Мы попадаем внутрь слабо освещенного и потому лишенного каких-либо реальных очертаний помещения. Единственный источник света – вытянутое, как наконечник стрелы, узкое окошко с цветным витражом. Витраж изображает змееголового и змееязыкого дракона.
– Харон, – умильно окликает Стеллан, озираясь. – не затруднит ли вас возжечь лампады?
И снова молчание в ответ. Но на стенах оживают розовые теплые огни. Бесформенное, безобъемное помещение оборачивается довольно тесной комнатушкой с несуразно высоким потолком. И без намека на уют. На полу небрежно валяется белая в черных пятнах шкура, очень старая, вытоптанная и явно неестественного происхождения. Под окном стоит громоздкий, во весь простенок, стол на ножках в виде беснующихся демонов. К нему придвинуто дубовое кресло, черное от старости, с твердой высокой спинкой. По столу небрежно разбросаны свитки пергамента и тщательно заточенные гусиные перья. В углу, в нише, устроено низкое и на вид очень жесткое ложе, на котором, вольготно разметав конечности, пребывает хозяин кельи.
– Это Харон, – говорит Стеллан, и мне кажется, что он немного робеет. – Очень хороший психомедик. Но очень ленивый. Как в нем сочетаются эти два качества, уму непостижимо. Харон, это… э-э…
Стеллан умолкает, потому что не знает моего имени. Наступает бесконечная и тягостная пауза. Говорить больше не о чем. Голова Харона приподнята над ложем, она похожа на череп мумии, в котором тускло светятся два больших желтых глаза. Наверное, хозяин – ровесник своему жилищу. Лежит здесь со времен чернокнижия и инквизиции, повидал всякого выше крыши, разговаривать ему надоело, да и сами люди, что вертятся вокруг да около, опостылели до смерти, которая никак не может протиснуться со своей косой в узкую щель прохода…
Совершенно неожиданно меня разбирает жуть, и я резко высвобождаю руку из Стеллановых клещей.
– Все! – объявляю я почти истерическим тоном. – Хватит! Затащили меня в этот склеп… Оставьте вы меня, ни о чем я вас не просил и просить не стану!
В желтом взгляде Харона мне мерещится сочувствие. Из плена этих глаз я никак не могу вырваться, потому что это не железные пальчики Стеллана. Это кое-что покрепче.
Зато Стеллан, обескураженный поначалу моим протестом, выходит из ступора и начинает орать.
– Склеп?! – орет он, наступая. – Да сам ты!.. Я провел с тобой от силы час, а устал так, будто знаю тебя всю жизнь! Не зря тебя бросила та девушка, умница. Ох, и зануда же ты! Воображаю, как ты донимал ее побасенками о своем великом предназначении, как расхваливал себя и свое дело. И требовал, требовал от нее доказательств любви. Не крути носом, это на тебе написано, как «мене, текел, упарсин»! Ты же эгоист, все вы эгоисты – и в любви, и в дружбе, и в работе! Целое поколение чувственных себялюбцев! Мы с ног сбились, выволакивая вас из-под колес грузовозов, из океанских впадин, из бездонных колодцев, нам ваши суицидальные мании вот где стоят! Что толку, что ты вымахал под два метра и зарос дурными мускулами? Все это ложь, камуфляж, улиточья раковина, если ты от первого тычка бросился в объятия к костлявой. Тряпка, кукла… Полюбуйтесь, Харон, и этот козерог намерен осчастливить своим визитом вечную Галактику! И такие, как он, представляют нашу великую цивилизацию в Галактическом Братстве, штурмуют иные миры, от нашего с вами имени вступают в переговоры с другими разумными существами!
– Все не так! – я сознаю, что каждое второе слово его – правда, но во мне говорит отчаяние. Еще чуть-чуть, и я разрыдаюсь, как ребенок. – Я вовсе и не думал… я только хотел испытать себя… напугать посильнее…
Харон переводит свой магический взор на Стеллана, и с тем творится непонятное. Разбушевавшийся гном в единый миг стушевывается. Поток обвинений из его уст иссякает, как по мановению волшебной палочки, а сам он густо краснеет и делается кроток. Что там между ними происходит, какой информационный обмен через взгляды, я не знаю. Мне и не до того.
– Оставьте, друг мой, – бормочет Стеллан в глубоком смущении. – Вы правы. Не суди и не судим будешь. Было, все было, не зачеркнешь…
Желтые глаза возвращаются ко мне, и я снова в плену у них. Ни вырваться, ни сбежать… Что за сила скрыта в этом взгляде? Странно, но у меня не возникает ни малейшего желания сопротивляться. Я даже успокаиваюсь. И с удивлением обнаруживаю, что болезненная память об утрате как-то сдвинулась на второй план. Подернулась пепельной вуалью забвения… И теперь меня больше беспокоит то, что ведь и в самом деле не пройти мне медкомиссии. Быть мне списану на Землю – к стыду своему и к недоумению товарищей, а это уже двойной удар. Потерять в короткий срок и любовь, и Галактику невыносимо сверх всяких пределов.
Харон безмолвно изучает меня. Где-то за спиной шуршит пергаментами оконфуженный гном Стеллан. Серебряная паутина безвременья, сотканная вечностью по углам каморки колдуна и чернокнижника, опутывает меня по рукам и ногам. Кажется, еще немного – и я вот так, прямо стоя, засну. Может быть, я уже сплю? Кто он, этот Харон? Случайно избегнувший костра маг из темных эпох истории? Пренебрегший академическими коврами просвещенного невежества экстрасенс? А теперь – просто очень хороший психомедик? И к тому же очень ленивый…
И тут между ним и мной возникает связь. Я начинаю понимать, читать сначала по складам, а затем и бегло, этот взгляд. Жаль, что сам не могу отвечать ему на его же языке. Я вынужден поддерживать этот фантастический контакт лишь теми средствами, что имею.
– Завтра, – говорю я. – Кометный Пояс в системе Сириус. Сириус – это такая тройная звезда.
– Козерог, – фыркает Стеллан возмущенно. – За кого ты нас принял?!
– Просто многие не знают, – оправдываюсь я. – Путают звезды и созвездия. Один поэт вообще считает Альфу Центавра планетой… Нас будет четверо. Нужно перегнать большой грузовой блимп на одну из баз в Кометном Поясе и вернуться на Землю пассажирским рейсом. Блимп – это такой космический корабль…
– Да неважно! – рявкает Стеллан.
Желтые очи обволакивают меня исходящими от них чарами. Я почти не ориентируюсь в том, что меня окружает. У меня нет прошлого. Я чист и безмятежен, как дитя. ТАБУЛА РАСА… Впереди – одно лишь будущее, без горести и страдания.
– Восемь дней, – отвечаю я на невысказанный вопрос.
Я делаю шаг навстречу трудно приподнявшейся руке Харона, потому что эти длинные костлявые пальцы, даже не шевельнувшись, манят меня. Слова и впрямь не нужны. Я все знаю без них. Восемь дней я буду спокоен. Восемь дней я ни о чем не вспомню. На кровоточащие раны моей памяти будет наброшено целительное покрывало. Оно спадет, когда я вернусь. Но за моими плечами тогда будет лежать Галактика. Что наши мелкие человечьи переживания перед бесконечностью? Каждый, кто возомнил свою боль невыносимой, должен побывать в Галактике, чтобы ясно представить, кто он и где его место в ней…
Краешек моего глаза цепляется за странный раритет, небрежно прислоненный к стене в самом темном углу клетушки. Длинное, сильно изогнутое лезвие, насаженное на длинное древко. Лезвие выглядит ржавым, иззубренным. А древко, бог весть в какие времена грубо и неряшливо выструганное, до блеска отполировано миллионами прикосновений.
– Пойду-ка я, подышу испарениями, – суетливо говорит Стеллан. – Манускриптец этот почитаю, пузичко погрею от землицы. А то ваши флюиды, друг Харон, разят без разбору и очень уж сильно влияют на мою впечатлительную натуру.
А теперь я снова увижу ее. Такую, какой она была мне дорога. Я попрощаюсь со своими воспоминаниями. На целых восемь дней.
…трава в этом уголке парка едва ли не в рост человека, и уж подавно в ней скроется лежащий. Но только не от меня. Моя цель – таящиеся в этих зарослях босые пятки, и нет преграды, что могла бы остановить меня на пути к этой цели. Сперва на цыпочках, затем на четвереньках – так, что ни единый стебелек не шелохнется. Последние метры – ползком. Ласково, но сильно веду указательным пальцем от пятки до носочка. Эффект превосходит все ожидания. Визг, яростное лягание. Все, что подвернулось под руку, летит в мою сторону – с полным пониманием того обстоятельства, что я непременно увернусь. И я действительно уворачиваюсь, успевая сложить все пойманное в аккуратную кучку. Обиженный голос: «Хулиган!.. Бандит!.. А если бы я умерла с перепугу?!» – «Ни за что. Ты никогда не умрешь. И я возле тебя – тоже». – «Так и будешь вечно щекотать мои бедные пятки?» – «И черпать в этом занятии силы для вечной молодости!» Плюхаюсь на живот рядом, искательно заглядываю ей в глаза, все еще обиженные. Потом переворачиваюсь на спину и устраиваю голову на стопке листков из плотной бумаги, от изучения которых так бесцеремонно ее оторвал. «К свиньям собачьим ваши топограммы! Самая сложная топологическая фигура – человек. Потому он и звучит гордо. Изучай-ка лучше меня. Благо, я всегда под рукой». – «Поразительная самонадеянность! Человек как топологическая фигура довольно тривиален. А уж ты вообще примитивен. Ты симметричен, как радиолярия. Брысь с моих бумаг, им цены нет! Брысь, кому говорят?» Я и не думаю подчиняться. Есть только один способ добиться от меня полного повиновения, и она им прекрасно владеет. Воровато оглядывается – трава надежно прячет нас от всего белого света – и целует меня в растянутые в блаженной улыбке губы. Теперь из меня можно вить веревки, что немедленно и происходит…
…мы стоим у кромки круто проваливающегося книзу бескрайнего снежного поля, как в изголовье постели сказочного великана. «Ну же, Юль, давай, ветер поднимается!» – «Легко тебе торопить, а я боюсь!» – «Что тут страшного?! Оттолкнулась и лети, я же рядом». – «Н-ну… Если что не так – я сразу падаю и ору…» «Не надо падать. Кинулась с горы – езжай до конца». Ветер и в самом деле набирает силу, злобно швыряя пригоршни колючего снега нам в лица. Она, в облегающей красной куртке с парусящимся капюшоном и белых брюках, переступает лыжами, щурится, пробует палкой склон. Ей действительно страшно, хотя именно она первой вызвалась в такую погоду на такую высоту. Это в ее характере, и не могу сказать, что я в восторге от ее необъяснимой страсти к головоломным поступкам. Все наши друзья уже скатились и ушли пить кофе, а мы двое торчим здесь и боремся с собой и ветром. «Юлька! – я начинаю сердиться. – Либо ты едешь, либо я хватаю тебя в охапку и еду сам!..» В этот момент, не дослушав моей рацеи, она с отчаянным визгом отталкивается палками и начинает разгон. Она несется книзу, как ракета, с шумом вспарывая лыжами снежное пространство, и при этом еще как-то ухитряется закладывать лихие виражи. Я надвигаю на лицо защитную маску, бросаюсь вдогонку и… падаю. Когда я, злой как сатана, распутав несусветное сплетение палок и лыж, которых в подобные минуты становится много больше, чем на самом деле, поднимаюсь, отряхиваюсь и с грехом пополам сползаю к подножию горы, она уже дожидается меня. И всем своим видом демонстрирует крайнее нетерпение. Ее огненные волосы забиты снегом, щека расцарапана, однако носик задран и настроение воинственное. «Что же вы, сударь, – презрительно выговаривает она мне. – Заставили даму скучать, я уже и проголодалась тут слегка…» – «Знаешь что!..» – взрываюсь я. «Знаю. Рожденный ползать летать не может. Это вам, шевалье, не кабина какого-нибудь там блямба». – «Блимпа», – машинально поправляю я. Тогда она показывает мне язык и, вызывающе покачивая бедрами, уходит к лагерю, предоставив мне подбирать обломки ее лыж…
…только что вовсю полыхало солнце, и вдруг нежданно-незвано накатила приблудная тучка, разродилась крупным частым дождем. Теплым, оттого что капли нагреваются, не успевая достигнуть земли, так что никого этот дождь спугнуть не может. Он и не спугнул. Я даже благодарен ему за то, что он хотя бы немного остудил мое горящее лицо. Она же просто не замечает этих крутых жестких струй. Ударь возле ног ее молния, разверзнись земля – она и тогда не отвела бы от меня своего взгляда. Голубой сарафан, потемневший от воды, сползает и никак не может сползти к ее ногам окончательно, льнет к ее мраморной коже, и она нетерпеливо помогает ему руками. Переступает через него и делает шаг навстречу мне, полумертвому, задохнувшемуся. Алмазные капли сверкают на ее плечах единственным украшением, вспыхивают на упруго качнувшихся в такт движению грудях, в спутанном облаке волос. А больше я ничего не вижу, прикованный к месту ее распахнутыми глазами…
Я протягиваю ставшие невесомыми, утратившие плоть руки. Пальцы погружаются в серую занавесь. За ней ничего нет. Прошлое отрезано от меня. Беспамятство. Покой. Руки мои опускаются. Им не к кому тянуться.
Низенький, должно быть, невообразимо сильный человек, чем-то похожий на сказочного гнома, ведет меня под локоть до гравитра. Я безропотно принимаю его помощь. Во всем теле жидкая расслабленность. Можно сказать, я сплю на ходу. Так что пусть ведет. «Ты помнишь меня?» – спрашивает гном, когда я с трудом влезаю в кабину. «Нет… А кто вы?» – «Это не важно. Назови автопилоту свой адрес». Я называю. Дверца захлопывается и машина свечой взмывает в ночное небо. «Потише, – прошу я, и гравитр послушно сбрасывает скорость. – Я тут подремлю немного…»
Я сплю всю дорогу до моего дома и еще пару часов уже на стоянке, не вылезая из кабины. С чего меня так разморило?.. Поэтому мне приходится поспешить со сборами, чтобы не опоздать на первый рейс суборбитального челнока. Разумеется, впопыхах я забываю о массе важных дел, в том числе связаться с мамой. Я пытаюсь сделать это, уже сидя в глубоком мягком кресле челнока, но связь неустойчива, рвется помехами и проститься толком так и не удается. Зато на орбитальной базе все устраивается наилучшим образом. Видеалы там мощные, их сигналу пробить атмосферу ничего не стоит, и мы с мамой прекрасно видим и слышим друг дружку.
3.«Теперь, человек, твоя память едина. Все контуры слиты в целое, они взаимодействуют. Никаких разломов и трещин. Однородное, нигде не прерываемое поле памяти. Что ты чувствуешь?»
«Ничего. Я слегка разочарован».
«Чем же?»
«Эта история с ментокоррекцией, которой Большой Дитрих придавал особое значение. Она же ничего не стоит. Я не понимаю себя. Что побуждало меня искать смерти? Какие еще сильные эмоции? Всего лишь нелепый горячечный бред. Дикость, несуразица».
«Отнюдь нет. Подумай еще, и ты найдешь причину».
«Кажется, нашел. Сейчас, когда мой мозг существует как единое пространство мысли, я вышел на новый для себя уровень мышления. Поднялся над самим собой, прыгнул выше головы. И на этом уровне мои эмоции становятся иными. Может быть, еще более сильными. Может быть, они отмирают за ненадобностью, как атавизм. Этого я пока не понял. Во всяком случае, с этого нового уровня мои прежние переживания кажутся слишком мелкими, недостойными моего разума».
«Ты прав. Но не отвлекайся на самоанализ. Возможно, ты еще успеешь этим заняться. Ты забыл о той задаче, которая стоит перед тобой. Это задача спасения корабля и людей».
«Я не забыл. Сейчас четыре пятых моего «Я» заняты подготовкой к операции. Мой мозг – прекрасный, неизмеримого могущества, не имеющий аналогов во вселенной интеллектуальный прибор. И я намерен использовать все сто триллионов его синапсов с максимальной пользой. А если этого окажется недостаточно, я создам новые нейронные связи. Я программирую свой мозг на выполнение спасательной операции. Неудачи быть не может».
«Все правильно. Я сделал свое дело. Теперь я ухожу».
«Ты бросаешь меня одного?!»
«Не питай иллюзий, человек. Ты и был ОДИН все это время. Ты сам выдумал меня. Собеседника, Учителя. На каком-то этапе тебе было удобно вообразить себя лишь слепым Учеником. Но ты все делал сам. Я лишь игра твоей пробужденной фантазии. Защитная реакция твоего мозга на недостаток информации о причинах его усовершенствования. Или, если угодно, пусковая программа, программа-бустер, возникшая в твоем мозгу, чтобы инициировать процессы его самопознания и самообъединения. Теперь ты можешь действовать автономно, и часть твоего мозга, занятая программой-бустером, должна быть освобождена».
«Но кто поместил тебя в мой мозг?»
«Не КТО, а ЧТО. Ты сам привел эти силы в движение. Собственным указательным пальцем. Кстати, можешь его отнять от пульта. И не трать времени на самокопание. Используй для работы все свое «Я», все пять пятых его мощи.
Пространство памяти, занятое программой-бустером, освобождено на девяносто пять процентов. Остался еще один сегмент, который не отработал.
Ты можешь: видеть, слышать, ощущать, двигаться, думать».
4.Странные ухающие звуки, повторяющееся с осмысленной периодичностью, привлекли внимание Кратова. Он покрутил головой, локализуя их источник. Его взгляд безошибочно вычленил среди нагромождения второстепенных деталей всей доступной визуальной информации черную головку динамика. «Ах, вот оно что, – подумал Кратов слегка раздосадованно. – Это мной все еще пытаются руководить».
Он вернул под свой контроль органы восприятия, заставил слух регистрировать акустические колебания в традиционном диапазоне от десяти герц до двадцати килогерц, хотя ему сейчас было не до традиций. Куда больше его занимало неслышное никому дыхание гравигенераторов в инфразвуковом спектре волн – дыхание неровное, сбитое, вот-вот грозящее оборваться.
– Кратов, отвечай… Кратов, отвечай…
Ответить тоже получилось не сразу. Речевые центры уже были переориентированы на совершенно иные функции. Понадобилось время, чтобы свернуть размещенную в них информацию и откачать в резервные регионы памяти.
– Я слушаю вас и готов отвечать.
Прошла вечность, пока мастер снова заговорил. За этот срок Кратов успел добраться до раздвинутого покрытия пола и заглянуть туда, в темноту, где его ждала увлекательнейшая работа по спасению корабля, экипажа и собственного бесценного тела.
– Как ты там? – спросил Пазур.
– Я тут хорошо, – сказал Кратов недовольно. – Приступаю к операции. Бессодержательными репликами вы заставляете меня отвлекаться. Это не значит, что я допущу ошибку. Но на ответ будет затрачено время.