«У ведьмы зеницы черные, либо коварного зеленого цвету, власа вьются хмельными кудрями до самых лядвий, и весь облик погибельный для мужей, – размышлял настоятель. – А у Феодосия очеса, словно голубые проталины небесные, власы короткие, взгляд кроткий. Нет, даже если баба он, то на ведьму никоим видом не похож».
– Отец Феодор, Варсонофий – родной сын ваш! Не хотел признаваться, дабы не смущать вас и не вредить служению, – заливаясь слезами, возопила Феодосия.
Игумен недоуменно нахмурил лоб.
– Держите бийцу! – указуя перстом на Феодосию, крикнул подбежавший сзади Венька. – Он убил Варсонофия, дабы скрыть грех мужеложства!
И швырнул на стол окровавленный нож.
Глава четырнадцатая Обретенная
– Нет ли у вас чадца со льняными власами и голубыми очесами, трех лет от роду? – внове и внове повторяла Феодосия, обходя цыганские шатры и завешанные пологами телеги. – Не приблудился ли к вам Агей, Агеюшка Юдов Ларионов?
С той минуты, как завопила Феодосия: «Не убивал! Нет на мне такой вины! Ты бийца!» – оттолкнула Веньку и выбежала из монастыря, ни на мгновенье не прервала она хождение по Москве. Сперва мчалась Феодосия, задыхаясь горьковатым осенним воздухом, наугад сворачивая в темные проулки и плутая в незнакомых слободах, дабы укрыться от возможной погони. Потом, когда Москва осветилась холодным светом осеннего солнца, Феодосия принялась обходить берега речек и грязных прудов, где любили стоять табором цыгане. Обегая торжища – излюбленные места цыганок с отрочатами, рыская бродячей собакой, у которой утопили щенков, она не чувствовала ни усталости, ни холода. Покрасневшие от утреннего мороза руки, натертая сапогом пятка, пылающие щеки – все это равнодушно отмечала мысль Феодосии, но не тело: она не чуяла под собой ног и не ощущала ледяного сиверного ветра, пронизывающего рясу. Озирая поварской ряд, густо вонявший тушеной репой, гороховым супом и вареным мясным, она ощущала не голод, а тошнотный позыв, едва не вывернувший пищную жилу. Феодосия ухватилась за коновязь и на минуту остановилась, морщась и сглатывая тошноту.
– Нет у нас никакого Агея! – с самого утра отвечали Феодосии цыгане.
Никто не видел Агеюшки.
Отдышавшись, Феодосия торопливо побежала далее, вглядываясь в каждого одетого в цыганские отрепья отрочонка, просившего у москвичей милостыньку.
В полдень Москва загудела от сотен колоколов, и Феодосия, встрепенувшись, с жаром помолилась Божьей Матери, прося вновь обрести любимого сыночка. Помолившись, заметила, что в граде закипает некое волнение. Возбужденно переговариваясь и бранясь, проскакали стрельцы. Ржали кони. Пробежала ватага воротников. К Кремлю промчалась, грохоча по мостовой, карета с двуглавым орлом. Не стихал колокольный звон, перешедший в иных храмах в отрывистый набат. Одну из линий запрудили казаки. Феодосии от страха казалось – то ищут ее по обвинению в убийстве Варсонофия. Если бы не известие, что Агеюшка жив и здоров, Феодосия ни за что не стала бы скрываться! Но оставаться в монастыре, ждать разбирательств и праведного суда сейчас, когда сыночек, возможно, вышагивал с цыганами соседней улицей, было выше ее сил.
Когда мимо протопали пушкари, Феодосии почудилось, один из них упомянул монаха. «Приметы мои обсказывают, – решила она, юркнув в проход между заборами. – Надо переоблачиться в женское. Женой меня в монастыре не знали, значит, не догадаются дать приметы. Отец Логгин, судя по всему, меня пока не выдал, иначе схватили бы еще вчера… Венька первый бы руки выкрутил… Значит, ищут пока монаха мужеского пола, бийцу брата Варсонофия, упокой Господи его душеньку…»
Она опустила голову, дождалась, когда пушкари скроются из вида, и вновь, торопливо и бессмысленно, временами переходя на мелкий бег, принялась кружить по закоулкам, как вдруг почудилось ей, что идет по знакомому месту. Она замерла, встряхнула главой, приходя в себя, и обнаружила, что стоит перед роскошными хоромами Андрея Соколова.
Соколов в сей час вернулся домой – отдать распоряжения на случай, если вспыхнувшее в городе недовольство перейдет в бунт и потребует присутствия его, думного боярина, на службе и в помощи царю Алексею Михайловичу.
– Прости, Феодосий, некогда, – потряс благоухающей дланью Соколов, столкнувшись с монахом в теплых сенях, и довольно весело сообщил: – Сокольники шумят, того и гляди растерзают нас с тобой своими птицами! Пришлось на всякий случай выставить по улицам войско.
«Так то не меня ищут? – с облегчением подумала Феодосия. Но тут же вспомнила обиду Олексея и вновь испугалась: – Неужели Олешка поднял Сокольничью слободу в злобе на государя?! О, глупый, глупый!»
– В другой раз поговорим, – бросил Соколов и крикнул в глубь хоромов: – Велите накормить учителя и доставить в монастырь!
– Нет! – прижала руки к груди Феодосия. – Погодите, Андрей Митрофанович! Грешен перед вами и не тот… не та… – Феодосия путалась, отвыкнув говорить о себе в женском роде. – Не та, за кого себя выдавала… не муж и не монах. …Жена и ведьма, избежавшая казни, Феодосия Ларионова, в девичестве Строганова. – И стянула с головы черную шапочку, выпростав отросшие волосы, скрученные шнурком.
Случившийся рядом детина отпрянул и выронил серебряный поднос, на котором подавал Соколову расшитые перчатки.
К удивлению Феодосии, Соколов, смешавшись лишь на мгновенье, захохотал:
– Баба?! Ведьма?! Хороши же вы там, за стенами монастырскими! А еще обижается ваш брат, что чернь поет о монахах срамные частушки!
Соколов зело любил ведьм, ибо со своей супругой, лепой, но постной и смирной, очень скучал.
– Ну же, повернись! Изрядные стегна! Ах ты, ландыш! И как я принял тебя за монаха?!
Феодосия в смущении одергивала рясу.
– Нет, не могу поверить, – задыхался от смеха Соколов. – Но ты же в науках и диспутах сильна? Откуда такая девица взялась? Эх, жаль, нужно срочно ехать в думу! Оставайся… – Соколов подмигнул. – Вечером подискутируем всласть…
Была у Соколова двоица неистовых полюбовниц, семнадцатилетняя вдова в Москве и замужняя дама в Венеции, обе зело любострастны, но скудны умом, и потому он весьма вожделенно взглянул на новоявленную ученую жену.
Феодосия порозовела и робко попросила:
– Ой, нет, остаться в чужом доме не могу. Мне бы облачение женское… Тулуп какой ни есть, оголовник…
– Какой тулуп! Шубу подать! Кунью, крытую сукном! И рукавицы меховые!
– Что вы, какая шуба, какие рукавицы, не зима еще.
– Приказываю: шубу! Жар костей не ломит!
Детина, сжимавший поднос, ринулся в глубь сеней и вскоре появился с женскими одежами.
– Спаси вас Бог, Андрей Митрофанович! Все верну, как найду сыночка своего Агеюшку…
– У монаха еще и чада объявились! – утирал от смеха слезы Соколов. – Ничего не надо возвращать, носи. Так куда же ты сей час?
– Скрыться мне нужно, ибо возвел на меня навет Вениамин Травников, обвинил в убийстве брата Варсонофия, который сын игумена нашего Феодора, – торопилась объясниться Феодосия.
– Как, и у настоятеля сын? Он тоже баба?! – ликовал Соколов.
– Нет-нет!
Феодосия нарядилась в женские одежды, и боярин с удивлением воззрился на прелепейшую девицу.
– Ах, ведьма! И за что ж тебя казнить хотели?
– За многое, – махнула рукой Феодосия. – За волхование, чародейство, поклонение идолу, за крест из полевых цветов… Прощайте, Андрей Митрофанович!
– И куда пойдешь?
– Искать по свету сыночка…
– Погоди! – Соколов снял с пальца и сунул в горсть Феодосии великий перстень с рубиновой шишкой, обсаженной алмазами. – Это тебе за уроки с моими отпрысками и наши замечательные научные диспуты! Продашь за изрядные деньги! А пока, на пищу, возьми… – Соколов покопался в болтавшемся на стегне шелковом кошеле и извлек золотую монету.
Феодосия вышла за ворота и посеменила, путаясь с непривычки с длинных полах меховой шубы, крытой расшитым темно-зеленым сукном.
Соколов, бойко выехав в карете, весело махнул на прощание рукой.
Холоп, открыв рот, глядел с каменного резного крыльца вослед монаху, обернувшемуся девкой. Феодосия надвинула пониже к бровям шерстяной оголовник и пошла куда глаза глядят.
Возле темной харчевной лавки, закрывавшейся по причине смутных волнений, она упросила продать печеных пирожков с капустой, запила брусничным морсом. От запаха тушеной капусты опять потянуло в пищной жиле, и Феодосия едва сдержала блевоту.
«Очадела ты, Феодосьюшка, согрешила с Олексеем, – вдруг услышала она голос повитухи бабы Матрены и встряхнула в растерянности головой, не зная, верить или нет неожиданному известию? Плакать или радоваться? От Бога сей младенец или… сказать страшно… Грех даже и подумать – монах очадевший! Ох, нет, авось сие не так…»
Опустились синие сумерки.
В Москве было все так же неспокойно – то и дело проходили ватагами стрельцы, казаки, воротники. Возле церквей тревожно переговаривались почтенные горожане, у питейных домов, терзая вороты коровьих охабней, спорила о важном государственном деле теребень кабацкая.
Неожиданно площадь накрыл тревожный набат огромного колокола, следом раздался грохот пушечного выстрела, от которого заложило ушеса и поднялись тучи ворон. Москвичи ринулись прочь с улиц, началась сутолока, заржали, встав на дыбы, лошади, перевернулась повозка, кто-то закричал – истошный вопль вонзился в грудь Феодосии, как вилы в скирду.
Феодосия побежала, изыскивая, где укрыться.
Улица задрожала от еще одного пушечного выстрела.
Феодосия, скороговоркой молясь, поспешно завернула в ближайшие ворота, оказавшиеся не по-хозяйски распахнутыми. Навстречу ей из крепкого строения выскочили несколько парней и мужей и, не глядя на жену, пробежали в калитку.
Феодосия почти бегом миновала темный двор и заполошно вторгнулась в двери, над которыми теплилась пред иконой лампадка. Спотыкаясь, пробралась по темному, низкому проходу и оказалась вдруг в обширной, освещенной оплывшими свечами, но пустой хоромине.
Возле одной стены сооружен был помост навроде для казненния. А позади помоста покачивались бирюзовые волны с белыми гребнями, розовые облака и три огромные алые рыбы, запряженные в раззолоченную повозку.
Сквозняк кружил, поднимая невидимыми струями белоснежные перья и серебряный пух.
Феодосия с радостным недоумением обвела взглядом роскошно намалеванный занавес.
Полотнище качнулось.
«Феатр! – поняла вдруг Феодосья. Сердце ее сжалось и застучало, наполнившись глупыми, бессмысленными надеждами. – Игральные хоромы! Что, как представляет здесь позоры Истома? Что, как избежал он казни?! Ведь не сгорела же я в срубе? Что, как и он спасся?»
Сверху, шурша, упала шелковая лента. Некто всхлипнул.
Феодосия подняла зеницы.
Из-за солнца, подвешенного на невидимых веревках, выглянуло детское личико с театральным румянцем на щеках, наведенным алым ягодным соком. На Феодосию глянули огромные голубые глаза, смутно напоминавшие ей саму себя.
– Кто ты? – срывающимся от закипающих слез голосом вопросила Феодосия, уже зная ответ.
– Джагет! – ответило по-цыгански чадце с льняными кудрями и шмыгнуло курносым носом.
– Какой же ты джигит, – плача, сказала Феодосия. – Ты мамин сынок Агеюшка…
Хоромина затряслась от пушечных выстрелов.
Агейка вцепился ручонками в стрелу солнечного луча и вознамерился закричать от страха. Феодосия подняла дрожащие руки к намалеванному солнцу и подхватила доверчиво потянувшееся к ней чадце. В ворот стянутой на тесемки рубашки, изображавшей древнегреческую тунику, проскользнула и закачалась перед глазами Феодосии цепочка с крестиком и крошечной подвеской – солонкой с горкой соли, семейным гербом тотемских солепромышленников Строгановых.
Феодосия крепко сжала теплое тельце, прильнула к нежной щеке и вдохнула сладкое воние волосиков за торчащим ушком.
– Мати? – спросил мальчик.
– Мама, ей, мама твоя, – прошептала Феодосия. И принялась целовать глаза, и вежи, и ресницы.
Агейка смеялся и обнимал холодную шубу, крытую вышитым сукном.
– Так ты скоморошек? Актер? – улыбалась сквозь слезы Феодосия. – Как и тятя твой, Истома?
– Скомолох! – важно соглашался Агейка.
В кулисах нашелся тулупчик скоморошка, и лапти его, и шапка.
– Что же нам деять? Куда идти? – восклицала Феодосия. – Али здесь до утра хорониться? Но что, как вернутся за тобой цыгане? Нет, надо уходить. Пойдем, сыночек, куда глаза глядят, Бог нас не оставит!
…А по соседней линии мчался на злом вороном коне, в окружении товарищей, Олексей, с вечера исподтишка затеявший смуту в Сокольничей слободе.
Каменное ядро, извергнутое чугунной пушкой в наущение взбунтовавшимся сокольничим, с дьявольским шумом пролетело по черному небосводу и обрушилось на Афонский монастырь Иверской Божьей Матери. Взрыв потряс лабораторию и скрипторий. Вспыхнула огненная пороховая смесь, приготовленная Феодосией в укромном уголке монастырского двора, и серебряной ракетой взвилась, пробив сферу небесную, летательная ступа.
– Полетела-таки Феодосия на небесный купол к сыну своему! – в восхищении глядя на скирды крутящихся искр, воскликнул Олексей, осаживая вставшего на дыбы буйного коня. – Удалась ракета летательная! Ох, ведьма!