем его успеха.
Девочки аплодировали.
Веселая встреча закончилась дружеским чаепитием, причем больная сидела за общим столом. От нее сегодня впервые тимуровцы узнали всю историю этюдника. Стали ясными причины покушения на Аню. Игорь Бунчук взял на заметку некоторые детали, касающиеся исчезновения картины художника Куинджи. Руководителем звена СМ овладел обычный сыскной азарт. Он забросал вопросами даже Нину Сергеевну. Но она отвечала как-то рассеянно, словно пробуждалась от глубокого раздумья. Буданцев это заметил и объяснил болезнью дочери. Но, случайно спросив про капитана Баранова: где он и когда вернется в Ленинград, понял, что именно в этом вопросе и скрываются главные тревоги и матери и дочери. Они обе признались, что несколько беспокоятся за него. Вот уже, оказывается, две недели прошло, как от капитана Баранова нет никаких известий, «Новая Ладога» вышла из Буэнос-Айреса в море, — больше о ней никому и ничего не известно.
Чрезвычайный и полномочный посол
Виктор Гуляев был хорошим спортсменом, верным тимуровцем и плохим дипломатом. Назначение его парламентером для переговоров с Минькой, Котькой и Боцманом было сделано не совсем удачно. Когда Буданцев наметил этот план, он предполагал, что никто лучше Гуляева не сможет найти с тремя друзьями общий язык: ведь до вступления в отряд Гуляев находился с ними в приятельских отношениях. Гриша надеялся, что Миньке и Котьке понравится идея — управлять швертботом и буером. Именно это и привлечет их в отряд, — об остальном он не беспокоился. Практика показала: все пришедшие в коллектив по-настоящему дорожили им. Кроме того, после посещения Ани Барановой, когда выяснилась тайна этюдника, Гуляев получил для переговоров новый козырь: картины Куинджи в этюднике нет. «Зимняя канавка» бесследно пропала. Надежды трех друзей рушились безвозвратно. Виктор был призван сообщить им об этом и соблазнить перспективами нового, интересного дела. Штаб тимуровцев рассчитывал на успех. Однако надо было учитывать свойства неуравновешенного, задиристого характера Гуляева; лишенный самых примитивных дипломатических приемов, Гуляев способен был неожиданно «взорваться» и испортить все дело.