Она не жаловалась, ничего не ждала от меня. Хочет обратно уйти. Я говорю:
- Идем, поживи у меня.
Она молчит.
- Не понравится - уйдешь.
Это подействовало, молча согласилась.
Я даже не подумал, куда ее... Гриша-то при чем?.. А в моей квартире живут.
Но слово вылетело - пошли.
***
- Гриша, - говорю, - помнишь Веру?
Он, действительно, пару раз ее видел. Сейчас скажет - ну, и что?..
- Привет, Вера, - говорит, - идем картошку чистить, я страшно не люблю.
Поели, а мы в комнате всегда ели, там круглый стол у него, над ним лампа висит, абажур грязноватый, но с кистями. Гриша считает, каждый день парад обязан быть.
Говорит ей:
- Идем на кухню, дело есть.
Очень странно, между ними сразу доверие возникло. Как он это... хоть убей, не понимаю...
Пошли, я за ними. Полкухни занимает мотоцикл, неосуществленная мечта.
- Вот... Полезай в коляску.
Кинули туда пару тряпок, получилась большая люлька. Она с восторгом...
Стали жить втроем.
***
Писал я по ночам. Она заснет, а я здесь, в углу, сначала карандашом царапал, потом на шарик перешел. Столик крошечный, но для тетради хватает. Ей свет не мешал, она крепко спала. Я иногда оглянусь на нее... Отмыли слегка, не принуждали - договорились, чтобы раз в неделю горячей водой... опять же, когда была. Серая птичка. Носик приятный, тонкий, ровненький, с небольшой горбинкой. Скрытная очень, тихая, все молчит. Понемногу осмелела, начала подметать дом. В школу не хочу
- Как же, надо!..
Не хочу, и все. Я чувствую - убежит, если давить, молчу. Пусть время пройдет, может убедить удастся?.. Книги, правда, читала.
Гриша матом перестал, для интеллигента серьезное решение. Покупает сникерсы. В общем, веселей стало. Хотя теплоты и сердечности никакой, очень закрытая, замороженная девочка. По ночам смотрю - лицо беззащитней становится, теплей...
Надо было смелей, смелей ее привлекать, разговаривать!..
И не получилось. Одно хорошо - слегка откормили, одели, и зиму, тяжелую, морозную, в доме прожила. Хоть и не топят, а все равно - газ, и свет тоже, он ведь почти полностью в тепло превращается.
***
Детство ни на какой козе не объедешь, не забудешь. Я о Давиде постоянно думал, недолгое знакомство, но важное. Так получилось, лучшие дни. До семи не считаю, закрытое время, очень уж далеко. А четырнадцать не забывается. Южный воздух, запахи эти... солнце другое, оно всех касается, а не безразличное светило, как в северном краю, светит, да не греет... И вода живая, в ней много движения и суеты... у берега листья плавали мелкие, ржавые... Потом лодка, она громоздкая, старая, но мы ее сами оживили, просмолили на сто лет... Весла, дерево гладкое тяжелое в руках... Еще утренний туман - легкий, веселый, не то, что наш, из болот, душный, вязкий...
И этот парень, заводной, опасный. Посреди озера встал в лодке и давай приплясывать, кривляться.
- Упадешь, - говорю, - а плавать-то умеешь?..
- Не-а... Я вырос без воды, пустыня моя мать...
Плавать не умеет, а скачет без страха.
-А ты умеешь? - ухмыляется, будто знает.
Тоже не умею, но тихо сижу. Если не раскачивать, ничего страшного.
Значит и ты? - хохочет, - как же ты будешь меня спасать, если свалюсь?..
- Что делать, - говорю, - вместе пойдем ко дну.
Он нахмурился, перестал плясать, сел на корточки на скамейку.
- Значит, не бросишь меня, если буду тонуть?
Я вздохнул, очень не хочется тонуть, страшно.
- Знаешь, Заец, - он говорит и пристально смотрит на меня карим глазом, - я думаю, ты плохой солдат, но на шухере стоять можешь. Не каждый может. Значит, умрешь, да?..
- Зачем умирать, ты сядь, вода разволновалась.
- Тогда спой!
Петь я всегда был готов, хоть днем, хоть ночью, но на воде раньше не пел. Оказалось, голос далеко летит, отражается от гладкой поверхности. А что спеть, вопроса не было, с "Катюши" всегда начинал. Еще любил Я ехала домой... Все смеялись - кто это ехала, ты, что ли?.. Ничего не понимают в пении.
Вот я и спел свою Катюшу. Петь сидя трудно и не интересно. И я встал, сначала на дно лодки. а потом и на скамью, выпрямился во весь рост. Мне казалось, что я высоко над водой лечу...
Когда поешь, ничего не страшно.
Давид как сидел на корточках, так и застыл.
Как только начал про сизого орла, голос сорвался. Так уже несколько раз было, но теперь я особенно огорчился.
Но он не засмеялся, как обычно ребята делали. Немного усмехнулся и говорит - ничего, все равно здорово было...
Я часто думал о нем.
***
И про Веру думал, что же она запомнит из своих ранних лет?..
Вся жизнь, оказывается, от этого зависит.
Так мы жили втроем до апреля. Иногда она исчезала на день, но к ночи возвращалась. Даже начала свои вещички стирать.
- Надо в школу, Вера...
- Не пойду.
А о детском доме и заикнуться боялись, моментально удерет. Вот, черт, не боятся они на улице оказаться, откуда такая смелость...
- От глупости, - Гриша вздыхает, - пусть поживет у нас, может, повзрослеет...
Разговоры с ней ведет поучительные, долгие, чай пьют с овсяным печеньем. Она к нему привыкла, а ко мне, чувствую, настороженность есть. Не боится - насторожена постоянно.
Таких детей в наше время не было. Мы всего боялись, а эти ничего!.. По-моему, лучше бояться. Как же дальше, если уже сейчас отдельно живут, свое общество, мнения, планы...
-Гриша, что делать будем?.. - как-то спрашиваю, уже вечер, темно, а ее нет и нет.
- Костя, о чем ты думал, когда остановился?..
- Ни о чем, - говорю, - мгновенное движение.
- Вот именно, ты как нормальный поступил. Делай, что можешь, я считаю. Сам-то вырос, несколько людей помогло. Также и она... если повезет. Можно, конечно, запереть, так ведь сбежит. И из детского дома удерет. У нас все же лучше.
Я с ним всегда согласен, хотя постоянно возражаю. А теперь ничего не сказал.
В апреле, как только потеплело, она исчезла. Захватила с собой деньжат, все, что у нас в ящике валялись. Кто что получит, мы туда бросали, заглянем - есть еще, и спокойно живем, лишнего не надрывались. Копейки, курам на смех!..
Дали, конечно, объявление, но там жирные морды, банда. Ничего не обещают. Говорят, рванули, наверняка, на юг, другая страна и море теплое. Ходил к их пристанищу, смотрел - горячие трубы, люки, пещерки, ходы всякие... с выдумкой приспособлено к нашим холодам. Нет их, всех, с кем она была. Взрослые на месте, и малыши есть, а этих, ее подружек, ни одной. Сказали нам, что они все разом снялись, и что каждый год такое движение перелетных птичек, кто возвращается, а кто и нет.
Тоскливо стало, жалко, но и облегчение у меня, что скрывать. Все-таки, я не приспособлен к воспитанию.
- Еще вернется, - говорю Грише. Он больше меня переживал, под старость мужики слезливы. Зимой ни разу не надрался, а теперь всякую осторожность потерял.
- Так до ста не дотянешь... - говорю ему. А он отвечает:
- Сколько протяну, столько мое. Затеряется она. Сейчас и взрослые теряются.
Глава седьмая
***
А в мае началось еще одно событие. Смотрели телевизор.
Глазеем в ящик, как же... Хотя все в нем возмущение вызывает. Нормальные люди еще сохранились, но их загнали в ночь, а это для меня беда. Мне лучше всего писалось с пяти утра, но для этого надо вовремя ложиться. Не выдерживаю иногда, смотрю до двух, зато утром глаза песком засыпаны. Днем только за едой. Пообедали, и пусть экран отдохнет, расходимся по делам. Немудреные делишки для пропитания. Не суетимся, как многие, но чуть-чуть приходится, на самое необходимое. А эти, новые... пусть они на своем золоте потеют, трясутся, пусть друг друга перережут, перестреляют... хрен с ними, вот что я вам скажу.
Значит, по утрам пишу. До половины не добрался, до чего тяжело... Затягивает меня то время, а верных слов не хватает. Вот напишу про Давида, и никогда больше, о чем еще?! Я просто не представляю, о чем бы я еще мог написать... А возвращаться к своим шуточкам, рассказикам смешливым... чувствую, не получится.
Сижу как проклятый, но больше трех часов не могу!.. Слова кончаются или такие лезут измочаленные, что пугаюсь и бросаю. Днем, если что придет в голову, нацарапаю пару слов на память, а по серьезному не удавалось. На следующее утро проснусь пораньше, встану, протру водой лицо, оно после ночи чужое, и сажусь в свой уголок.
А ветер неуклонный, бешеный, продувает нашу ячейку от окон до входной двери и наоборот, и я сижу в переплетении потоков, один холодней другого. Делать нечего, будем травиться... Впускаю в дом газ, поджигаю на выходе из горелки, огонек этот, с виду слабенький и ненадежный, совершает чудо. Сначала теплый воздух спешит наверх, выгоняет холодный из-под потолка, и даже круговерть усиливается, борются потоки... Но минут через десять чувствую - потеплело. Беру ручку и начинаю.
Так и подмывает обернуться, но знаю, коляска за спиной пуста. Когда не думаешь - ничего, когда вспоминаешь - тяжко. Еще хуже, когда представляешь себе, как она, где... чего только не представишь... Никакая мысль не сравнится по силе с простой картиной перед глазами.
Так и подмывает обернуться, но знаю, коляска за спиной пуста. Когда не думаешь - ничего, когда вспоминаешь - тяжко. Еще хуже, когда представляешь себе, как она, где... чего только не представишь... Никакая мысль не сравнится по силе с простой картиной перед глазами.
Но постепенно все забываю, ставлю новые слова... Первый заход, меня хватает на час с небольшим. Потом перерыв - пью чай. Чайник давно сипит, возмущается. Завариваю в пиале две чайные ложки сухого гранта, он черный и горчит. Так нужно, сижу и думаю, это перерыв. Дальше трудней, буду цедить слова, в мусор кидать сравнения...
Если за три часа образуется страничка, я доволен.
Тем временем за окном неохотно и медленно светает. Гриша зашевелился, копается, он с утра в плохом настроении, пониженное давление, говорит.
Да, так вот, событие... Смотрели телек.
***
Как всегда, разговоры о войне. То лица, искаженные гневом, то по-идиотски задумчивые, то все бандиты, то печалимся о мирных жителях, которых кот наплакал, остальные партизаны... То мириться хотим, то бороться беспощадно, то разговаривать, то никакого вам базара, топить в сортире... Годы проходят, и нет просвета. Нет смелости признаться - не туда попали... Пускай живут как хочется, раскинут свои кланы и роды, тейпы и отряды, имеют по сто жен, судят по своим понятиям... Хватит им за двести лет от нас, хватит! И нам хватит, с нашим плоским рылом, бесконечными равнинами... мы не горный народ. Свои у нас неурядицы и разборки, разве мало простора и беспорядка на родной земле? Отдай чужое и уйди. Пора жить по-человечески дружелюбно, просто, по карману скудно, заботясь о себе, выращивая детей...
И тут Гриша прерывает мои размышления, довольно наивные, и говорит, указывая на экран:
- Смотри, очередное устроили представление. Жаль парня. И тех, кого он... их тоже жаль. Вот сволочи.
Это он о тех, кто все затевает, и с той и с другой стороны. Гриша давно все понял, дольше живет, понемногу просвещает меня. Я тоже кое-что помню, только признаваться не хочу. Признавать, что видел не просто страшное, а нечеловеческое и мерзкое - стыдно, ведь сам замарался, крутился там, старался, может, от страха, может, от дурости, но ведь никуда не делся. А Давид убрался... Ну, и что? Далеко ли он ушел, только ухватился за другой конец дубинки!.. Нам протягивают палку, бери и бей, и кто-то на расстоянии удара. Хитро задумано - на этом расстоянии кто-то всегда имеется, в пыли, в тумане, в песках, свирепых и непокорных...
И ты берешь, потому что свои люди на родном языке советуют и принуждают.
- Смотри, смотри... - Гриша говорит.
И я смотрю, жую шоколадный пряник Нам немного повезло, пряники на столе. И селедочка, сами солим мороженую, вкусней и дешевле. Гриша все знает и умеет, а мне только принеси то, купи это... Квартира у нас одна на двоих, свою я снова сдал. Люди попались хорошие, я с них поменьше беру, нет сил драть, как все дерут. Селедка больше по моей части, Гриша глотает слюни. Врач прописал ему диету, а я слежу за исполнением. Отвернусь - он хватает кусок сверх нормы, и не прожевывая... Зато пряники все больше ему, у нас справедливость.
И я смотрю в наш занюханный экранчик.
Давно бы надо купить нормальный японский или корейский ящик, небольшой, но четкость у них невыразимая, а наш столетний мерцает и плавит контуры лиц и вещей. Но иногда приятней смотреть на акварели, чем на родные лица в законе при самой отличной резкости.
Смотрю - и вижу, Давид за решеткой стоит.
***
Хмурый, давно выросший и даже постаревший, заросший клочковатой с проседью щетиной... Взрослый, многое повидавший человек попался в клетку. Глаза те же, разные глаза. И вообще... как мы узнаем? Непонятно, как, но без сомнения, чудо происходит.
Он не боится, говорит медленно, сквозь зубы - скажет два слова и замолчит. Он не раскаивается, он за свободу, родину и землю... женщин и детей не убивал и не прятался за спины никогда.
Народу море, зал набит, все прут вперед, машут кулаками. Их иногда теснят и удаляют, но вяло и неохотно. Все, все лица горем и ненавистью искажены. Жажда смерти в каждом лице, и ни одного нормального, спокойного...
Каждый заслуживает, чтобы выслушали, пусть ошибался. Может, лучше было бы отложить свободу в долгий ящик, потерпеть, собрать силы и спокойствие, сохранить детей?.. Зачем свобода, если половина народа перебита? Не желаю разбираться, кто прав, кто виноват. Все, кто убивает, виноваты, другого не дано.
Мне бы увидеть его, и чтобы он меня увидел... Хотя бы одно лицо в толпе!.. Чтобы узнал знакомое лицо, не искаженное гневом. Чтобы взгляды встретились. Я поднял бы руку и махнул ему. А он бы узнал - и улыбнулся. Мне сразу бы легче стало. И ему!..
Кивнуть, махнуть рукой - я здесь!
Так нужно, что я слова не могу сказать, дыхание отказало.
И Гриша молчит, смотрит на меня.
Глава восьмая
***
Начался суд, дело долгое, говорят редко, показывают еще реже. Но я помню об этом каждый день. И тут доломали телевизор. В другое время я бы кинулся чинить, ящик примитивный, еще лампы в нем, а сейчас медлю, и даже рад простою.
Как всегда, если не видишь - легче, как говорится, с глаз долой...
Тем временем недалеко от нас развернулась большая стройка, парк срубили, овраги засыпали, надумали строить стадион. Зрелищ выше головы, так еще добавим! Зато нам обоим на этой стройке нашлось место, дежурим по очереди, не допускаем расхищения материалов. Сутки через трое, очень устраивает, и я пишу.
Понемногу лагерь наш описал, как мы приехали туда, потом Давид появился ...
Про мостки не забудь, с мостков все началось. Два взрослых бездельника поманили, мы и согласились. Доски прогнили, некоторые сваи шатались, и мы чинили. Зато лодку дадут!.. Как мы могли не согласиться, лодка с веслами, и озеро - километра полтора шириной!..
***
Телека нет, живем теперь без зрелищ, на хлеб не жалуемся, и хуже случалось. Но мне не по себе. Как бывало, посредине улицы крадешься, весь напряжен и налево нацелен от кончиков пальцев до мушки, а товарищ направо высматривает, и ничего хорошего не ждем. Самое хорошее, если цел останешься. И напряжение все растет, растет...
Не хочется, а вспоминается. Бессоница началась, засыпаю как убитый, а в три вскакиваю, ни в одном глазу. Подхожу к окну - беспросветная чернота. В тишине и темноте какая-то беда назревает, приближается, а все спят, не знают, дела и заботы до завтра отложили... А мне это не по силам, непонятно - есть вещи, которые не отложить.
И некуда деться от картин перед глазами.
***
Однажды Гриша пришел и говорит:
- Знаешь, мне надоело здесь. И ты совсем закис, хотя и пишешь. Все-таки лето назревает за окном. Давай поживем в другом месте. Махнем куда-нибудь на месячишко, мне отпуск дали. И тебе дадут, я спрашивал, согласны. У тебя дом есть, может, туда? Заодно посмотрим, как там живется, далеко от Москвы.
Вижу, он меня хочет отвлечь, и правильно делает.
И я отпуск взял, за два дня собрались, долги отдали, заперли квартиру и поехали.
***
Дом большой, фундамент каменный, высокий, внутри мусор до потолка, кладбище досок и прогнившей мебели. Заглянули - и обратно, работы на полгода... Зато лесенка с улицы ведет наверх, в деревянную надстройку, и там отличное жилье, две большие комнаты, полы, правда, кое-где прогнили, но главное, крыша над нами целая. Одна комната окнами на север, вторая на юг. В южной фонарь - ступенька вниз, комнатка маленькая, свое окно... Я с детства помню такой фонарь, в соседнем доме, двухэтажном, деревянном. Мальчик из нашего класса жил, я ходил к нему, фонарь - это да! У него там своя территория, занавеску задернет, отделится от всех и сидит, смотрит в окно. За стеклом поле, за ним лес, над лесом закат, полнеба в тяжелых красках, красное с черным, сильные тона.
Сидим, молчим... А завтра снова школа, но это - завтра...
Было. А теперь осваиваем свой дом.
***
Мне понравилось здесь, и Грише тоже. Участок большой, зарос высоким бурьяном, и хорошо!.. терпеть не могу подстриженную травку. И соседние дома давно пустуют. Дикое запустенье, конечно, но мне по душе пришлось.
В углу участка туалет, рядом сарайчик. В нем свет, и тоже можно жить. Без тепла, но если буржуйку пристроить...
Оглядели всю эту роскошь, одинокую тишину, хоромы дырявые, но огромные, пустующую землю...
- А что, давай попробуем здесь пожить.
И поселились наверху в двух комнатах. С печью долго возились, пришлось мастера тащить из центра. Пили с ним, конечно, о чем я потом горько сожалел, но куда денешься. Зато он копейки какие-то попросил, и ушел довольный, отлично поговорили.
Рассказывать долго, но впервые за много лет, что решили, то и сделали. Такое удивительное событие произошло. Электричество имелось, газовую плиту купили, с баллоном. Подержанный Рекорд приобрели, не возить же... Кабель не нужен, вышка недалеко, и комнатной антенны вполне хватает.
***
Городишко оказался приятным, тихим, и главное - все по-старому в нем!.. Ни людей новых, ни бешеных идей - жизнь течет медленно, лениво, ходят по улицам огромные петухи, черные с золотом и белые, дерутся между собой... Все знакомое, свое - старые дома, заборы, везде мусор, ямы на дорогах... Люди, не торгуясь, по дешевке продают хорошие продукты, хотят побыстрей избавиться, домой уйти.