Примеру Горленко последовали многие. Орлика же жестокая Порта сняла с довольствия, и если бы не король-рыцарь, никогда не бросавший верных людей в беде и выделявший гетману часть турецкого пенсиона, семейству (жена, две дочери, три сына, два шурина и домашний попик отец Парфений) пришлось бы совсем худо.
Коротая дни, Duх et Exercitus писал. Писал много. Создал, в частности, трактат «Вывод прав Украины», доказывающий, что демократичнее его конституции просто придумать невозможно. А также «Манифест к европейским правительствам», призывающий монархов Великобритании, Франции, Австрии, Голландии и Дании, забыв противоречия, объединиться ради спасения «милой Украйны» от «варваров» и обещая за это массу преференций после совместной победы. Писал, натурально, и панегирики. Султану, хану, местному паше. Но в основном письма, и в первую очередь — Войнаровскому, ставшему к тому времени общепризнанным паневропейским денди и завсегдатаем модных салонов, напоминая clair et clair monsieur Andrй о «неких известных кондициях». На что «ясный и светлый месье» изредка откликался в том смысле, что «некие известные кондиции» помнит, но времена сейчас трудные, так что пусть пан гетман подождет. Duх et Exercitus, видимо, сердился, но ждал. Однако через три года и ждать стало нечего: Войнаровский, не удовлетворившись салонной жизнью, занялся политикой, завел игру с британской разведкой и, в конце концов, изъятый ее российскими конкурентами в Гамбурге, уехал в Якутию, что, надо думать, согрело гетману душу, но рассеяло всякую надежду на транши, даже с запозданием.
В 1715 году, покидая Бендеры, шведский король пригласил своего личного гетмана в Стокгольм, где выделил ему стипендию, которой, однако, большому семейству, где никто из мужчин, кроме Орлика, не умел работать, очень и очень не хватало, а редкие приработки главы клана (репетиторство, переводы) мало что меняли. «Ни хлеба, ни дров, ни света», — жаловался Орлик в письмах. Понемногу были заложены и пропали бесследно гетманские клейноды (булава, бунчук и прочее), а также подарки Мазепы — бриллиантовый перстень и золотой крест. Еще хуже стало после гибели в Норвегии покровителя. Наследовавшая брату королева знать о причудах брата не хотела. Орлика в очередной раз сняли с пансиона, и он перебирается во Францию, надеясь, что там к титулованной (князь все-таки) особе отнесутся с большим пониманием.
В чем-то он прав. Французское правительство пристраивает старшего сына, 17-летнего Григория, в престижное военное училище, а семье содержание. Но опять-таки совсем незавидное. А дети растут, жена хворает, да и шурьям с отцом Парфением кушать надо. Именно в это время Duх et Exercitus в полном отчаянии пишет письмо любимому учителю, другу дяди Стефану Яворскому, сделавшему ослепительную карьеру в РПЦ и лично огласившему анафему Мазепе. Письмо странное. Гетман подробнейше разъясняет, как его обвели-запутали, клянется, что сам ни сном ни духом, но конкретно ничего не просит. И ответа не получает (символы прощению не подлежат, о чем вообще-то надо было думать раньше). Зато вокруг его домика вскоре начинают бродить хмурые верзилы, чьи камзолы, хоть и сшитые по последней парижской моде, все равно напоминают русские мундиры.
Доведенный до последней степени, Орлик, бросив семью, бежит в Турцию, где уже не просит ничего (много ли одному надо?), кроме крыши над головой, куска хлеба и — главное — защиты. Турки жалостливы. Они заступаются, и Петербург милостиво позволяет «гетману в экзиле» жить спокойно, при условии, что о нем не будет ни слуху ни духу. Остаток жизни беглец проводит на глухой периферии Порты, то в Салониках, то в Валахии, сочиняя «Дневник странника» и утешаясь тем, что бытие далекой семьи понемногу улучшается благодаря жалованью быстро растущего по службе шевалье Грегуара д’Орли — молодого перспективного офицера, в будущем графа и маршала Франции. Но это уже совсем другая история, к Гопакиаде, вопреки мнению мифологов, отношения не имеющая.
Глава VIII Короли и капуста
Суета вокруг бюджета
Еще и еще раз повторяю: Мазепу зря объявляют предателем. Ни один руководитель — даже Иосиф Виссарионович, имея полную возможность истреблять подчиненных «обоймами», — не может идти против всего аппарата. А кинуть москаля требовал от гетмана именно весь аппарат. Немедленно после «измены» оказавшийся ни при чем. Ивана Степановича — лидера чересчур сильного — просто съели. А вместе с ним съели и верхушку «бунчуковых», нахватавшую слишком много лакомых кусков. И Орлик, призывавший Скоропадского и прочих «встать за волю», был обречен именно потому, что землю «изменников» уже — с позволения Петра — переделила «элита «второго эшелона». Так что возвращения эмигрантов не хотел никто…
Почти сразу после «казуса Мазепы» абсолютное большинство казачества избрало нового гетмана — Ивана Скоропадского. Под прямым давлением российских войск, говорят мифологи. Не соглашусь. Выбор был сделан самим фактом отказа в повиновении старому гетману, а персоналии — это уже дело второе. В любом случае это был на самом деле выбор большинства, а не 200 червонцев на пропой запорожцам, как в бендерском варианте. Правда, пожилой туповатый Скоропадский был кандидатом старшины, массы же хотели более популярного и креативного Павла Полуботка, но шла война, и Петр как главнокомандующий имел право голоса при назначении высшего командования. Важно для нас в данном случае, однако, не это, а то, что эпоха Скоропадского, по утверждению оранжевых авторов, стала периодом «наступления российского самодержавия на права автономии». Наиболее подробный список претензий по этому поводу составил некто Александр Худобец, учитель-методист из Киева, и сводится он к тому, что
(1) при гетмане находился министр-резидент, который следил, чтобы старшина не имела связей с татарами, турками, шведами и поляками;
(2) в 1715-м царь упразднил выборность старшин и полковников, они теперь назначались свыше;
(3) вновь избранный гетман должен был присягать на верность;
(4) Петр сам назначал полковников;
(5) гадячский полк возглавил серб Милорадович, и вообще, много старшинских постов заняли не украинцы по происхождению;
(6) российские купцы имели большие привилегии в торговле с Гетманщиной;
(7) с 1719-го украинцам запрещалось самостоятельно экспортировать пшеницу и прочее на Запад, вседолжно было отправляться через Ригу и Архангельск под контролем царских таможенных служб;
(8) в 1722-м была создана Малороссийская коллегия для надзора за всеми административными, судебными и финансовыми делами.
Что тут скажешь. Я не вправе осуждать пана Худобца, он человек служивый. Но детей, обработанных им, жалко. Им, видимо, никто уже не растолкует, что «министр-резидент» (в отличие от польского комиссара при Войске Запорожском) не вертухай на вышке, а, пользуясь сегодняшними терминами, Чрезвычайный и Полномочный Посол, само присутствие которого при гетмане говорит о статусе Малой Руси, пусть формально, но признанной государством, находящимся в особых договорных отношениях с Россией. Никто не объяснит бедным детям, что «слежка», с учетом реалий, была вполне обоснована, поскольку Коломакские статьи строго запрещали «автономные» контакты с зарубежьем, а попустительство Мазепы, неявно их нарушавшему, известно, к чему привело. Никто не расскажет, что в 1715-м Петр не выборность отменил, но наследование «бунчуковых» должностей, а присяга на верность суверену была обязательна для всех гетманов во все времена, начиная с польских. И уж, конечно, очень удивлена будет пытливая детвора, выяснив со временем, что «не украинцы по происхождению» в казачьей старшине были не подлым петровским нововведением, а обыденностью. Причем во всех вариантах и оттенках — и поляки (имя им легион), и румыны (Иван Подкова), и турки (Павло Бут, вождь восстания 1637 года), и татары (Кочубей, Джелалий), и абхазы (Андрей Абазин, один из лидеров Колиивщины), и даже (о ужас!) евреи, причем (о два ужаса!) в количестве, перебивающем всех остальных (Мусий Мойзерница, гетман Марк Исмаэль-Жмайло, выигравший битву при Куруковском озере, Илляш Караимович, Павло Герцик, Остап Борухович), а великий Филипп Орлик вообще чех, никакого отношения к Украине не имеющий. Впрочем, поскольку дети не мои, не моя и проблема. А вот насчет купцов, хлебной торговли и Малороссийской коллегии разговор особый.
Дело в том, что «зажав» политику, Петр не коснулся экономики, дав понять, что, мол, живите как хотите, а я закрою глаза на все, что не мешает государству. И новые магнаты, решив, что теперь дозволено абсолютно все, разошлись вовсю. Примерно как председатели узбекских колхозов в эпоху застоя. Столь шустро, что хлеборобы начали вспоминать «ляшские времена» как время тихого покоя и социальной справедливости. В конце же концов дошло уже и до того, что не мешать государству никак не может. Начали, скажем, ставить внутренние таможни, облагая пошлиной российских купцов, и гонять за кордон караваны с «теневым» зерном, покушаясь тем самым на одну из основных отраслей наполнения бюджета (помните пункты 6 и 7 стенания пана Худобца?). Плюс, разумеется, уход от налогов. Даже не уклонение, а вообще неуплата. Со ссылками, что, дескать, имеем льготы. Что было правдой, но не совсем. Льготы относились только к «старым» пожалованиям, но не к полученным в итоге «черного передела», но кто же, честное слово, обращает внимание на такие мелочи? Тем паче что в Петербурге имелась целая структура хорошо «подогретых» заступников, пустившая метастазы на всех уровнях вплоть до Сената и возглавляемая лично Меншиковым, чьи повадки старшина хорошо изучила в период его пребывания на Левобережье.
Короче, люди зарвались. Забыв о некоторых особенностях личности главы государства, которому был, по большому счету плевать на все, кроме бюджета. То есть — армии, флота и питерских строек. Тут он вставал на дыбы и становился свирепым, карая даже верных людей, причем сумма нанесенного государству ущерба не имела значения. Многолетний губернатор Сибири, князь Гагарин, некогда доверенное лицо мамы царя, был повешен за многомиллионные гешефты, а обер-фискала Нестерова, оступившегося один раз в жизни, колесовали за сущий пустяк, не приняв во внимание смягчающие обстоятельства.
И в конце апреля 1722-го, устав интересоваться, почему, donnerwetter, богатое Левобережье уже который год приносит убытки, а население сотнями бежит на правый берег «до пана круля», царь (смотри пункт 8 претензий пана Худобца) учреждает ту самую Коллегию. Поставив во главе ее бригадира Вельяминова-Зернова, человека из своего знаменитого «собственного реестра», куда заносил имена людей, которые хотя по бесталанности на повышение не претендуют, но никогда не уйдут с баркаса. Дав ему полномочия подобрать штат на свое усмотрение и разобраться, что все-таки происходит на брегах Днепра. Никаких властных полномочий. Только контроль и прием жалоб. Но даже это вызвало на местах шок и трепет. «Новые паны» понимали: стоит приоткрыть ларчик, и вылетят демоны, которых уже не остановишь. Да и жалобы, даже не имеющие немедленных последствий, все равно ложатся в досье, и неизвестно, когда и чем откликнется. Началась паника.
Очень красноречив в этом смысле гетманский Универсал, изданный 19 августа 1722 года, — сильно запоздалая попытка хоть что-то исправить, когда стало ясно, кто такой Вельяминов и чего от него следует ждать:
«…чтобы паны полковники, старшины полковые, сотники, державцы духовные и светские, атаманы и прочие урядники отнюдь не дерзали козаков до приватных своих работизн принуждать и употреблять; но имеют они, козаки, при своих слободах оставаясь, только войсковые, чину их козацкому приличные, отправлять услуги…
…чтобы тяжебные дела судья судил не самолично, но с участием и другой старшины и безурядовых, только бы честных и разумных людей, которых нарочно к тому определить нужно и абы те дела решались таким судом совместно, совестно и по правде, как требует закон и необходимость без всякого пристрастия и без вымогательства, никому не наровя, ни на кого не посягая… и в особенности по селам, где, как слышно, атаманы и войты, стоя у дверей, корчму судят и на всякого шею напивают…
…чтобы и в селах споры разбирались в пристойных местах и не пьяным, а трезвым умом…
…кто сельским или сотенным судом будет недоволен, должен апеллировать в суд полковой, а на суд полковой — в генеральный суд…»
То есть вы поняли? Получается, уже не «быдло» давят, а вольных казаков загоняют в «быдло», причем жаловаться некуда и некому. Рука руку моет, судьи «свои», скуплены, подпоены, апелляционная система сгнила на корню, генеральный судья практически не у дел. И это только в городах, а на селе вообще закон — тайга.
Более того. Вскрылась система «черной», вопреки указу, торговли зерном. И еще хуже: гетманская администрация не смогла дать ревизорам отчет по сбору налогов. Что собирались, понятно. Сколько собрано и куда делось — нет.
Что до жалоб, то они буквально захлестнули комиссию, и остановить этот поток не удавалось, несмотря на запугивания и расправы вплоть до смертоубийства (как докладывал царю Вельяминов, имелся даже «секретный комплот» — своего рода штаб, координировавший меры по предотвращению контактов «быдла» с «ворогами»). Короче, понемногу всплывает все. И перепуганная старшина вспоминает о «казачьих вольностях». То бишь, о бунчуковых привилегиях, которые, между прочим, кроме как в части наследования должностей, формально не отменяли. Глупо, конечно, но куркули чуют угрозу карману. И вот в такой обстановочке, после смерти немолодого — видимо, совсем затюканного ситуацией, — гетмана заступает на должность Павел Полуботок. Тот самый, который не глянулся Петру но все равно за лояльность был щедро награжден, став одним из чемпионов «черного передела». А поскольку власть — не только галушки, но и ответственность, именно ему и пришлось стать «рупором».
Начались терки. Сперва попытки уговорить, потом купить, затем «телеги» в Питер, к Александру Данилычу Остановите, типа, извергов, в долгу не останемся! Обвиняли во всех смертных грехах. Не получилось. Дождались только того, что Вельяминов заявил: я, дескать, царем поставлен, только сам царь и может отозвать. И не ошибся. Именно на эту тему возник первый серьезный конфликт Петра с «минхерцем», а полномочия комиссии были серьезно расширены. Теперь Вельяминов мог не только проверять, но и принимать меры. Что и начал делать немедленно, взимая законные налоги, отменяя незаконные и при необходимости беспощадно налагая санкции.
И «новые паны» решаются на отчаянный шаг. Они снаряжают делегацию в Петербург. Естественно, во главе с Полуботком. Тот, видимо, не рад столь высокой чести, но, поскольку задача делегации — личная встреча с царем, уклониться невозможно. Так что, добившись от коллег максимального смягчения коллективной малявы (в частности, зная о специфическом отношении главы государства к армии, куркули, покряхтев, вычеркнули пункт об отмене воинского постоя) и на всякий случай отправив в лондонский Ost India Company Bank пару бочонков с червонцами, Павел Леонтьевич отправился в путь, везя документ, после всех чисток и правок содержащий всего три просьбы: вернуть льготы «заслуженным людям» (то есть снять налоги с магнатов), упразднить Малороссийскую коллегию или хотя бы убрать Вельяминова (лютует нещадно, українофоб клятий) и дозволить избрание гетмана (если коллегию не уберут, «полному» гетману все же легче будет с ней бодаться).
Приняв бумагу, Петр велел ждать. Ждали до сентября 1723-го, когда в столицу приехала (сам ли Вельяминов сообразил или царь придумал — неведомо) еще одна делегация — на сей раз жалобщики от казачества, — все как один вояки с заслугами, из тех, кого Петр знал в лицо и помнил по именам. Разумеется, двум делегациям организуют встречу, плавно перешедшую в скандал, после чего обласканные казаки убывают, Павла же Леонтьевича со товарищи приглашают на беседу в Тайную канцелярию. А после того, как перехвачен гетманский универсал на Батькивщину («Кретины, бля, гасите стукачей, не то всем песец!»), ревнителей вольности помещают под арест. Пока домашний.
Баланс по итогам
Возможно, все бы как-то и утряслось. Но глупость неизлечима. Вести из стольного града ввергли официальный Глухов в предынфарктное состояние. И старшина, уже, видимо, мало что соображая, посылает царю новую петицию. О Малороссийской коллегии там уже ни слова. Только освободите братву, отмените налоги и назначьте выборы. Потому как — внимание! — мы Москве всегда верны были, потому что она с нами всегда по-хорошему, а вот поляки с нами пытались по-плохому, и сами знаете, что и как получилось. Естественно, все завуалировано, закамуфлировано и засахарено, но смысл именно таков. «Новые паны», прекрасно зная, что император, только-только завершивший тяжелейшую войну, очень не хочет нового серьезного восстания на Левобережье, мягко и крайне ненавязчиво шантажируют. Однако на свою беду не знают, кто такой бригадир Румянцев, пребывающий в это время в Глухове.
А человек это не простой. Именно он ловил в Гамбурге бедолагу Войнаровского, именно он отслеживал Орлика, он же на пару с Толстым изымал из Неаполя царевича Алексея. И так далее. Короче, этакий Судоплатов, и тоже специалист по Малой Руси. Не общаясь с Коллегией и даже матеря Вельяминова на «бенкетах», куда ходил охотно, он лично объездил все города, через доверенных лиц проводил «экзитпулы» и лично встречался с руководством, мещанами и казаками, выясняя отношение к Малороссийской коллегии, идее выборов гетмана, довольны ли своей старшиной и прочее, прочее, прочее. Придя в итоге к выводу, что народу, в принципе, все по фиг, но старшину ненавидят все, и ежели что, никаких бунтов даже в намеке не предвидится. В связи с чем 10 ноября 1723 года — ровно через день после того как подробный доклад Румянцева, по прихоти судьбы прибывший одновременно с «прошением» старшины, лег на стол императора — томящиеся на квартирах «диссиденты» во главе со своим наказным легли на нары Петропавловской крепости.
Возможно, на том никому уже, кроме «новых панов», не нужная автономия Левобережья и почила бы в бозе. Петр, начав что-либо, доводил дело до конца. Однако вмешалась судьба. Следствие еще шло, персон второго ряда понемногу рассылали по зонам, но Полуботка, особо не разрабатывая, держали в каземате, вполне возможно, готовя для показательного процесса. Есть красивая байка о том, что Петр навещал его в камере, уговаривая не объявлять голодовку и горько каясь в стиле «Не мы такие, жизнь такая», на что гетман якобы ответил ярким спичем о «милой Украйне» и «вольности казацкой», после чего пожелал царю поскорее сдохнуть. Вранье, скорее всего, поскольку впервые прозвучало в конце XVIII века, да и встреча (если была, что весьма сомнительно) проходила с глазу на глаз. Но факт есть факт: император в самом деле скончался в январе 1725 года, через пять недель после смерти Полуботка, не успевшего увидеть, как дорвавшийся при Екатерине до полной и безраздельной власти Данилыч списками амнистирует «незаконно репрессированных».