— Внимательный я, внимательный! — отмахнулся маршал. — Белла мне всю душу перевернула! — горестно продолжал он. — Как я ее детям покажу, если она им ровесница?!
— За твоими бабами не угонишься! То Машка-балерина, то Белла, юное медицинское дарование!
— Ну, ты Беллу видел! — самодовольно заулыбался Николай Александрович. — Я свои чувства скрывать не умею! Она, кстати, пианистка, а не медработник, ты, видать, с Жуковым меня перепутал, у него пассия врач. А как Беллочка играет, как играет! Душа в небо рвется!
— Смотри, на луну не улети!
— Такая ласковая!
— По фотографии видно! Снимал-то сам?
— Ребята, разведчики, — с серьезным видом ответил Николай Александрович. — А кому такое доверишь?
— Тебя бы рядом с голой задницей заснять и в печать! — сощурил глаза Хрущев.
— Иди на х…! Сердца у тебя нет!
— Про сердце вспомнил! Если бы Молотов с Кагановичем подобную фотку заполучили, хана б тебе! И так разговоры кругом про твое рыцарство.
— Во завелся, угомонись!
— Я по делу говорю!
— Чего долдонишь, не глухой, слышу!
— Ты, Коля, с ума не сходи! Ты, считай, первое лицо в государстве! Я тебе добра желаю.
— Переделать себя не могу! Из-за любимой женщины английский король Эдуард VIII от престола отрекся, — с выражением выговорил Булганин.
— Зачем я тебя на председателя Совета министров тащу, если выгонят завтра?! — топнул ногой Хрущев.
— Поработаем, Никита, поработаем! — поднимаясь и одергивая мундир, проговорил военный. — Подумаешь, девку прижал, что тут, мировая революция совершилась? Я и при Сталине грешил, это всем известно, а ты как собака цепная набросился, все настроение испортил!
— Ладно, езжай на Валдай, но потом я тебе передышки не дам.
Николай Александрович понимающе кивнул, снова достал фотографии и стал их заново рассовывать по карманам.
— Ты прям как маньяк, из каждого кармана у тебя голые бабы сыплются!
— Спрячу получше. К дочери заехать хочу, — объяснил министр. — Что там твоя целина?
— Не представляешь, какую дыру целиной заткнем! В сорок восьмом году Маленков додумался сельскохозяйственный налог увеличить, смог Сталина убедить. И что из того вышло? — уставился на друга Никита Сергеевич. — Катастрофа! Фининспектор ходил по дворам и пересчитывал, сколько на приусадебном участке каких культур посажено. Что может быть глупее? Обмерял, сколько ржи растет, сколько пшеницы, картофеля, считал садовые деревья, плодово-ягодные насаждения, все учитывал, чтобы неподъемным налогом колхозника обложить. И обложили-таки! А потом запретили крестьянину на его собственном участке новые виды растений высаживать, так, видите ли, проще налоги взимать! Зачем это делали?! — возмущался Хрущев. — Труженика задушили и армию фининспекторов расплодили! А если колхозник по своему разумению возьмет и изменит посадки, что случится? Что это, потрясение колхозного строя? Ничего подобного! А финансисты до последнего по дворам лазали и собак дразнили. Вот и получилось, что человек на селе был поставлен в дикие условия, и итог поэтому один-единственный — резко сократились посадки! Многолетние сады стали вырубать, и они под налог пошли! — возмущался Никита Сергеевич. — Орава учетчиков, с карандашом в руках, бегала, каждый куст считала. Крестьяне стали сажать столько, чтобы можно было семью прокормить. А скот? Скот тоже сосчитали. Поросят резали перед приходом фининспектора, чтобы не начислил на них налог. А поросеночек еще веса не нагулял, в нем еще и кушать нечего! Все равно люди его под нож, чтобы лишний рубль сэкономить. И до куриц, и до уток добрались. И кто от этого выиграл? Никто. Крестьянин, ясно, потерял, а государство так в первую очередь! После принятия этого варварского закона с индивидуальных хозяйств в 1948 году в бюджет поступило десять миллиардов рублей, а уже в 1951, когда ставки налога повысили, собрали меньше девяти миллиардов, а в следующем году еще полмиллиарда не досчитались. Поголовье скота в личном пользовании за это время уменьшилось на шесть с половиной миллионов голов! Вдумайся, на шесть с половиной миллионов коров в стране стало меньше! — простонал Никита Сергеевич. — Сегодня крестьянин разленился, уже сажать не хочет, и нет у него кормов собственную скотину прокормить. Это, конечно, не везде, не повсеместно происходит, но процесс негативный широко пошел. А ведь, сколько продукции крестьянин на рынок привозил? Какой дефицит продовольствия покрывал? Я сам по колхозным рынкам ходил, все видел. Если сравнить сегодняшнюю ситуацию с 1928 годом, ясно, что сейчас мы имеем коров на девять миллионов голов меньше. А за двадцать пять лет города выросли, городское население увеличилось, потребление стало другим, а мы, как ни стараемся, все равно отстаем от растущих запросов, и покрывать эти все возрастающие потребности нет источников.
— С прошлого года налог с сотки взимаем, и совсем не значительный, — высказался Николай Александрович.
— Сделали, слава Богу! Я голос сорвал, пока докричался. А виноградники с садами вырубили, сколько лет пройдет, чтобы их восстановить? Эта культура, сад, требует постоянного ухода. Не будешь ухаживать, урожая сад не даст! Сегодня надо все сызнова начинать, — горестно заключил Хрущев. — Одна надежда — целина. С целиной дело должно по-новому пойти, побежать должно!
— Дай-то Бог! — закивал Булганин и перекинул ногу за ногу. Он не шибко разбирался в сельском хозяйстве. — Про Сережку мне рассказал, а что твоя Рада?
— Рада родит скоро. Нина с нее пылинки сдувает.
— А зятек?
— Вроде нормальный, пишет.
— Важничает сильно.
— Да ну?
— Может, кажется, не знаю. Вот Серега, тот труженик, а этот — прямо бубновый валет.
— Не замечал за ним.
— Присмотрись. Хотя вроде он и ничего, твой писака. Главное, чтобы у них между собой ладилось.
— Кажись, ладится.
— Тогда хорошо.
— А Вера твоя все за сыном адмирала Кузнецова, как у них-то?
— Живут, не жалуются.
— А что адмирал?
— Я с ним не общаюсь, так, здрасте — до свидания!
— Росли детишки, росли, и вот — самостоятельные! — с сожалением проговорил Хрущев.
— То — жизнь! — развел руками маршал.
— Жизнь! — кисло согласился Никита Сергеевич.
— Скажи, Никита, а что в авиации нового, в гражданской авиации, я имею в виду?
— Туполев отличный пассажирский самолет сделал — Ту-104. Мы на нем с тобой по миру полетим. И Илюшин старается, и Микоян, брат Анастаса, и Яковлев, правда Яковлева я не люблю, двуличный он, друг шнурка Голованова.
— Зато крупный конструктор.
— Польза есть, пусть работает, — отозвался Хрущев. — Гражданскую авиацию скоро до мирового уровня подымем. Посмотришь, самолеты у нас нарасхват пойдут! С истребителями мы уже первые. В Китай два железнодорожных состава МИГов отправили. Когда я в Пекин ездил, Мао вместо семидесяти сто самолетов выпросил!
— Наши МИГи точно ястребы!
— Китаец завод авиационный клянчит, плачется, что от врагов-империалистов защищаться нечем.
— Старые модели можно отдать, — не возражал Булганин. — Это лучше, чем бомбу.
— И бомбу дадим, тут делать нечего.
— Имея бомбу, китаец сразу с ума сойдет!
— Нет, Мао взвешенный.
— Твой Мао такой же деятель, как товарищ Сталин, алчный до власти.
— Это есть.
— Устроил охоту на шпионов — всех ловят, сажают, — говорил Николай Александрович. — А охота фальшивая!
— Понятно, фальшивая. Охота на шпионов — оправдание для пыток. Пытками и добился, чтоб люди друг на друга стучали, и власть свою бесконечно усилил.
— Ничем он от Сталина не отстал.
— Ничем. В Китае широко применяются излюбленные чекистские методы, например, метод лишения сна. Иногда до двух недель мучают без сна человека.
— Все под копирку! — вздохнул Булганин.
— Посол в Китае рассказывал, что людей часто пороли, подвешивали за кисти рук, устраивали вывих коленей и еще любили ядовитыми змеями пугать, тюремщики в камеру их запустить обещали. Змей китайцы больше всего на свете боятся.
— Жуть! — передернул плечами военный министр.
— Мао лично давал указания по пыткам: не следует, говорил, прекращать пытки слишком рано или слишком поздно. Если слишком рано прекращать, допрос не успеет развернуться, если же слишком поздно, ущерб, нанесенный жертве, окажется чересчур велик, надо делать все в свое время, и еще надо, чтобы жертвы оставались в хорошей форме, чтобы могли физически трудиться.
— Я бы давать в Китай современное оружие поостерегся, непонятно, чем эта дружба обернется! — высказался Николай Александрович. — Под руководством Мао Цзэдуна китайцы в фанатиков превратились. И с самолетами я б не спешил, и пушки со снарядами попридержал.
— Китай наш первый союзник, и какой бы товарищ Мао Цзэдун непредсказуемый ни был, он коммунист, а значит, нам вместе быть! С Китаем мы — стальной кулак!
— Согласен, согласен! — вздохнул Николай Александрович. — Но наш Егор, кажется, к Западу тяготел?
— От того и слетел! — насупился Хрущев.
— Одно пугает — китайцев-то чертова гибель!
— Коммунистов чертова гибель! — строго поправил Никита Сергеевич.
— И с бомбардировщиками творится херня, — возвращаясь к авиации, заметил Булганин. — Стратегического бомбардировщика нет. До Америки самолет долетит, бомбу сбросит, а назад как? Возвратиться домой не сможет, выходит, летчикам верная смерть. Пять лет бомбардировщик делали, а пока сделали, он уже устарел и дальность полета — говно!
— Ну как не можем сделать, не понимаю! — подскочил с места Хрущев. — Тогда красть надо!
— Ишь какой быстрый! Пойди, укради! Самолет не шапка. В прошлом году в районе Северной Монголии американец ё…нулся, так мы его по кусочкам собрали и Туполеву отдали.
— Туполев головастый, с лету схватывает. Когда он под арестом сидел, взглянув на модель, мог сказать, полетит самолет или нет!
— Ученых Сталин выдрессировал.
— Ученых! Он и нас, Коля, выдрессировал!
— А Васька там как?
— Снова закрыли. Нажрался в Барвихе и на чем свет стоит власть ругал.
— Я б за это не сажал.
— А что, по головке гладить? Сколько просидел, а ума не прибавилось! Я к нему и Светлану посылал — все пустое!
— Жалко парня.
— Полина Семеновна мужу нажаловалась. Вячеслав взбеленился — в тюрьму, в тюрьму! Пока тебя председателем правительства не назначили, я смолчал. А взбунтовался бы, и тебя, Коля, могли в последний момент не утвердить, все б переиграли. Маленков сейчас каждый день возле Молотова круги выписывает. Ручной стал.
— Жалко Ваську. Дурак несмышленый!
— Девку какую-то изнасиловал.
— Хоть до девки добрался!
8 февраля, вторникГазеты опубликовали Указ Президиума Верховного Совета о назначении на должность председателя Совета министров СССР, Маршала Советского Союза Николая Александровича Булганина. В Указе говорилось, что Георгий Максимилианович Маленков ушел с поста председателя правительства по собственному желанию, в связи с резким ухудшением здоровья. Именно из-за слабого здоровья он должным образом не справлялся с возложенными на него обязанностями. Другим Указом товарища Маленкова назначили заместителем председателя Совмина и министром строительства электростанций. Георгий Максимилианович по-прежнему оставался в высшем органе управления страной — Президиуме Центрального Комитета. Газеты пестрели портретами Булганина и приводили его биографию.
— Какой все-таки товарищ Булганин красивый! — разложив на столе «Известия», любовалась буфетчица Нюра. — Как он мне нравится!
Лида исподлобья взглянула на подругу, она мыла посуду.
— Маленков — тот умный был.
— А Булганин какой?
— Не знаю, он военный.
— И что?! — с неудовольствием нахмурилась Нюра.
— Маленков зарплату поднял, налоги с крестьян снял, за что его турнули? — продолжала подавальщица.
— Потому что не справлялся, газеты читай!
Лида домыла посуду и, обтерев вафельным полотенцем руки, с долгим вздохом опустилась на стул.
— Мне, Нюрка, что твой Булганин, что Маленков — оба по барабану, лишь бы не трогали. Давай чай пить!
Нюра достала варенье, Лида расставила чашки, порезала хлеб и колбасу. За два года горкомовский спецбуфет стал жить богаче.
Подруги поели и теперь лениво сидели, глядя друг на друга. Нюра растолстела.
— Колька, брат, приезжал, — сказала Лида. — Все такой же деревенский, неотесанный.
— У меня братьев не осталось, все на фронте сгинули, — грустно отозвалась Нюра.
Лида подобрала со стола крошки и сунула в рот: не забыла, что такое голод.
— Когда в деревне жила, такие со мной странные вещи творились, аж вспоминать страшно! — неожиданно сказала она.
— Расскажи! — попросила Нюра.
— Слушай!
Жили мы с мужем в доме на самом краю деревни, скоро ребенок родится. Наша комнатушка малюсенькая была, решили перейти в комнату побольше, где раньше мать моя жила, уже с полгода, как ее не стало. Всю комнату от старых вещей освободили, потолок побелили, стены покрасили, кровать туда поставили собственную и шкаф занесли, лишь стол старый со светильником из маминой комнаты не убрали. После ремонта хорошая комната получилась. Но мне в этой комнате почему-то неуютно было. И вот как-то ночью проснулась я и не могу заснуть, лежу и тени разглядываю — причудливые тени ночью за окошком прыгают, особенно когда облака на луну наползают. Смотрела я в окошко, смотрела, пока в дремоту не потянуло. Глаза слипаются, а тут светильник сам по себе вспыхнул, разгорелся, и свет его, как вода из фонтана, стал на пол изливаться, и смотрю я, не светильник это вовсе и не свет водопадом льется, а огромный человек передо мной предстал. И замечаю, что он лишь до половины человек, а другая половина — черт с горящими глазами! Я мужа толкаю — смотри! Мы повскакивали с постели, громкими криками кричим: «Чур! Чур! Пропади пропадом! Пропади!» Пропал, — вздохнула Лида. — Вот какое случилось. Потом батюшку из церкви пригласили, он долго кадилом кадил, водою святой брызгал, молитву читал, пообещал, что всех выгонит.
— Кого — всех?
— Всю нечисть, — округлила глаза Лида.
— А-а-а-а-а… — передернула плечами Нюра.
— Потом со мной другое случилось, — наклонясь к подруге, продолжала подавальщица.
— Чего? — еле слышно прошептала буфетчица.
— Сплю я как-то в этой самой комнате и почему-то проснуться хочу, глаза приоткрыла, смотрю, кот Мурчик лижет мне руку, пригляделась, а это не кот! Сидит на краю кровати огромный зверь, лохматый-лохматый, и к моей руке противным языком тянется. Месяц светит, а косматый в свете месяца еще страшней! Я вся похолодела. Нализался, гад, от руки моей, отстал и на моего Сашу уставился, а тот себе храпит! А оборотень за ноги его схватить норовит и через окно в лес утянуть. Я как заору! Саша подскочил, оборотень за дверь. Переполох. Я мужу все как было, рассказала, он взял ружье, положил рядом, а заснули мы лишь под утро в своей старой комнате. На следующий день сколько Мурчика-кота ни искали, не нашли. Пропал окаянный. Может с этим страшным бесом в чащу убежал? — продолжала женщина.
Нюра слушала и боялась дышать.
— А еще были у нас картины в спальне. Мама вышивкой занималась, крестиком шила, вот и получались картины разные, много после ее смерти их осталось, штук десять, не меньше. Мы, как маму схоронили, почти все родственникам на память раздарили, но и себе кое-что оставили. На одной — три розы на черном фоне вышито было, эту картину я напротив нашей кровати повесила, нравилась мне она. Висит картина на стене, я в кровати лежу, любуюсь. Но вот однажды, а это зима была, темнело рано, тоже проснулась среди ночи, тьма кромешная, лишь лампадка под иконкой в углу мерцает. Тут и взглянула я на картину с розами. Смотрю, да только не розы на картине, а женщина лежит с распущенными волосами, строгая, холодная, понимаю, что неживая. Жутко! Наутро я все картины собрала и в сарай снесла.
— Ну и спальня у вас, прямо заколдованная! — содрогнулась Нюра. — Больше ничего с тобой не происходило?
— Ничего, Нюрочка, больше не было, а вот с Сашей, с мужем моим, было.
— А что с ним-то?
— Хочешь послушать?
— Хочу.
— С ним так случилось. Жил у нас в деревне очень старый дед. Он еще с японцами воевал, царя хорошо помнил, лет, может, под восемьдесят деду было, Паньком звали. Мужа мово с пчелами обращаться дед учил, семьи у него не было, никого вообще не было, вот мой Саша Паньку и помогал. Тот нам свое хозяйство после смерти передать обещал — и пчел, и козу с курами, и дом с барахлом, правда, дом его никому был не нужен, вроде и хороший дом, добротный, так ведь рядом с кладбищем, соседство не лучшее. «А я не боюсь! — смеялся старый дед. — Сколько лет тут живу, и ни разу покойник ко мне не наведался!» И однажды занемог дед Панек, занедужил крепко, лежит, хуже и хуже ему становится. Мой Саша говорит: «У Панька на ночь останусь». Я возражать не стала. Приходит муж с утра какой-то перепуганный. Спрашиваю: «Что такое?» — «А вот что, — он отвечает и начинает рассказ: — Попоил я деда перед сном чаем с медом, поставил горчичник, дед пропотел, захрапел, а я сижу, книгу с картинками перелистываю, вдруг слышу, ходит у дома кто-то, а может, мне показалось — то есть шаги, то нет. Листаю книгу дальше и тут — в дверь стучат. Я книгу отложил, подошел к двери, спрашиваю: «Кто там?» В ответ — тишина, а выйти на улицу, дверь отворить не решаюсь, чутье мне подсказывает — не открывай! Через занавесочку в окно выглянул — никого. Сел снова за стол, только читать уже не получается, мысли нехорошие голову переполняют, прислушиваюсь, каждый звук во мне, точно колокол, отзывается. Через некоторое время снова шаги — топ, топ, топ! — все отчетливей, все чаще. Я к окну бегу, занавесочку сдвинул, улицу темную разглядываю, и вдруг пред самым моим окном вижу, топают сапоги — одни сапоги, без человека, без ног, по двору разгуливают!» Саша с перепугу шторку задернул, в дверь снова стучат, а голосов никаких нет. Муженек мой похолодел от страха — как это сапоги сами собой, без хозяина идут? Потом Саша вспомнил, что перед сапогами, то есть перед шагами этими проклятыми, собака дворовая истошно выла, а как хождения начались, умолкла. Саша думал, может, зверь дикий из леса за курами пробирался, так ведь нет, хуже!