— Профессор! Оставьте самоедство! Вас послушать, так мы виноваты и в гравитационном коллапсе массивных звезд…
— Позвольте, Аркадий Викторович! Я бы предложил аналогию: полеты на «до-свете» — скольжение утюга по мятой ткани; гиперпереходы — тупые, зазубренные ножницы, кромсающие эту ткань. Такие разрезы зарастают далеко не сразу. Наши корабли, словно черви, дырявят Вселенную своими ходами — отрывая клочья, отсекая торчащие нитки…
— Клочья? Нитки? — игриво расхохоталась Эмма Лаури, в данный момент свободная от работы с забившимся в угол Венечкой. — Профессор, ради всего святого! Я с ужасом думаю, что нам на трассе может встретиться фаг или даже простейший «амебоид», а вы — нитки, утюг…
На этих словах собеседник возжелал поцеловать тонкое запястье невропастки. Эмма милостиво протянула руку. В ее расположении крылся тайный резон: целуя, профессор вынужден был молчать.
— Еще вспомните уборщицу, — заполнила она минуту молчания. — Которая соберет ваши лохмотья в совок и выбросит на помойку!
— Милочка, вы очаровательны! Впрочем, в идее с уборщицей есть доля истины… Нити действительно уходят на помойку, со временем рассасываясь и сливаясь с материнской структурой. Клочья же сжигают в мусороприемнике — я имею в виду аннигиляцию с большим выбросом энергии, усиливающую «рваность» континуума. Но некоторые части ткани обретают самостоятельную сущность, становясь квазиживыми. В зависимости от того, как структурированы в данном «клочке» Мироздания материя и энергия, пространство и время, корпускулярная и волновая составляющие…
— Профессор! Уймитесь! У нас день рождения, а не лекция!
— А мне, например, очень интересно…
Лючано заскучал. Один из гостей графа, Адольф Штильнер, доктор теоретической космобестиологии, сел на любимого конька. И поскакал, полетел, с молодецким гиканьем. О хищных флуктуациях континуума бравый профессор мог рассуждать часами. Если хоть кто-то произносил сакраментальную, смертельно опасную реплику: «А мне интересно…»
Все, пиши пропало.
Штильнер — не Венечка, стеснительность — не его грех.
Вздохнув, Лючано кинул в рот маринованную вишенку и посмотрел в сторону негодяя, подвигшего Штильнера на новый поток словоизвержения. Героем дня оказался сослуживец графа Мальцова, усатый полковник-артиллерист, чьей фамилии Тарталья не запомнил. Вроде бы они с графом давно не виделись, со времени отставки Аркадия Викторовича. А накануне дня рождения приятелей свел случай — полковник приехал на Сечень в отпуск, заглянул в графское поместье и угодил прямиком, что называется, к столу.
Вернее, к отлету.
— Вам и впрямь интересно?
— Почему бы и нет?
Безымянный полковник залпом осушил бокал мадеры. Он пил, не пьянея, лишь глаза разгорались странным, истерическим блеском, словно угли от сквозняка. Лючано подумал, что никогда бы не согласился вести такую куклу, как полковник. Крылось в офицере что-то неприятное, словно иголка в подушке. Только обнимешь мягкую «душечку», собираясь сладко уснуть, а тебе в ладонь — острое жало!
Если бы гостей приглашал Тарталья, он бы не позвал усача на «Горлицу». Но день рождения случился у его сиятельства, гостей выбирал опять же его сиятельство… А у экс-невропаста Борготты не было ничего — ни дня рождения, ни яхты, ни выбора, куда лететь и с кем коротать время.
У него была разве что Королева Боль.
— В конце концов, дорогой мой профессор, когда стреляешь по этой мрази, каждую секунду рискуя, что тебя накроет волной агонии… — Усач поклонился графу, явно адресуя ему финальный пассаж. — Хорошо бы знать, в кого я стреляю! Назвать по имени, прежде чем дать команду канонирам! Иначе не бой, а бойня, извините, выходит. Недостойная дворянина и благородного человека. Мне неприятно чувствовать себя мясником…
Граф Мальцов слушал внимательно, не вмешиваясь. Лишь перестал прятать руки под клетчатый плед. Руки тряслись, а маэстро Карл не спешил вмешаться с коррекцией, приберегая силы на будущее.
Беседа как беседа.
Кукольник может отдохнуть.
— Назвать по имени? — Космобестиолог вертел в пальцах серебряную вилочку. — Не хотелось бы разочаровывать вас, друг мой… Имя — прерогатива развитого сознания. Личности, если угодно. У флуктуаций нет имен, у них есть кодовые номера. Да, мы иногда даем имена ураганам или цунами, но это другой случай.
— Отчего же другой? Тот самый, профессор, тот самый. Вы готовы поручиться, что ураган — просто безмозглый ветер? Я — нет. А если говорить о флуктуациях, то упомянутый вами Полански, рассуждая о высшей форме их псевдоэволюции…
— Вы имеете в виду пенетраторов?
— Да! Что, оборотни тоже не имеют права на имя?
— А почему вас, полковник, беспокоят пенетраторы? Для кораблей они не опасны, следовательно, патруль с ними не сталкивается. Существует, правда, теория, что «оборотень», как вы изволили выразиться, есть высшая форма псевдоэволюции флуктуации. И путем захвата человеческих тел он изучает нас с вами. Мы, дескать, изучаем окружающий макрокосм, а пенетратор, в свою очередь, старается постичь микрокосм в лице прогрессивного человечества… Нет, я не сторонник сей теории. Шарлатанство! Примитивное умопостроение, основанное на ошибочных, глубоко антинаучных…
— Профессор, вы гений! — невпопад зааплодировала Эмма, желая оборвать готовящийся спич. — А теперь я хотела бы попросить Венечку прочесть нам поэму «Сестры». Венечка, золотой наш, мы все вас умоляем!
— Просим! — согласился полковник, подкручивая кончики усов. Он высоко поднял пустой бокал, выждал паузу и вдребезги разбил посуду об пол. — А я вдобавок прошу лично от себя! Как глубоко антинаучное, примитивное умопостроение, я…
Бас полковника возвысился до визга, режущего уши.
Казалось, офицер загорелся, вспыхнул от случайной искры, как если бы целиком состоял из пороха. Горел именно офицер — не мундир, украшенный орденскими планками, или сапоги, надраенные до умопомрачительного блеска, а существо, выходящее наружу из темницы плоти. Сотни, тысячи, мириады крошечных звездочек клубились в кают-компании, не причиняя никому вреда. Взвыла система воздухообеспечения, хотя дышалось по-прежнему легко. В нос ударил резкий запах озона, будто перед грозой.
Хор, состоящий из множества голосов, запел в мозгу Лючано.
Позже, когда сумасшедший день рождения ушел в прошлое, Тарталье ни за что не удавалось вспомнить ни слова, ни мелодию. Лишь ощущение события, слишком великого, чтобы остаться в памяти целиком. Чистая правда — мало кто видел, как флуктуация континуума класса 6P-27+ принимает естественный облик. А из тех, кто видел, единицы остались в живых.
Рой звезд пронизал «Горлицу» насквозь и вышел наружу. В космос.
— Тянет, — почти сразу сказал Венечка Золотой, с недоумением озираясь по сторонам. — Арк-к-ка… д-дий Вик-к-кт-т-то… тянет м-меня… из м-меня…
Поэт встал, повернулся к стене и стал биться о нее всем телом. Складывалось впечатление, что Венечка тоже хочет выйти из яхты на манер лжеполковника. Закричала, разрывая контакт с куклой, Эмма Лаури. Лицо невропастки превратилось в восковую маску; одни глаза — огромные, страдальческие — жили на нем.
Если проводить аналогию, беря пример с профессора, Эмма чудом успела выскочить из клетки, куда забрел, желая подзакусить Венечкой, голодный леопард.
— Тянет!.. тянет!.. тя… н-нет!..
На дисплеях внешнего обзора вокруг яхты крутился светящийся вихрь. Крутился и мучил бедного поэта. Что хотел пенетратор от Венечки, что он тянул из сердца, рассудка, души Золотого — не знал никто. И что делать, куда бежать и как спасать — этого тоже не знали.
До тех пор, пока граф Мальцов не толкнул свое кресло вперед.
Смяв валявшийся на полу мундир артиллериста, кресло подъехало к дублирующей панели управления яхтой. Маэстро Карл, еще не понимая, что собирается делать граф, вцепился в моторику куклы, помогая и корректируя. Руки Мальцова не дрожали, когда граф сыграл на панели дикую гамму кодов, открывая доступ к системе активной обороны.
Пальцы ушли в голоформу, нащупывая ресурсные каналы.
— Ну, тварь… — бормотал его сиятельство. Изо рта Аркадия Викторовича на гладко выбритый подбородок тянулась ниточка слюны. — Ужо тебе, зар-разе…
«Порты плазматоров открыты», — бесстрастно сообщил дисплей.
— Венька, держись… я сейчас…
Он был большой оригинал, граф Мальцов с Сеченя. Выйдя по ранению в отставку, он правдами и неправдами, где соблюдая закон, где обходя его на вираже, выкупил у патрульной службы списанный в утиль катер «Охотник». Все подозревали, что в утиль катер списали за крупную взятку, данную графом кому надо, но помалкивали. На переоборудование ушло целое состояние. Хищник-катер изменил очертания, наполнился роскошью обстановки, из тигра делаясь домашней кошечкой…
В регистрационном перечне «Охотник» теперь назывался «Горлицей».
Частной яхтой.
Но у «Горлицы» сбереглось кое-что из когтей и клыков списанного бойца.
Вихрь пенетратора отпрянул, чуя опасность, но вскоре приблизился опять. Щеки Венечки побагровели, а черты лица, напротив, приобрели неприятную заостренность, как у покойника.
Поэт оставил стену в покое, сел на ковер и затянул гнусавым, болезненным тоном:
Он не заикался.
Внутри Венечки копался кто-то, стократ более сильный, чем Эмма Лаури. И этот «кто-то» освобождал поэта от дефекта речи, вместе с ним отбирая главное.
Знать бы: что?!
А граф Мальцов все никак не мог справиться с блоком огневого обеспечения. Коррекция, которой хватало Аркадию Викторовичу, чтобы встать и лихо выпить заздравную чарку, не обеспечивала чувствительности и скорости реакции, необходимой для боевого контакта.
Так невропаст не способен вести куклу, пока не получит от нее троекратного согласия.
— Карл! Карл, душа моя!.. работай… — хрипел Аркадий Викторович, воюя не с пенетратором, а с собственным телом, предательски отказывающим больному бомбардир-майору. — Карл, гадюка!.. работай, милый, давай…
Маэстро Карл работал.
Но в одиночку не справлялся.
Взгляд маэстро, обращенный к Эмме Лаури, можно было истолковать единственным образом. Эмма фигурировала в контракте между «Filando» и Мальцовым, где стояли подписи обоих кукол. У нее имелся доступ к графу. На всякий случай, ибо Карл Эмерих был предусмотрителен.
— Чтоб вы все сдохли!
Трудно сказать, кому именно адресовался вопль блондинки, когда Эмма вцепилась в его сиятельство, подхватывая пучок моторика. Зато Аркадий Викторович мигом воспрял, увеличивая чувствительность голоформы, наклоняясь вперед и раскачиваясь, словно сектант на молитве. Почти, уже почти вышло…
Увы, «игры в четыре руки» хватало на пределе.
И тогда Лючано перехватил второй умоляющий взгляд маэстро.
На раздумья времени не оставалось. Чувствуя себя на обрыве, перед прыжком в ледяную воду, Тарталья ринулся к графу. Он схватил Мальцова за дрожащие плечи, пренебрегая этикетом и приличиями.
— Вы согласны, чтобы я…
— Согласен, сатана тебя заешь!..
— Вы даете согласие на контакт?..
— Да!
— Вы…
Втроем невропасты сотворили чудо. Королева Боль улыбнулась, решив сегодня не создавать проблем любимому подданному. Лючано работал с наслаждением, виртуозно, как не работал никогда в жизни. Граф Мальцов мог быть доволен — мало кому доводилось служить объектом сразу для троицы кукольников.
Он и был доволен, отставной вояка.
Более того — он был счастлив.
Яхта сделала сложный маневр, в результате чего искрящийся вихрь оказался строго по левому борту. И батарея плазматоров из открывшихся портов шарахнула по лже-полковнику прямой наводкой. А потом — еще раз, сминая и рассеивая.
— Есть!.. есть, жечь твой прах…
Венечка упал на спину и потерял сознание.
Потом Лючано будет ломать голову, вспоминая: получил он от графа третье, решающее согласие или нет и чудо произошло на самом деле?
Но вскоре оставит это пустое занятие.
Глава седьмая Рейд
I— Помпилианский раньше учил?
— Нет, господин медикус-контролер.
— А на каком языке я сейчас с тобой разговариваю?
Тарталья задумался. А действительно, на каком?
— На помпилианском?
В его голосе не прозвучало особой уверенности.
— Посмотрите на этого раба! — Медикус-контролер весело расхохотался, хлопнув себя по коленке. — Он не знает, на каком языке говорит!
Затем, мгновенно став серьезным, он вновь нырнул в пульсирующие недра спирального нейротомографа, откуда объявился минуту назад, чтобы задать Лючано пару странных вопросов.
Тарталья не знал, является ли медикус-контролер просто корабельным врачом или заодно выполняет дополнительные, не свойственные обычным докторам функции? Но вызову на медосмотр обрадовался: хоть какое-то разнообразие.
Вместо монотонной «гребли» в ходовом отсеке, работы на камбузе, уборки помещений…
«Рекомендованный досуг» — помпилианцы скорее откусили бы себе языки, чем назвали бы его «свободным временем»! — периодически выпадая рабам, проходил вымученно. Хочешь, смотри визор — те каналы, что включил дежурный. Большинство народа часами пялилось на бесконечные похождения героев «Святой Агнессы» или «Предупреди заранее». Хочешь — разминайся на портативных тренажерах, как в вудунской тюрьме. Особой надобности в физкультуре не возникало: спали рабы в тонус-коконах, которые во сне стимулировали мышцы лучше всякой гимнастики. Лючано даже сбросил живот и перестал сутулиться.
— Забавно, очень забавно…
«Что он увидел в мониторе? — Тарталья делал вид, что если чего и ждет от жизни, так это конца осмотра. — Когтистого Лоа? Вряд ли. Может, я болен экзотической болезнью? Тогда экс-легату придется меня лечить — не за совесть, конечно, но за страх предстать перед судом. Если с рабом Борготтой что-нибудь случится… если состояние нашего дивного организма и чудесной психики по истечении срока наказания не будет соответствовать исходной матрице…»
Лючано ухмыльнулся со злорадством.
По крайней мере, на это он еще был способен.
Однако врач не обратил на ухмылку раба никакого внимания, и все злорадство пропало втуне. Кажется, медикус-контролер хотел еще о чем-то спросить обследуемого — но передумал.
Не глядя, он ткнул пальцем в сенсор коммуникатора.
— Гай? Зайди ко мне, когда сможешь…
И махнул рукой «клиенту»:
— Раздевайся и лезь сюда.
Забираясь в диагностическую капсулу, Лючано вспоминал свои попытки заговорить с другими рабами. Крах надежд едва не вверг его в тяжелейшую депрессию. Общаться с себе подобными на галере мог лишь законченный псих. На него смотрели с непониманием, молча отворачивались или отвечали односложно. Лишь немногие пытались хоть как-то поддержать беседу — но их тоже не хватало надолго.
Очень скоро выяснилось: те, в ком не угас интерес к общению, — новички.
Вроде Тартальи.
Брамайни Сунгхари, соседка по «гребной скамье», попала в рабство за долги мужа около полугода назад. Ее трижды перепродавали из рук в руки, пока она не очутилась на «Этне». Близнецы-гематры, десятилетние Давид и Джессика, стали рабами всего три месяца назад, но, как это произошло, рассказывать не желали. Зато охотно вступали в разговоры на другие темы.
— Нам нужно общаться с людьми, — заявила Джессика, серьезная, как распорядитель похорон. Ее неморгающий взгляд поначалу угнетал Лючано, но спустя неделю он привык. — Иначе мы будем деградировать и станем совсем глупыми.
— Наши взрослые в таких ситуациях умеют работать сами с собой. Ставят себе задачи и их решают, — поддержал ее брат. — Или разделяют сознание на две квазиличности и играют в многослойные ассоциации. А мы маленькие, мы не умеем. Нам нужно прямое общение.
— Да. Чтобы нам ставили задачи, а мы их решали.
— Я бы с удовольствием, — улыбнулся детям Лючано. — Но я не знаю, какие задачи вам ставить. Сколько будет триста двадцать пять умножить на семь тысяч шестнадцать?
— Два миллиона двести восемьдесят тысяч двести, — хором ответили близнецы. — Это не задача. Это детская «погремушка». Для сосунков.
— Ну, если для сосунков… Знаете, дорогие мои, я думаю, вы вполне можете ставить задачи друг другу.
— Не можем. — Давид печально вздохнул. В лице его на миг пробилось что-то от нормального мальчишки. Только очень грустного. — Мы слишком похожие. Когда я спрашиваю Джессику — она уже знает ответ. И я знаю. Мы думаем одинаково. Ну… почти одинаково. На девяносто три процента.
— Вы надеетесь снова стать свободными?
Задавая этот вопрос, он понимал, что тычет пальцем в открытую рану. И делал это намеренно. При беседе с маленькими гематрами все время хотелось затрагивать животрепещущие, эмоциональные темы — иначе казалось, что говоришь с машиной.
К сожалению или к счастью, но ответ Давида был прост и скучен:
— Мы считали. Вероятность — семнадцать процентов.
— Только это неточно, — вмешалась Джессика. — Слишком много факторов. Погрешность…