— Хорошие новости! — Лючано рассмеялся и довольно потер руки, забыв о работе. Транспортер загудел, требуя внимания. Пришлось вернуться к рычагам, кнопкам и кружкам.
«Ты забыл о работе, малыш? Ты действительно забыл?»
«Да, а что? Нечасто меня в последнее время радуют добрыми вестями!»
«Но ты же раб! Раб не может забыть о работе!»
Пораженный словами маэстро, Лючано остолбенел.
«Не отвлекайся, дружок, — вывел его из ступора окрик Гишера. — Да не от этих дурацких кружек! Ты ведь еще не узнал главного…»
— Сколько?! Сколько у меня времени?
— На данный момент, при сохранении прежней интенсивности эксплуатации — около двух лет и семи месяцев.
— Погрешность — плюс-минус два месяца.
— Точнее у нас не получается.
— Но твой срок имеет тенденцию к дальнейшему росту.
— Если градиент не изменится…
— Но он же меняется, Давид!
— Я сказал: «если». Принял допущение для упрощения задачи.
— Мы не можем позволить себе упрощения. Нам надо развиваться.
— Но иначе возникает слишком большая погрешность…
— Дилемма приоритетов? Более точный ответ при заданном допущении — или более сложная развивающая задача?
— Ответ для него — или развитие для нас?
— Да.
— Но…
— Эй, гении! — прервал Тарталья близнецов, увлекшихся спором. — Вы бы меня спросили, что ли?
— О чем? — повернув к нему головы, поинтересовались Давид с Джессикой.
Даже на малоподвижных лицах гематров ясно читалось, что спрашивать его не о чем и незачем. Разве что для общего развития, за неимением лучшего поставщика задач.
— Нужен ли мне, любимому, сверхточный ответ. Так вот, отвечаю: приблизительный меня вполне устраивает. Вы сказали: два с половиной года?
— Два года, — нет, Джессика иногда была невыносима, — и около семи месяцев.
— Главное, что срок растет. Так?
— Так, — кивнули близнецы.
— Спасибо, ребята! Значит, будем тянуть срок за уши!
— Зачем?
— Чтоб быстрее рос. А теперь, если угодно, делайте расчет с точностью до секунды. Развивайтесь на здоровье! Кстати, не хотите ли узнать, что творилось на планете, пока вы здесь тянули лямку?
— Хотим!
Математика бытия разрумянилась и только что не запрыгала на одной ножке.
Лючано взял с транспортера полную кружку, сделал глоток, готовясь приступить к рассказу, — и обнаружил, что близнецы таращатся на него во все глаза, раскрыв рты.
Ждут не дождутся увлекательной истории?
Кружка!
Глоток воды, слабо отдающей кислым тоником.
Раб не мог этого сделать!
— Извините, ребята, это я машинально. Задумался.
Он поставил кружку на место, но изумление в глазах детей не исчезало. Они смотрели на него не отрываясь, продолжая механически распаковывать и складывать на лоток пищевые брикеты. Лоток был уже практически полон — скоро надо будет включать распариватель.
Вновь загудел транспортер.
А что, если не обращать на него внимания?
Он держался полминуты — успел засечь по часам на браслете-татуировке. Потом его властно потянуло к рычагу и кнопкам. Рычаг на себя, белая кнопка, зеленая кнопка…
«Раскатал губы, дружок?»
«Но я волынил целых тридцать секунд! И эрзац-радость от работы сгинула, уступив место тупому раздражению. Раб должен радоваться. Это свободный в силах послать все в черную дыру…»
«Поводок»! Ментальный «поводок», о котором говорила медикусу Юлия, по-прежнему ослаблен! Тумидус не восстановил влияние «клейма» на Лючано Борготту в полном объеме.
Почему?!
«Верно мыслишь, малыш. Но ты обещал рассказать близнецам о своих приключениях. Не заставляй детей ждать». Маэстро Карл не добавил: «…пока „поводок“ опять не натянулся», — но это ясно подразумевалось. И Тарталья, с усердием наполняя кружки, принялся рассказывать.
Никогда еще он не говорил с таким увлечением.
Высадка, степь, пахнущая травами и свободой, зловещая «гексаграмма» над туземным городком, «сбор урожая», заваленная телами площадь, стрельба, погоня, хозяин, спасающий рабов, затхлый подвал, снова перестрелка, страшный путь к «Вихрю»…
Он улыбался, видя, как горят неподдельным интересом глаза Давида и Джессики, завороженных чудо-рассказом. Дети небось беготню с пальбой только по визору видели. Да и он сам, признаться, тоже. Сюда бы Монтелье с кучей мудрой плесени — и вперед! Сюжет для боевика готов.
Новая звезда арт-транса: Лючано Борготта по прозвищу Тарталья!..
— …в общем, долетели. Вы не знаете, что с Сунгхари? Она в лазарете?
— Не знаем.
— Мы ее со дня высадки не видели.
— Надеюсь, с брамайни все в порядке. Что-то у наших хозяев на «грядке» не заладилось. Недооценили местных. Интересно, как помпилианцы так опростоволосились?
— Логическая задача?
Вопрос Лючано был скорее риторическим. Он и не думал, что близнецы воспримут его как руководство к действию. Но для юных гематров любая загадка оборачивалась пользу, давая пищу для умозаключений. А значит — для развития врожденных способностей.
— Когда здесь побывал разведчик?
— Не знаю… — Лючано постарался вспомнить разговор в навигаторской рубке.
«Откуда близнецы знают о разведчике? Дурак! Они же гематры! Вычислили. Для них это как дважды два».
— При мне не говорили — когда. Считаем на пальцах: пока собрал данные, пока вернулся, сообщил, пока приняли решение, подготовились, собрали эскадру, долетели…
— От трех месяцев до полугода, — подвел итог Давид. — Если на пальцах.
— Тогда все ясно.
— За это время в обследованной части планеты изменилась политическая обстановка.
— Начались военные действия.
— Скорее всего, гражданская война.
— Поэтому под городом и оказались кавалерийские части, а на рейде — боевой корабль.
— Которых при первом осмотре здесь не было.
— А проверить обстановку заново помпилианцы не захотели.
— Они слишком уверены в себе и презирают всех остальных.
— Особенно варваров.
— За что и поплатились, — резюмировал Тарталья, наполняя последнюю кружку. — Хотя не столько хозяева, сколько рабы.
Перед глазами стояла неприятная картина: раб-техноложец валится на землю под ударами лопаты.
— Потери среди рабов помпилианцы в расчет не принимают. Восполнят захваченными на планете.
— Я знаю. — Лючано поспешил сменить тему. — А хозяин Гай вызвал Тита на дуэль. Вы не в курсе, как они на дуэлях дерутся? Из лучевиков друг в друга палят? На кулачках? В монографии вашего дяди про это не написано?
— Написано.
— В другой монографии, не в дядиной, — уточнила Джессика, божество точности. — У помпилианцев в случае конфликта личностей практикуются дуэли на «клеймах».
Лючано ничего не понял, но переспрашивать не стал. Когда они покидали камбуз, Джессика тронула его за рукав.
— Мы с Давидом еще раз пересчитали вероятность того, что мы снова станем свободными. Было семнадцать процентов, а сейчас — двадцать один. Поле событийно-вероятностных векторов меняется.
Она наморщила лоб и сделала вывод:
— Это хорошо.
Обедая, Лючано юлой вертелся на месте, высматривая Сунгхари. Нет, брамайни видно не было. Он успокаивал себя, но дурные мысли жужжали в голове стаей мух.
После обеда наступало время для «отправления естественных надобностей». Дождавшись своей очереди, он оккупировал тесную кабинку биогальюна. Спустив штаны, устроился на жестком сиденье, нагретом задницами предыдущих посетителей, сосредоточился — и на него упало солнце.
Вслед за солнцем обрушился шум голосов.
Солнце и люди — в галерном сортире?!
Спешно пытаясь натянуть штаны, Лючано обнаружил, что рабская одежда исчезла, сменившись длинной тогой и сандалиями, а сам он сидит не на казенном «стульчаке» — на длинной каменной скамье, подстелив для удобства плащ.
Вокруг гудела толпа.
IIIСолнце жарило как бешеное.
Вытирая пот краем одежды, Лючано озирался по сторонам — в этом цирке он находился впервые.
«Ты вообще в цирке был всего три раза, — сказал издалека маэстро Карл. — Ты говорил, что не любишь цирк. А в таком и подавно… Малыш, мне это не…»
Голос маэстро звучал еле слышно, почти сразу сгинув в реве толпы.
Кругом орали, ели, спорили, делали ставки и заключали пари. Рядом с Лючано толстый увалень кидал в рот ломтики кровяной колбасы, заедая лепешкой. От увальня воняло чесноком. Ярусом ниже бранились две женщины, честя друг друга последними словами. Каждой казалось, что соседка заняла на ступеньке, служившей им скамьей, слишком много места. Рядом со скандалистками сидели близнецы, брат и сестра — совсем еще дети, они чинно сложили руки на коленях и глядели вниз, на арену, забыв моргать.
— Давид? — неуверенно спросил Лючано. — Джессика?
Рыжие гематры повернули к нему головы, вежливо кивнули, здороваясь, и снова уставились на арену. Бесстрастность детей не удивила Тарталью: наверняка гематры уже успели что-то вычислить, уяснить и разложить по полочкам. Удивило другое: он не испытывал дискомфорта. Словно цирк, до краев наполненный возбуждением и ожиданием, являлся для осужденного невропаста чем-то привычным и естественным.
У удивления было имя.
Игла ожога в татуировке Папы Лусэро.
Иначе отставной директор «Вертепа» и не задумался бы над несообразностью ситуации. Цирк? — ладно. Арена, амфитеатр, скамьи-ступени? — обычное дело. Аншлаг зевак? — почему бы и нет?! Он чувствовал себя частью толпы, плоть от плоти ее; он даже ясно помнил странное:
«За полчаса до начала я бродил перед входом. Купил миску луковой похлебки, обсудил с друзьями шансы нашего фаворита. Чуть не подрался с одним прохвостом, с бородавкой на носу…»
С бурлящей массой зрителей его связывали тонкие, но прочные нити, вторгаясь в душу и разум. Варясь в общем котле, он терял собственную личность, из отдельной морковки превращаясь мало-помалу в наваристый суп с фрикадельками.
Последнее сравнение, кажется, принадлежало маэстро Карлу.
Но он не был в этом уверен.
Внизу, отделяя арену от первых рядов, шел высокий парапет. За подиумом тянулся ров с водой, огороженный железной решеткой с острыми наконечниками в форме сердец, перевернутых вверх тормашками. Воображение сразу нарисовало уйму свирепых хищников — беснуясь, они пожирали один другого, страдая от невозможности выбраться к зрителям и подзакусить как следует.
Запах от кровяной колбасы, которой смачно чавкал сосед-увалень, стал невыносим, но пересесть было некуда. Приходилось терпеть.
По правую руку от Лючано, в западной части цирка, высились тринадцать арок. Из центральной на арену только что вышел человек. Он напоминал продукт воображения арт-трансера, формирующего менталообразы для фэнтези-боевика с историческим уклоном. Голову человека венчал шлем с четырехчастным забралом и крылышками. По бокам гребня шли многочисленные грифы и арабески. Над бедрами шлемоносца крепились ремни, с которых свисал стеганый фартук. Правую руку и плечо защищал наруч, судя по цвету, сделанный из бронзы. Правую голень закрывал понож.
Чем объяснялась такая «однобокость», Лючано не знал.
Трибуны, расположенные напротив, взорвались приветствиями и овациями. Трибуны, где сидели близнецы-гематры и Лючано, сперва угрюмо молчали, а потом взялись поносить шлемоносца во все тяжкие. Едва сдерживаясь, чтобы не присоединиться к хору оскорблений — вышедший боец вызывал острое желание запустить в него камнем! — Лючано вглядывался в забрало шлема, как если бы мог пробить металл взглядом и увидеть лицо.
«Да это же Тит! — подсказал внутри кто-то третий, не имеющий отношения к Гишеру и маэстро Карлу. — Свинообразный крепыш Тит! Здрасте, давно не виделись! Ну, сейчас наш ему задаст…»
Было даже непонятно, почему Лючано не узнал Тита сразу.
Когда Тит, салютуя трибунам кривым мечом и щитом, выбрался на середину арены, из средней арки снова показался человек. На сей раз вглядываться не потребовалось: во втором бойце, несмотря на забрало шлема, легко угадывался Гай Октавиан Тумидус.
Сердце подсказало?
— А-а-а!
Лючано вскочил. Вопль разорвал ему грудь. Он размахивал руками, приплясывал, сорвал с увальня войлочную шляпу и подбросил в воздух. Увалень не возражал: он и сам прыгал обезьяной, крича во всю глотку. Даже гематры Давид с Джессикой привстали с мест — синхронно, как всегда, — и наклонились вперед, с восторгом любуясь экс-легатом.
Хозяин Гай был вооружен чуть иначе, нежели его противник. Овальное забрало шлема напоминало маску театра Сю-Дзей, самого консервативного театра в Галактике. Арабесок на шлеме не имелось, зато широкие налобник с назатыльником не прилегали к голове, а нависали над затылком и лбом. Складчатый фартук напоминал мини-юбку, вместо наруча правую руку тесно охватывали кожаные ремни. Более вогнутый по краям щит Тумидус держал на отлете, быстро шагая к центру арены.
В правой руке легата блестел меч — короткий, расширяющийся к концу.
«Дуэль! — осенило Лючано, сморщившегося от боли: змеи на плече вгрызлись в тело. — Ментальная дуэль „на клеймах“! Ложь, кругом сплошная ложь, как море на изнанке космоса или храм во всестихийнике, стартующем на орбиту. Я сейчас тружусь на благо „Этны“, кукуя в сортире, Гай и Тит небось находятся в отдельной каюте, в боевом трансе, коверкая психику друг другу, малыши-гематры предаются „рекомендованному досугу“…»
В другое время и в другом месте для такого открытия не понадобилось бы и минуты. Но возбуждение потустороннего цирка, сращивая зрителей в единую массу, мешало рассудку сопоставлять и делать выводы.
Если бы не татуировка…
Раньше она позволяла увидеть реальность ходового отсека сквозь пелену радостного, рабского моря. Сейчас сквозь цирк не проступало ничего. Трибуны, арена, бойцы. Подарок слепого карлика-антиса всего лишь помогал думать, трезво и здраво, вырываясь из дурмана возбуждения, как пловец рывками вырывается из воды.
Этого хватало.
Тайный голос подсказывал, что сегодня дело не только в татуировке. Но понять, на что намекает загадочный советчик, Лючано не сумел.
Перестав изучать дуэлянтов, он еще раз оглядел цирк. Бесноватую массу зрителей. Толпу рабов. Больше не оставалось сомнений в том, что на трибунах сидят исключительно рабы хозяина Гая и хозяина Тита, где бы они в данный момент ни находились телесно — хоть на противоположном конце Галактики. Смущало иное: апатичные, заторможенные роботы выказывали эмоции, свойственные скорее неврастенику.
Тоже ложь?
С другой стороны, если во время дуэли «на клеймах» два помпилианца дерутся в цирке на потеху рабам-зрителям, то почему бы и рабам не проявлять чувства самым бурным образом?
Если все равно — ложь?!
«Возможно, таким причудливым образом, — вмешался Гишер, — проявляется болезненная зависимость помпилианцев от своих рабов. Помнишь, дружок, о чем говорили Лукулл с Юлией?..»
«А мне интересно, — добавил маэстро Карл, — какими еще способами она проявляется, эта зависимость? Не считая случаев, когда легаты сходят с ума, если им доведется по-человечески отнестись к рабу…»
Оставив догадки и гипотезы пси-социологам, буде они когда-нибудь попадут в рабство и получат возможность изучить феномен изнутри, Лючано вернулся к созерцанию бойцов.
Те медлили, не спеша кинуться в атаку. Хозяин Гай обходил Тита по кругу, стараясь, чтобы солнце светило врагу в лицо. Крепыш же Тит стоял скалой — правда, медленно поворачивающейся скалой, — выставив кривой клинок в адрес обидчика, а щит отведя назад и немного приподняв.
Не будучи фехтмейстером, трудно было сказать, зачем он это делает.
Трибуны взбесились. Кое-где начались драки: люди, не дождавшись, пока дуэлянты нанесут первый удар, стали выяснять отношения кулаками. Сосед-увалень месил сразу двоих, скатившись парой ярусов ниже. К счастью, близнецы-гематры успели увернуться, иначе детей задавило бы телами. Одну из женщин-скандалисток крепко помяло — охая и бранясь, она отползала в сторонку, в проход между рядами ступеней-скамей.
Лючано хотел позвать гематров к себе, на освободившееся место увальня, но опоздал — внизу, на арене, начался бой. И взгляды массы ликующих рабов сошлись в одну точку.
Центр крошечной лживой Вселенной.
В отличие от голобоевиков или продукции арт-транса, запечатленной в нитях плесени куим-сё, где всякая схватка великолепно и, главное, подробно смотрится со стороны, этот бой был абсолютно невнятен для Лючано. Свалка, сумбур, кавардак; движения слишком быстры, чтобы их можно было отследить непривычным к такому зрелищу взглядом. Пока ты соображаешь, что произошло и зачем, бойцы успевают разойтись и вновь сойтись, закрываясь, ударяя, атакуя, отскакивая, сыпля проклятиями…
В итоге остаются жалкие обрывки, выхваченные за уши из шторма событий.
…вот, наглухо закрывшись щитом, сойдясь с Титом грудь в грудь, хозяин Гай тычет прямым клинком поверх своего щита, стараясь достать шею врага.
…вот, ловко упав на колени, крепыш норовит подрезать кривым мечом ноги легата — и рычит от злости, когда ему это не удается.
…вот щиты опущены низко, а мечи сталкиваются, брызжа искрами, у искаженных яростью лиц — даже сквозь забрала видно, не глазами, но чутьем тысяч сердец, бьющихся в унисон, что творит ярость с чертами двух помпилианцев, которые сражаются насмерть под рев рабских трибун.