– «Пиано дель соль»? – предложил старший.
Все кивнули.
Зазвучала нежнейшая мелодия.
Усилием воли Феодосия сосредоточилась на расчетах и через четверть часа таки вывела диаметр ведущего колеса и число зубцов в передачах.
Едва выдохнула облегченно от состоявшейся умственной натуги и удовлетворенно улыбнулась от решенной задачи, как прилетел Соколов и в нетерпении заглянул в бумагу.
– Готово, – скромно сообщила Феодосия. – Это ежели вам захочется сделать механическую повозку. Но есть теоретическая возможность двигать ее баллистически, как потешную ракету.
– Это как? – с интересом спросил Соколов, увлекающаяся натура.
– Не могу пока сделать точные расчеты, – виновато призналась Феодосия. – Нужно провести ряд экспериментусов с порохом и ступой. Примерно то же, что в огнеметной пищали, полагаю. Но пока нет средств закупить пороха и других химических веществ.
– О чем вопрос?! Сколь надо денег?
– Могу прицениться и сообщить.
– И не мешкая! А теперь прошу на скромный динер.
Феодосия отказываться не стала, ибо пронзила ее тайная восторженная мысль, что динер – это некое скоморошье представление и могут на нем оказаться товарищи возлюбленного ею Истомы…
Соколов двинулся прочь из гостиной, Феодосия за ним, музыканты продолжали играть, словно слушатели и не покидали залы.
– А… те? – кивнула Феодосия в сторону затихающего квартета, преодолев пару комнат.
– А! Пусть рыбам играют!
Вошли в столовую.
Увы, скоморохов там не оказалось. Взамен поджидали Феодосию блистающие вещи, скрасившие несбывшиеся упования. Она сперва не поняла, почему так резануло зеницы стрелами света. Подняла голову. Потолок в палате был из зерцал. Под ними висели италийские многоярусные цветные лампы. А две колонны перед окном облицованы хрустальными изразцами. Но то была только присказка.
Вдоль окон стоял длинный стол под парчовой скатертью. А на столе в серебряных и перламутровых мисках лежали окиянские монстры! Феодосия узнала устриц и краба. Последний был невероятных размеров и красного цвета.
– Каков зверь, а? – махнул дланью Соколов.
На фарфоровой тарели нежились лимоны и мелкие черные сливы.
– Терновник? – скромно предположила Феодосия.
– Маслины, – ответил хозяин.
Феодосия в смущении села за стол.
– Что изволите на заедки? – спросил слуга. – Паштет с вином? Студень из восьминогов?
Феодосию бросило в жар. Как же есть это чудо-юдо? С какой стороны приступить?
– Подай готовое, – распорядился боярин, глядя на Феодосию озорными серыми глазами.
Холоп бросил серебряную лжицу на длинном черенке, подхватил большие щипцы, растрескал омара, ловко крючком вытащил из скорлупы белое мясо, полил лимоном и с поклоном поставил перед Феодосией.
Она наткнула кусок на двурогую вилку и положила в рот. Вкусно.
– Очень приятный вкус. И необычный.
– Ну слава Богу, хоть кто-то в Москве оценил тонкость венецианской поварни. У нас ведь ежели бараньего желудка, набитого кашей с салом, гостям не подать, так все голодными встанут.
Феодосия бросила церемонии и стала пробовать все подряд, заодно рассказывая содержание книги об морских монстрах.
– Интересные вкусы, – поблагодарила она хозяина. – Вы зело прогрессивны. Можно ли теперь увидать ваших чад?
– Ах, да! Приведите отрока. Впрочем, пусть и отроковицы придут.
Глава двенадцатая Греческая
– Золотник угольной пороши, три золотника калийной селитры, ползолотника камеди… – бормотала Феодосия под нос, отвешивая и отмеряя то серу, то бертолетову соль.
Она убедила дьяка Макария и боярина Соколова, что решающим доводом в научной дискуссии (олей, какие слова!) должен являться экспериментус. И теперь с благословления Макария и материальной помощи Соколова творила зело бойкий порох. Такой, чтоб взорвавшись в устье ступы, унес холодным огненным вихрем Феодосию на небеса к сыночку Агеюшке. Хотя, надо признать, сей час Феодосия и сама не знала, занимается ли наукой ради желанного полета на сферы небесные или ради удовольствия от возможности смешивать, чертить и вычислять? Двойственность цели и процесса работы – для дела или мыслительного сладострастия? – смущали Феодосию чувством вины. Все чаще со стыдом ловила себя на мысли, что не хочет улетать на небо, ибо тогда окончатся часы познавательных наслаждений в лаборатории, чертежне и библиотеке, ставших для нее раем на земле.
– Почему невозможна армония окрест, коли есть она во мне? – со вздохом задавала Феодосия достойный философа вопрос мышке, случавшейся по ночам в чертежной келье. За полгода трудов в Феодосии чрезвычайно развилась способность, которую книжный отец Логгин назвал бы абстрактным мышлением.
Она пыталась рассказывать о движениях в подлунном мире, кои ни увидеть глазами, ни ухватить перстами, ни намалевать италийским карандашом, Олексею, но тот лишь нарочито испуганно восклицал: «Чур меня!» – и заклепывал уста Феодосии ладонью. Олексей слыхал от знающего самовидца, что ежели девица или жена возьмется за изучение арифметики, то велика опасность, что умовредится и помрет в горячке, о чем Феодосии и сообщил. После сего она бросила попытки рассказывать о своих занятиях Олексею.
– А Андрей Митрофанович Соколов обсуждает купно со мною и алхимию, и корпускулярные процессы, – с легкой обидой посетовала напоследок Феодосия. – Мы с ним последний раз вакуум дискутировали.
– Соколо-о-в! Какие же вы, бабы, жадные до богатства. Конечно, коль бедняк, так дурак, и поглаголить со мной не об чем! – с великой досадой бросил Олексей, осерчав на загадочный вакуум. И, зляся, подъелдыкнул: – Погоди, как стану царским сокольничьим, сразу поумнею!
– Да при чем тут это? – подняла брови Феодосия. На сем и расстались, сердито пошагав в разные стороны.
В затаенном уголке заснеженного монастырского огорода, за дровяными сараями Феодосия творила экспериментусы с подкидной доской и к весне вывела формулу – истинный перл баллистики. Впрочем, она и не подозревала о своем ученом открытии и беспечно держала листок с вычислениями в ящике стола, не мысля делать его достоянием ученых мужей, скажем, вступить в переписку с Исааком Невтоном. Он – ученый. А она кто? Самоучка.
– То ли возникающий от сгорания пороха вихрь должон в парус летательной ладьи ударять, то ли бить об землю из ступы? – все еще не могла решить Феодосия и роняла голову на черные от угольной пороши длани, засыпая прямо в лабораторной келье.
Трижды в неделю Феодосия ездила научать девятилетнего отрока Соколова, Петра, латыни и черчению и рисовать красками с его младшей сестрицей, восьмилетней отроковицей Варварой (отец любовно величал ее на чужеземный манер Барбарой). Часто после занятий Соколов звал Феодосию в библиотеку или кабинет, где за чашкой полюбившегося ей кофею с имбирем или гвоздикой обсуждали они запрещенные европейские книги. Конечно, сидеть за одним столом с нищим монахом сомнительного мужеложеского виду кравчему государя было не по чину, но так трудно найти в своем кругу, среди бояр, собеседника! Потому Соколов, морщась от обтрепанного одеяния Феодосии, тем не менее с воодушевлением беседовал с ней. Обсудили творения Сирано де Бержерака «Иной свет, или Государства и империи Луны» и Эразма Роттердамского «Похвала глупости». Первое сочинение зело увлекло Феодосию, ибо оно было доказательством ее идеи полета сквозь сферы небесные. Кто знает, может, и на Луну по пути Феодосия заглянет? Оба дружно смеялись над пьесами Жана-Батиста Мольера. Феодосия с интересом слушала иронические замечания Соколова об зрелищах феатра московского. Выходило, по язвительным замечаниям Соколова, что показывали в ём одни консервативные и допотопные аллегорические представления, давно не модные на передовом Западе. Впрочем, рассказ только усилил желание Феодосьи попасть в игральную хоромину. Надеяться на сие, конечно, напрасно: никогда не получила бы она благословения монастырского руководства на эдакий поход. На прогулки по Москве с Олексеем и то редко удавалось выхлопотать разрешение. Потому видались за зиму лишь три раза: сходили в заезжий зверинец, в Сокольничью слободу, где жил Олексей, позрить птиц, и один раз в Замоскворечье, в храм с вырезанными из дерева и раскрашенными фигурами святых.
Успели вовремя – вскоре фигуры были частью уничтожены, частью тайком увезены на Сивер, в Гледенский монастырь в Великом Устюге, ибо признаны были идолами. Не последнюю роль в сем несомненно очистительном для православия событии сыграл отец Логгин, доказавший в самых патриарших верхах, что святые изображаемы могут быть только плоско на досках, но не высекаемы объемно, как языческие истуканы. При этом отец Логгин с гневом мысленно вспоминал деревянного Христа, коего таскала Феодосия на торжище в Тотьме, и премерзкое капище чуди подземной в Лешаковом бору…
Когда капель весенняя зазвенела ну прямо как смеялся сыночек Агеюшка, в большой трапезной монастыря совершилось награждение за укрепительные чудеса.
Лучшими были признаны рукотворные дивеса, с Божьей помощью придуманные Феодосией, о чем торжественно сообщил игумен Феодор, вручив «брату» прелепейший молитвослов с золотыми и багряными буквицами.
– На будущий раз шапку-невидимку сотворю, – вспомнив россказни повитухи бабы Матрены, успела шепнуть Варсонофию Феодосия, усевшись внове на лавку.
Но то были не все награды!
– По приказу государя всея Руси и по благословению митрополита Московского отправляется посольство в Царьград и на Афон с милостыней заздравной. И присоединится к посольству брат нашего монастыря… – игумен выдержал паузу, во время которой в трапезной повисла напряженная тишина, – брат Феодосий, который отправится в греческие Метеоры.
Феодосия задохнулась от счастья и, дабы скрыть радость, низко склонила голову.
– Поздравляю, брат! – тихо возликовал Варсонофий.
В трапезной возникло бурление.
Старцы искренне радовались за юного отрока, наказанного Господом ужасной женоподобной внешностью. Молодежь глядела с восхищением и восторженной завистью. Компания Вениамина Травникова охватилась ненавистью.
– Бабьеподобный монах будет представлять в посольстве наш монастырь, – злобно ухмыльнулся Венька Тимофею Гусятинскому и, затаясь, сжал кулаки.
– Нашли остлопа ходить в Метеоры, – поддакнул, сощурясь, Васька Грек. – С таким же успехом осляти можно отправить.
Феодосия подняла наконец сияющие глаза.
– Похули себя, – не разжимая огубья, подсказал Феодосии Варсонофий.
– Недостойный хожения в святую греческую обитель, худший из всех монахов, во многом греховный… – довольно искренне запричитала Феодосия.
– Кто без греха? – повел брадою игумен. – Езжай с Богом!
* * *Светлым, как лик младенца Христа, майским утром Феодосия примкнула к толпе паломников, намеревавшихся предпринять хожение в святые и иные земли. Были тут и образописцы, и крестные мастера, и торговые гости, и монахи, и царские посланники, кучковавшиеся отдельно, и подозрительные личности неизвестного назначения. Кто собирался в Палестину, кто – в Афон, были такие, что алкали посягнуть в Египет. В возбуждении, кое монахи старались скрывать молитвами, путешественники взобрались на баркасы и поплыли по Москве-реке до Оки. Через несколько дней достигли Волги, становившейся все шире. Сперва проплывали берега по сторонам на даль брошенного камня, потом – на расстоянии вспаханного поприща, затем – двух полетов стрелы. На пологих укосах рассыпались деревеньки, на высоких кручах возвышались посады, монастыри и кремли. Яркое солнце и голубые небеса изливали радостный свет на игристую воду и сонмище лодок и кораблей. Картина открывалась зело пестротная. Ладьи и умы, паромы и барки, дощаники и ладьи, неводники и струги, насады и ушкуны сновали вдоль берегов или медленно скользили по срединной волжской глади. Мужи, вытянув неводы и наварив ухи, живо обсуждали достоинства и виды насад и плоскодонов. Феодосия смирно сидела в сторонке с миской горячего ушного, вдыхала сладкое воние дымка, тянувшегося с плотов, запахи речного ветра, лугов и жмурилась от умиления. Она пребывала в странном борении чувств: ей стыдно было быть счастливой, но счастье распирало душу, как туго скрученный листок почку. Феодосия уж и прощения просила у Бога за то, что ликует ее душа, в то время как надо каяться в грехах, но изринуть радостного предвкушения от предстоящего знакомства с удивительными землями и странами не могла.
В один из дней состав путешествующих сменился. Кто рассчитывал попасть в Черное море, волоком перемещался на Дон. Феодосия с толпой богомольцев и купцов, где пешеходом, где возами, также достигла берега Дона и поднялась на судно, плывшее до Азова.
Несчетно двигалось по Дону кораблей! Караван барок, кладей, карбасов достигал, по словам знатоков, пяти сотен! Феодосия с удивлением обнаружила, что часть монахов переоделась в скоморошьи одежды – были тут и шаровары, и халаты. И лишь когда едва не каждый паломник и торговец примотал к поясу огнеметную пищаль или кинжал, с волнением поняла – предстоят встречи с иноверцами и грабителями. Разговоры вокруг котла с ухой из сома или стерляди стали серьезными. Знающие самовидцы нагнетали напряжение россказнями о налетах татар и ногайцев, янычар и арабов, а в конце пути и бедуинов с сарацинами. Ко всему еще по берегам встали хмурые крепостные посты, воинство которых должно было сопровождать суда с посольствами и отпугивать набеги.
– Буду отбиваться от басурманов веслом, – пошутила Феодосия на совет вооруженного копьем монаха обзавестись как можно скорее топором али луком со стрелами.
У одного из плывущих оказался чертеж с землеописаниями, и все с интересом разглядывали вырисованный красками и тушью путь в Палестину и Грецию. Вечерние баяния под усаженным сонмом звезд небосводом тоже крутились вокруг богомольных и гостевых странствий в Царьград и Афон.
– А есть в окияне морские рыбы и звери, у которых кости снаружи, – баял опытный судоход. – И этими рыбьими костями украшают палаты, храмы и утварь.
– Рыбьими костями украшать церковь?! – сомневались слушатели. – Кривда! Лжа! И как кости могут быть снаружи тела? Разве только у рака…
– А вот увидите тортиллу и устриц! У этой тортиллы череп снаружи мяса, а из черепа змеиная голова и когти торчат. А в Палестине есть Мертвое море, из него поднимается сера и сочится черная смола, и гибнет в его водах любая живая тварь, хоть и рыба. Потому что под морем сим – ад.
Феодосия посмеивалась украдкой в протяжение россказней об устрицах – она их видела в книге морских монстров. Но вздрогнула от страха после баяния о сере; счастье, что едет она не в Палестину, где можно ненароком низвергнуться через сие Мертвое море в ад, а в греческие летящие вверх Метеоры, с которых, Бог даст, досягнет она небесного рая, в коем пребывает Агеюшка.
И тронул рассказ о богомольце, которому в святом Иерусалиме упал на ноги колокол, а он со слезами на глазах благодарил Бога за счастье принять муки там, где Христос их принимал.
– Есть в окияне летающие рыбы, – баял другой купец. – И поющие свистом. И огромный слизень с осемью хвостами, которыми утаскивает корабли под воду.
Путники не знали, верить или нет.
«Вот бы бабу Матрену сюда, – с улыбкой подумала Феодосия. – Уж она бы всех затмила своими правдивыми побасенками».
В один из дней стали все самовидцами столкновения двух кораблей. Феодосия вскрикнула при виде с воплями падавших в воду людей.
А в самом въезде в Азов по реке проплыли растерзанные тела, и караван обошла ужасная весть об ограблении впереди идущих баркасов.
Мужи нахмурились и покрепче ухватились за рукоятки кинжалов.
А Феодосия забилась на полати в деревянной клетушке и истово молилась взятым в путь образкам Николая Чудотворца и Богоматери Одигитрии – защитников плавающих и путешествующих. Боялась она не ранений или смерти, а того, что в битве с ворами обнаружится ее женская суть.
Жаркая молитва помогла: вскоре паломники в тревоге увидели на круче дюжину всадников с копьями, увешанными пучками волос и полосами кожи, но те, поглядев на баркас, ускакали прочь.
Все с ликованием благодарили Бога за спасение.
Азов очаровал Феодосию.
Шумная пристань – опытный паломник пояснил, что она называется порт, – суета, яркие чужестранные одежды, прилавки с рыбой и неописуемо сладкое воние моря.
Гость, имевший чертеж с землеописанием, вновь раскинул его и указал дальнейший путь. От острова Крит, запомнила Феодосия, выход на Средиземное море, налево – путь в Иерусалим, направо – на Афон. Феодосии же с десятком монахов предстояло, минуя святую гору Афон, пешеходом или верхами достигнуть в глубине грецкой Фессалии монашеской республики Метеоры.
До Царьграда плыла изрядная двухмачтовая барка, изящно и грозно изукрашенная изображениями льва и единорога. Феодосия из рассказов попутчиков уже знала – ладья для морского плавания не должна иметь гвоздей, ибо в Средиземном море по дну много лежит камня «магнит», а сей магнит, известно, притягивает к себе всякое железо, потому гвозди могут выскочить и корабль рассыплется.
Зрелище морских просторов привело Феодосию в смятение.
Она уже слышала и, по сходству с мандарином в склянице, понимала, что земля кругла, словно репа, и зрение шеломля, или, по-научному, горизонта, вроде бы подтверждало это весьма спорное утверждение, но опять терзали сомнения – как тогда не выливалась из земного шара с краев морская вода? А если буря и море взволнуется? Непременно выплеснется и потечет на небо? Может, сия вода, как и испарившаяся в облака, выпадает потом грозой? Но тогда дождь над окияном должен быть соленым? А ежели не выплескивается вода из чаши морской, то что притягивает ее назад? Что может удержать воду на репе? Ничто. А на столь же круглой Земле? Ясно, что должна быть внутри ея сила притяжения, но ведь в глубинах – только ад. Неужели ад удерживает все на земле? Пожалуй, так и есть. Значит ли сие, что все, что на земле, – пакость и зараза, и лишь чистое и светлое, как душа Агеюшки, может преодолеть земное тяготение и взлететь на небо? Сам по себе сей факт неплохо укладывался в теорию Феодосии. Но как же тогда цветы и плоды – почему они не улетают на небеса? И сможет ли она, грешная Феодосия, на серебряной ступе с зарядом пороха взлететь на небесные сферы, обитель безгрешных? Феодосия в отчаянии вздохнула. Зримое и знаемое не могли пока еще прийти к согласию в ее уме. Она не знала, чему верить: собственным глазам или науке, и потому хмурила лоб и сводила узорные брови почти весь морской путь.