Этот жест, существовавший в сознании юноши как абстракция или как художественная идея, непроизвольно всплывал в его памяти.
И сейчас тоже, сидя на корме, Владик, облачённый в тельняшку, смотрел, как ветер напирает в парусину, на которой рисовался этот образ — словно проекция его воображения. В тельняшке с чужого плеча Владик выглядел заправским юнгой. Море кипело, пенилось, отплёвывалось. Рыба метала икру, выпускала свои сперматозоиды. Владик сочинял море, слова пробовали юношу на вкус, на запах, слова слушали его, слова вглядывались в даль.
Яхта не ахти какая — странствующая в ванне мыльница; в её борта шлёпались мыльные волны. Пахло йодом и дёгтем. Бесшумные чайки преследовали яхту; сияли яхонты, рассыпанные в заливе без числа из чьей‑то щедрой горсти. Вблизи море поменяло цвет: из синего оно превратилось в зеленое. Волны наспех перелистывали море. Кто‑то очень быстро, по диагонали читал книгу воды. Владик опустил ноги в воду, в стихию алфавита. В этот момент сзади подкрался кто‑то — ах, Валентин! — схватил руками за плечи, в шутку толкнул его вперёд. Владик испугался.
— Ага, моряк с печки бряк! — сказал Валентин.
Владик очнулся от наваждения и подумал, что страх — это то, что подтверждает реальность. В какой‑то момент юноша начал сомневаться в реальности моря. Крепкие руки Валентина держали его за плечи… И не хотелось, чтобы Валентин отпускал их.
— Пойдём плавать на доске! — предложил он.
Владик отказался. Его укачало, стало мутить, вырвало прямо за борт. Он спустился в трюм и прилёг на лежак. В его голове звучала заумь двух калек, случайно подслушанная сегодня в городе… беспокойный сон… волны шаркают о борт, словно подошва на асфальте… ноги куда‑то идут, идут, идут…
…Вдоль усадьбы. Рота. Озеро. Облако. Башня. Маяк. Всё смешалось в доме Обломовых. Служанка разрыдалась и покинула дом, кухарка тоже, кофе не подают. Облака поедают облака. Кто‑то месит это тесто, оно набухает, выползает из чана. Кухарка вытирает пот со лба рукавом, убирая прядь волос.
«Я улитка, тащу на себе город улик. Вот сейчас прилетит сорока и ткнёт клювом в затылок — и всё вдребезги: кушай меня, кушай, ненасытное время, пожирай! Что там еще в этих сырых извилинах, какие мысли извиваются, отовсюду лезут — черви, черви, черви! Шелкопряд! Выпала карта черви. Она нагадала правду. Пустая карта. Сердце очервенело. Мысли, черви, личинки, бабочки… Mariposa Veleras Negra… Вот они выпорхнут на белый свет, расправят свои черные, как ночь, бархатные крылья с иссиня — изумрудными глазками, откинут тень над сознанием, всё помнящим, тоскующим, порождающим эти образы воспоминаний, образы пустых надежд. Клюй меня, время, своего червячка, галчи, галчи, галка! Kave, Kave, Kave! Всё равно не уползти мне живым от тебя — никому не уползти! Так полезай на крючок, ловись рыбка, не простая, а золотая».
Потом послышалась мелодия из магнитофона. Кто‑то читал стихи: «.… En una noche oscura cruenta con ansias en amores inflamada en una noche cuadrupeda oh dichosa ventura sali sin ser notada estando ya mi casa sosegada en la noche toro difunto dichosa en secreto que nadie me veia ni yo miraba cosa sin otra luz y guia sino la que en el corazon ardia…»
Стареющая певица поет в дорожном кафе, высокие кожаные сапоги, цвета морской волны прозрачное платье; она стоит спиной к посетителям. Входит гусар: усы, портупея, погоны, галифе. Сразу видно, что он за музыку сегодня щедро платит. Ах, будет вечер сегодня весел, будем пить, будем плясать; принимай тяжелые чресла, мягкая кожа кресел!
На пороге появляются трое: печальный ангел, печальный Эрот и он, Владик… Они слушают песню, прислонясь к дверному косяку. Косяк превращается в князя и усаживает гостей за столик. Вбегает собакообразный человек, спотыкается и падает. Его тотчас вырвало на пороге. Дверной косяк берёт его под руки и выводит из кафе. Платье стареющей певицы гневалось волнами. В луже блевотины выводок из двенадцати кораблей. Официант, гарсон, слепец приносит счёт, длинный — длинный список. Он зачитывает гекзаметры, в его речи горечь, простуженный голос:
— Я поеду в другие страны, я увижу другие побережья. В другом городе будет лучше, чем в этом, чем в прежних. Эти буквы ковыляют по листу бумаги нехотя и лениво, словно коровы. Может быть, они промычат напоследок о той любви, о той отваге, что бросила меня вслед за тобой? Сомкни я сейчас глаза, снова увижу тот зимний вечер, руины того, что называлось когда‑то нашей каморкой и чем‑то ещё, что не спрятать в нишу, не унести в кармане, не подсчитать. Пусть называется моргом пространство, в котором груда мёртвых вещей. Что может быть красивого в пустой комнате, где ты сводил со мной счёты? Глаза не отпускают ни одной капли влаги. Скомканы мечты, на полу валяется твоя расчёска…
Марго наклоняется, чтобы поднять гребень, бабушкин; подходит к зеркалу и расчёсывает длинные волосы. Они рассыпаются по плечам — густые, пышные. Марго обрадовалась. Странно! Она помнит, что этот гребень положили в гроб вместе с покойницей.
— Всё, что было правдой, станет вымыслом, — произносит Марго.
«Их становится всё больше», — подумала она, разглядывая себя в зеркале.
— Кого? — спросил Орест.
— Седых волос, — ответила Марго и обернулась.
В комнате никого не было. За окном слышен то ли лай — гав, гав, гав, — то ли грай галок. Марго выглядывает, там темно: на ночной фонарь с сорочьим гнездом на углу тюрьмы слетается снег, словно мотыльки. Артемида, Диана, Брамея кружат, вьются — и, как сгоревшие, осыпаются чёрным пеплом над морем, сияющим солнечными бликами…
Владик жмурится и просыпается. Валентин сидит рядом и держит посуду с его блевотиной, утешает:
— Ну, вот, мальчик мой, тебя укачало. Выпей‑ка воды! Вот — из сифона. Ты так бредил, стонал, говорил стихами, по — иностранному!
Когда Владик пришёл в себя окончательно, он рассказал сон, в который примешал недавнюю историю с солдатом.
ВСТРЕЧА С ВОИНОМ
Однажды заполночь Владик привёл в дом незнакомого парня. Он подобрал его на конечной остановке, на Фокина. Вернее, тот привязался к Владику. Так бывает, что незнакомый человек привяжется с разговором, а потом не знаешь, как от него отвязаться. Они ехали почти в пустом троллейбусе со Второй Речки. На заднем сиденье примостились два джинсовых юнца; один сидел у другого на коленях, они целовались, не обращая ни на кого внимания. Владик взволнованно рассматривал их отражение в темном окне.
Юная пара влюблённых вышла у картинной галереи. В другой раз он снова встретил этих парней у кафе «Ротонда» на углу Фокина и Океанского проспекта, где постоянно собиралась молодёжная компания.
Водитель троллейбуса объявил, что направляется в гараж. Попутчик Владика спросил у него, как можно добраться до бухты Емар, в воинскую часть, где он проходил срочную службу. Владик объяснил, что движение транспорта уже прекращено. Иван, так звали парня, приуныл, сказал, что ему некуда деваться, что он приехал в город в увольнение к одной девчонке, с которой познакомился недавно на пляже, но её не оказалось дома. Попутчик спросил, нельзя ли переночевать у Владика?
Владик после недолгих раздумий согласился. С виду парень вызывал доверие, лицо его было приятным. Владику тоже предстояло идти в армию, поэтому ему было интересно узнать, как служится новобранцам.
Иван Малков оказался родом из Мариинска, всю дорогу говорил как заведённый.
— А где твоя униформа? — спросил Владик.
— Вот, в сумке! По городу я гулял в гражданке, чтобы патруль не приставал, а то ходят они за тобой по пятам, — объяснил Иван.
— А ты случайно не в самоволке?
— Нет, у меня увольнительная на два выходных.
— Ну, а как там?
— Да ничего, собственно, служба мёдом не кажется.
— А бьют? Тебя били?
— Бывало дело, как же без этого? Я хоть и маленький, да злой бываю тоже, знаешь, какой — во! Черпаки, эти, что отслужили по полгода, стали до меня доябываться, особенно один: сходи туда, принеси то. А потом смотрю, стал наглеть, и я сказал, чтобы он отстал. Ну, он меня в морду! Я как озверел, ну и тоже! Тут его одногодки подлетели и на меня. Тогда я схватил табуретку и со всего маху троих по голове — херась!
Владик вздрогнул, ему стало жутко от этого признания.
— И что было дальше? Тебя побили, да?
— Нет, отстали, а тот с тех пор было у меня на посылках. Армия на то и армия, что там уважают только силу, единственный аргумент правоты. Если ты не сможешь дать отпор, то тебе хана, зачморят моментально, так что не бойся.
Владик сжался от страха.
— Если тебе страшно, ты не подавай вида, иди напропалую. В любом деле нужно терять голову. У нас так одного боксёра задрочили. Вот он — волк тряпочный! А другой вешаться пошёл в туалете. Замполит снял с петли, ничего, ожил. Мама ему сказала: «Ты, сынок, кушай там, что дают, наедайся хорошенько». Ну, так он ряху отъел себе! Сначала ему не хватало пайки. Он возьми, да пожалуйся комбату. Нас выстроили на плацу. Мы стоим на морозе. «Скотобаза!» — орёт командир. Целый час гоняли, отжимались, ползали. После этого его и закормили. Заставляли съедать по две порции борща, три порции кирзовой каши, полбуханки мёрзлого хлеба и десять порций сливочного масла, а то, что он не съедал зараз, уносил с собой в роту. Через месяц он так разжирел, что каптёрщику пришлось подыскивать ему последнего размера форму; щёки были видны из‑за ушей, отъел живот так, что руки до члена не доставали, обсыкался! За это тоже нещадно били. Вот он и пошёл вешаться. Верёвка была крепкой, но балка в туалете не выдержала и обрушилась. С петлёй на шее он провалился в очко. Хорошо, что замполит части проходил мимо да услышал грохот. Кое‑как вытащил из говна…
Рассказ нового знакомого произвел тягостное впечатление на Владика.
— Врёшь, наверное? — засомневался он.
— Правда, правда! — хихикнул парень.
Они завернули за угол гостиницы «Версаль», стали подниматься в сопку.
— А чем ты занимался до армии? — поинтересовался Владик.
— Да ничем особенно. Хотел поступать на актёрский факультет, да не знал где. Занимался танцами. Мой коронный номер был танец с мечом.
— Настоящий меч?
— Да, конечно, не бутафорский, тяжелющий такой… Когда я махал им, зрители замирали от страха. У самого в глазах рябило. Мне было в кайф! Кстати, табуреткой я махал не хуже, чем мечом. Так что танцы мне пригодились.
— А я не умею драться, — пожаловался Владик.
— Если ты умеешь рисовать, или печатать на машинке, или в медицине соображаешь, то выживешь.
— Я учусь на медика, — сказал Владик.
— О, брат, не пропадёшь! Медбрат в части — это первый человек. Всем друг. Будешь блатным. У нас был один узбек. Захотел покосить немного. Пришел в медсанчасть к ефрейтору Сашке. Тот спрашивает: «Что болит?» А больной отвечает: «Доктор, у меня что‑то *** истончается» Ефрейтор не понял. «Показывай! Что у тебя там?» — говорит он. Ну, узбек, короче, снял штаны, показывает. А тот действительно на пуговицу похож. «А что, раньше был больше?» — спрашивает медбрат. «Да, о — го — го!» Короче, он отвёл парня за ширму и велел дрочить. У того так ничего и не вышло. Пришлось определять в санчасть на лечение…
Тем временем они подошли к дому. Владик сомневался, нужно ли приводить незнакомого человека в дом, но деваться было уже некуда. Они поднялись на третий этаж по тёмной лестнице. Он на ощупь открыл ключом дверь, звонить не стал. В коридоре было сыро, пахло плесенью и тухлой рыбой. Видимо, бездомные коты натаскали с помойки.
Ночной гость был удивлён обилием книг в его комнате.
— Это не мои книги, — пояснил Владик, разглядывая гостя: его левое ухо было немного больше, чем правое, к тому же вид у него был как пожухлого листа, будто оно завяло.
— Я всегда мечтал поселиться в такой комнате, чтобы покидать её только изредка, — сказал Иван.
Он вынул из стеллажа первую попавшуюся книгу. Это оказалось священное писание — старинный, потрепанный пузатенький томик с золотым тиснением на церковно — славянском языке. Раньше Владик не читал этой книги. Вдвоём они умостились на диванчике, где им предстояло спать, и стали читать шёпотом, склонив головы над страницами. Владик смотрел, как Иван слюнявил коротковатые пальцы, чтобы перевернуть страницу. Под его ногтями чернела грязь. Они уснули под одним покрывалом. И видели они сон — один на двоих: чья‑то рука опустила на землю к их ногам тяжёлый мешок. Облаком поднялась пыль и вскоре осела на влажную от крови ткань. Это были краеобрезания филистимлян. И видели они во сне Саула, который от плеч выше всего народа; Ионафана, концом палки отведавшего мёд; Давида, пускавшего слюну по бороде своей. И отрока, бегущего за стрелами. И проснулись они в слезах…
На память воин подарил Владику свою тельняшку без рукавов. С тех пор пришли голоса. Не сразу он научился различать их: они звучали сначала как хор и как морской гул, а потом как внятная речь…
«ЕЗДА В ОСТРОВ ЛЮБВИ»
Показался остров Рейнеке. Над ним повис туман, как меховая шапка, нахлобученная на голову беспризорного подростка. От причала нужно было идти через сопку лесной тропинкой минут тридцать неспешным шагом. Дачный двухэтажный дом приютился на берегу уютной бухты, метрах в пятнадцати от кромки моря, на отшибе. Над домом со склона отлогой сопки нависали деревья — широколиственные дубы, огромная липа с отцветшими кистями, берёзы, нежный амурский бархат. К полудню туман рассеялся.
— Море улыбалось глубиной души, — весело пропела Марго.
Тишина притаилась. Было слышно, как на противоположном берегу лагуны под чьими‑то ногами осыпалась галька. Орест прикинул на глаз, что он мог бы переплыть бухту без труда, и, не долго думая, с щенячьим восторгом кинулся к воде, разбрасывая позади себя одежду. Марго настраивала кинокамеру. Она уже усвоила несколько уроков из эстетики английского писателя Дэвида Лоуренса и была не прочь поиграть в «пастушку и пастушка».
Кинокамера стрекочет, словно кузнечик. Орест выходит из моря, слегка теряя равновесие; его волосы рассыпаются мокрыми прядями по плечам. Улыбка во весь рот обнажила сломанный зуб. Родинка на правой щеке уползает на скулы. Ей нравится быть вуайеристом с кинокамерой, нежели просто сидеть на скамейке и наблюдать за своим мужчиной. За его спиной солнце: он как будто идёт в море по солнечной дорожке, усеянной золотой лузгой. Щёлк! Тринадцать секунд долой!
— Ну вот, киносеанс начался, — сообщает Марго, подавая розовое махровое полотенце.
— Как здесь пахнет! — говорит Орест, вдыхая воздух.
Его грудная клетка вздымается, подтягивая живот. Марго пересчитывает рёбра указательным пальцем. Рука медленно опустилась на бедренную косточку и тут же отпрянула. Марго смутилась, на шаг отступила назад.
— Как водичка? Тёпленькая?
Орест делает глупое лицо, закрывает веки и просто мычит, выражая удовольствие. Они присаживаются на скамью под яблоней, которая растёт в самом центре круглого столика, выкрашенного синей краской. Лучи полуденного солнца проникают сквозь листву, усеивают счастливые лица любовников. Леди поглядывает на молодого «садовника» со всеми его милыми поэтическими непристойностями. Они еще не заходили в дом, за которым в отсутствие хозяев следит одна семейная пара из деревни на острове. Лёгкий бриз прошелестел в листве яблони. Это ветер запустил пальцы в её душистую крону, обнажив зелёное яблоко.
Со стороны дома, сверху чуткое ухо Ореста улавливает тонкие, как паутинка, звуки: дзинь, син, ко, кин, дзинь… Кажется, это капельки дождя поочередно падают на струны, извлекая мелодию поющего ветра.
Этим звукам вторят богомолы, но более грубо и настырно, изнывая от похоти, раскатистым испанским «ррр» вперемешку с глухими китайскими «ссс» и «ццц». Откуда‑то из‑за ограды, из кустов шиповника отзывается подруга богомола. Вдруг они зазвенели в унисон, да с такой силой, что кажется, в порыве страсти натёрли мозоли на брюшках своими лапками. Невидимая нить протянулась через весь двор метров на пятнадцать по диагонали — снизу вверх, сверху вниз. И вдруг бдзынь! Струна, не выдержав натяжения, лопнула!
— Ай! — выкрикнул Орест.
— Ммм, — сладко промычала Марго, проглатывая влажные, теплые звуки «ыыы».
Если бы не шельмоватый шмель, нарвавшийся на невидимую нить любовной песни богомолов со своим презрительным «бдз», то этой музыкой могли бы наслаждаться и другие персонажи следующей сцены. Они только что подошли к железной калитке. Колокольчик известил хозяев о нежданных визитёрах.
— Прикрой свой стыд! — велит Марго.
Орест нагибается за полотенцем, демонстрируя блистательный слалом своей спины. Снежный солнечный свет лавиной обрушился на Марго, в её глазах потемнело на долю секунды.
— Что это за звуки такие раздаются? — спросил Орест.
— А, это китайские колокольчики, они висят на карнизе дома, подарок из Японии, — пояснила Марго.
— А я думал, что это у меня в голове музыка блаженства звучит, — с квинтой разочарования произнёс Орест.
— Поющий ветер, — говорит Марго, удаляясь в сторону калитки.
Орест отправляется к морю и ложится на горячие камни, скрывшись за кустами, откуда ему слышен разговор Марго с гостями. Он уткнулся лицом в берег. Солнце припекало тело, даже пятки. Прелый запах морской травы и горячего камня, приласкавшего щеку, щекочет ноздри. Орест прислушивается к разговору и внимательно, как рисовальщик, рассматривает богомола в кустах шиповника.
Богомол, или Mantis religiosa, или, иначе, прорицатель, похож на воина. Время от времени лапки насекомого приходят в движение, словно его одолевает зуд на брюшке. Богомол чесал себя что есть мочи. Потом замирал.
Желая нарисовать насекомое, Орест изучал его строение.
В нижней части изогнутых ног богомола имеются каналы, утыканные по сторонам подвижными иглами. Голени свободно входят в эти каналы, подобно лезвию перочинного ножа, при этом острые зазубренные края смыкаются.
Вот насекомое на что‑то нацелилось. Орест тоже замер, заинтригованный поведением богомола, который, раскинув полусогнутые передние лапки, словно совершающий намаз правоверный мусульманин, застыл на четырёх задних конечностях, поджидая свою жертву. Затем он стал медленно подкрадываться к ней. Из‑под лапок выскользнули слюдяные золотые песчинки. Вдруг охотник, схватив мушку саблевидными лезвиями, стал быстро — быстро поглощать свою жертву.
— Уфф! — выдохнул Орест, представив себя жертвой богомола.
Марго разговаривала с работниками — Машей и Борей, супружеской бездетной парой из деревни. Она отдала деньги, велела натопить баню, управиться по хозяйству. Выяснилось, что Владик и Валентин вчера вечером приехали на дачу, а с утра пораньше ушли на Красные камни. Орест вышел из‑за кустов шиповника, обвязанный полотенцем. Он поздоровался, сказал, что умирает от жажды. Маша услужливо объяснила, что за оградой есть родник с ледяной водой. Орест взял стакан со столика и пошёл вдоль берега. «Хорошо здесь, тихо, никто не шастает, хоть нагишом ходи. Никто не осудит, ни на кого не надо оглядываться», — подумала Марго, провожая взглядом Ореста. Она завидовала его наивному, безобидному бесстыдству. Если бы не его легкомыслие, если бы не ветер в голове, если бы да кабы… А ведь хороший любовник, но не муж! Но как спутник жизни… Нет, на такую роль он явно не претендовал.