Каждую пятницу с мая по сентябрь он летал в Сочи: два дня загорал и плавал, в воскресенье вечером возвращался, в аэропорту его встречала братва на трех-четырех машинах. Полубог, повелитель галактик, русский Тони Монтана, только круче: тот менял кокаин на деньги, а этот манипулировал деньгами и только деньгами.
Как уже говорилось, пиджак и галстук мне не помог. Старший брат не позвал меня, не предложил работу. Мы не общались, совсем. Иван часто рассказывал, что воротила недоволен отечественным финансовым рынком, устал, разочарован и несколько раз при большом стечении клевретов объявлял, что в тридцать три отойдет от дел и остаток жизни посвятит триатлону.
Я слушал, вздыхал. Было от чего впасть в отчаяние. Один не знает, с чего начать, а второй в это же самое время уже собирается отойти от дел. Один ищет стартовую черту, а второй уже рвет грудью финишную ленточку.
Разведясь с женой, он сделал ей и дочери неслыханный подарок: отправил обеих в Англию, на три года. Дочь устроил в хорошую частную школу, заодно оплатив и проживание — там же, рядом — ее матери. Хотел, чтобы ребенок в совершенстве владел языком. Я тогда еще не родил своего, но мечтал о том же самом. Для чего рвусь, рискую и живу по принципу «деньги не спят»? Разумеется, для того, чтобы мое потомство получило блестящее образование.
Мне ничего не надо, думал я. Все, что я делаю, я делаю для семьи.
В те времена столичные коммерсанты часто повторяли друг другу подобные фразы.
«Мне ничего не надо», — угрюмо цедили они, погружая твердые зады в мягкие кресла джипов. «В любой момент брошу все, стану змееловом, буду, бля, писать картины маслом… Деньги — мусор, дерьмо, но дети, жены — это святое…»
Большой бизнес — любой, не обязательно русский и не обязательно образца девяностых годов, — всегда защищен особой оболочкой, романтическим флером загадочности. Запах глобальной авантюры, глянец дорогостоящих игрушек, офисы с панорамными стеклами, тщательно охраняемая информация. Большой бизнес — это круто и красиво, но очень сложно и очень, очень опасно. Так думает всякий, кто не умеет проникнуть сквозь оболочку. А кто умеет — тот видит: ничего там нет особенно сложного, и самые умные, семи пядей во лбу, никогда не выходят на первые роли. Делая деньги, следует быть терпеливым и черствым. Желательна хитрость — но опять же не изощренная, а самая обычная, бытовая.
Когда я сам проник внутрь и понял, как все устроено, — старший брат не перестал интересовать меня, но перестал волновать; он больше не казался сверхсуществом, великим алхимиком, медитирующим над машинкой «Магнер», пока в ее черных пластмассовых пальчиках трещит, мелькая, зеленый американский кэш. Я тоже завел себе такую машинку. Тоже купил пейджер и галстук с попугаями. Освоил компьютер и зализывал назад смазанные гелем волосы.
Были моменты, когда я думал, что действую лучше, чем Мишка. В других ситуациях очень хотел совета, и однажды, когда только начал, отважился задать брату несколько прямых вопросов — и профессор-воротила с удовольствием ответил мне.
Стояли посреди склада, заполненного коробками с французским вином, вино принадлежало мне и Ивану, но куплено было на чужие, заемные деньги, и продажи шли вяло. От разнообразных приятелей я уже знал: заниматься товаром, покупать и продавать вино, компьютеры, автомобили, памперсы — выгодно, но сложно. Гораздо проще обслуживать тех, кто это делает. Помогать с банковскими переводами. Превращать наличные в безналичные, и наоборот. Я хотел вернуть долги, бросить к чертовой матери вино и уйти на финансовый рынок, туда, где люди имеют дело с деньгами, только с деньгами и ни с чем, кроме денег. Я неизбежно пришел за советом к тому, кто все знал про деньги. К старшему брату.
Мне было двадцать четыре, ему — тридцать два, мы были знакомы два десятилетия, но за все годы не сказали друг другу и десятка фраз. Я решился. Казалось, что — вот, час настал, сейчас он все расскажет, поделится главным знанием.
Я спросил, чем отмывание отличается от обналичивания, и можно ли закрывать валютные переводы агентскими договорами, и есть ли смысл связываться с такой интересной темой, как платежи через офшорные компании, — задал то есть совершенно конкретные вопросы.
По обыкновению, брат был благодушен, углублен в себя и выглядел шикарно. Блестящие длинные волосы, прямоугольное лицо, точно и резко очерченные скулы. По тогдашней летней моде полагалось носить шелковые цветастые рубахи на манер гавайских, но не навыпуск, а заправленными в свободные легкие брюки-слаксы; ворот застегивать под горло, а поверх иметь несколько скромных цепочек. Ухмыльнувшись и потеребив эти цепочки, брат заговорил, и говорил долго; выдал обстоятельный монолог — если бы я записал, слова на листе шли бы одним сплошным абзацем страниц на пять ин-кварто. Но я ничего не понял. Совсем. Первые несколько минут еще вникал, сосредотачивался, даже похохатывал в тех местах, которые казались смешными самому рассказчику, но быстро устал, догадавшись: Мишка смотрит на бизнес и вообще на мир вокруг себя со столь оригинальной точки зрения, что вникать в его логику бессмысленно и даже, может быть, страшно.
Он улавливал и фиксировал тончайшие связи меж событиями, но пренебрегал очевидными аналогиями.
Больше всего на свете он любил не бегать по лыжне и не зарабатывать миллионы, а думать.
Он умел сверкать, кидать понты, он умел сочинять извилистые монографии, он умел улыбаться банковским операционисткам, он увяз в сложных взаимоотношениях с бандитами, он мыслил прихотливо и фантастично и не заботился о том, чтобы его понимали. Плевать ему было на понимание, он жил в мире голых идей, среди схем и теорий, — я же был практик.
А он — гений.
Он кивнул мне и уехал — в тот год ездил на спортивном «Форде» непременного ярко-алого колера, — усмехающийся, глядя сквозь реальность, чудовищно умный, сложный, абстрактный, циничный, легендарный, упорный и упрямый. Мы бы никогда не сошлись.
Я не задал ни одного уточняющего вопроса, — иначе неизбежен был новый монолог, столь же длинный. В последний момент хотел спросить насчет триатлона — когда он бросит коммерцию и вернется в спорт? Но воздержался.
Кстати, про триатлон. Это просто: вы выходите на старт, пробегаете пятьдесят километров, потом преодолеваете двадцать пять километров вплавь; на третьем и последнем отрезке надо сто километров проехать на велосипеде.
Спустя два года умер наш дед, великий учитель, основатель клана, директор Узуновской средней школы, — тот самый, позволявший внуку Мишке выдирать из журналов репродукции с голыми женщинами. За гробом шли полторы тысячи человек, практически все взрослое население деревни, плюс несколько десятков учеников деда, приехавших со всех концов страны. Я взял с собой жену, но не взял годовалого сына. Профессор-воротила приехал на поезде. Поминальный стол едва вместил две сотни гостей, многие не видели друг друга десятилетиями, братались, хохотали, никакого траура и горя. Несколько старух, помнивших Мишку мальчиком, бросились ему на шею. В тот же вечер, когда за другим, более скромным столом расселись близкие родственники, меня и жену упрекнули в том, что мы не привезли продолжателя рода. Из пятерых внуков деда Константина только я мог продолжить фамилию по мужской линии; в последний год жизни деду принесли полярой дную фотографию его правнука, моего сына. По мере увеличения количества выпитого шутки на тему передачи генного набора становились все остроумнее, жена хохотала, смущалась и краснела, а Мишка, напившийся больше других, кричал, ударяя кулаком по столу: «Ирма!!! Предъяви потомка!!!»
На следующий день я вез его в Москву на своей машине — едва проснувшись, брат обстоятельно похмелился и всю дорогу хлебал колу из объемистой пластиковой бутылки, выкрикивая с заднего сиденья все ту же фразу насчет потомка.
По слухам, дела его шли неважно. Профессор рассорился с братвой. Возможно, присвоил бандитские деньги. Впрочем, я не переживал за брата. Кто преодолевал дистанцию в пятьдесят километров и заработал на этом значок мастера спорта, тот легко уйдет от любых бандитов. Думаю, наивные члены криминальной группировки просто не представляли, с кем имеют дело. Не видели арбуза, выращенного на жидком негреющем солнце средней полосы. Не читали спортивного дневника с пометками о скверном самочувствии. Не мазали хитрыми мазями пластиковые лыжи ценою в состояние.
Потом мы не виделись шесть лет. Из этих шести лет я три года сидел в тюрьме, потом год работал на Кавказе; остальное время провел, входя в разнообразные делириумы — алкогольные, наркотические, нервные — и выходя из них. По-моему, за это время я ни разу не вспомнил о существовании старшего брата и сей факт постыдным не считаю. Он тоже был авантюристом, переживал кризисы и беды, но никогда не просил о помощи. Друзья, подруги, ближняя и дальняя родня — все просили; он — не просил ничего.
Просили взаймы, просили встретить в аэропорту и на железнодорожном вокзале, просили помочь переехать, просили набить морду и просто напугать, просили пустить переночевать, просили распечатать документ на струйном принтере. Я тоже просил: взаймы, подкинуть до метро, дать посмотреть диск с фильмом, написать программу, зарегистрировать сайт, залезть в базу данных ГИБДД, укоротить брюки. Паутина просьб скрепляет всех нас, просить — естественно для человека, выполнять просьбы — еще более естественно; уметь отказать в просьбе — полезный навык, уметь попросить так, чтобы тебе не отказали, — еще более полезный. И только старший двоюродный брат Мишка никогда не был включен в эту систему.
Называя его гением, я не имею в виду результаты его деятельности. Оценивать человека по результатам его труда слишком жестоко. Думая о брате, я считал его гениальным в своей самодостаточности: его мозг в колоссальных объемах производил умозаключения, и сам же их потреблял без остатка.
Друзей он никогда не имел, а приятели, партнеры и подельники менялись слишком часто, чтобы придавать значение их появлению либо исчезновению.
Когда я снова встретил брата, ему было за сорок. Слегка располневший, спокойный, с той же, хорошо мне знакомой, слабой улыбкой, означавшей: «Я знаю, как все устроено на самом деле», он занимался чрезвычайно достойным делом: подписывал всем желающим авторские экземпляры собственной книги.
В первой половине нулевых годов меж братьями произошла рокировка, теперь дела пошли в гору у младшего, Ивана. Импорт китайских игрушек, пятьдесят точек сбыта, кожаные кресла в офисе с окнами на Ленинградское шоссе. А старший, умудренный, подуставший, заходил в гости: поболтать и, наверное, занять денег. Сам он давно не практиковал, предпочитая продавать идеи в чистом виде. Читал лекции студентам, писал статьи. В какой-то момент я застал его в офисе Ивана. Возле локтя гения располагалась мощная стопа одинаковых толстых томов: мелованная бумага, убористый текст щедро оснащен графиками и диаграммами. Как мне объяснили, подобные монографии издаются микроскопическими тиражами — допустим, в тысячу экземпляров, — но зато обходятся покупателю в сотню и более долларов; круг читателей, профессиональных аналитиков и трейдеров, очень узок, зато каждый такой трейдер не стеснен в средствах и за толковый учебник биржевой игры готов выложить любую сумму.
Бывший воротила подписал мне книгу, улыбнулся и сказал: «Тебе тоже пора…»
Я кивнул; понял.
Мы опять не поговорили.
Нам незачем было говорить.
О чем говорить, на какие темы?
Жить надо, руководствуясь только своими мыслями, накапливая свой, личный, интимный опыт, только он имеет настоящую ценность. Советы и подсказки мешают, искажают оптику, замутняют картину мира.
Он никогда не говорил со мной, — это и был его самый главный разговор.
Живи своим умом. Падай сам, поднимайся сам.
Криминальные авторитеты, с которыми он начинал, титаны первых лет перестройки, давно все до единого лежали в могилах.
Дома я открыл его книгу, но не сумел осилить даже вступительную часть; слишком сложно.
По словам Ивана, старший брат был в порядке. Денег, правда, нет, зато есть молодая жена, казачка Таня, вывезенная из Новочеркасска. А найти хорошую жену гораздо важнее, чем добыть деньги, тут и спорить не о чем.
Квартиру он себе не купил, снимать было дорого. Несколько лет обретался под Москвой, в деревенском доме отчима. Потом, когда стало совсем худо, снялся и уехал вместе с женой на ее родину, под Ростов, в задонские степи.
Его познания в области агрономии потрясли местных хуторян. Первое время мужики собирались возле хаты московского пришельца каждое утро. Деликатно стучали в окошко: «Михаил Васильич! Выйди, скажи, что делать!»
Но трудно вырастить хлеб или яблоко одной только силой мысли. Нужны деньги, нужна вода. Земля в тех краях тверже камня. Иван, регулярно получавший от брата письма, говорил, что Мишка живет натуральным хозяйством, растит дочь и своими руками строит дом. Арбузы его широко известны своей сладостью и размерами. На прожаренных солнцем равнинах меж Ростовом и Волгоградом наличные купюры не имеют хождения, их приберегают для поездок в сытые города, а деньги в виде монет и бумажек водятся только у стариков, получающих пенсии, поэтому старики окружены всеобщей заботой и уважением.
Жена гения служила бухгалтером в поселковой администрации (квартальный бюджет станицы — примерно тысяча долларов).
Люди меняли бензин на зерно, мясо на доски — так жили.
Слушая Ивана, я спрашивал себя, что чувствовал бывший финансовый гуру, переместившись из двадцать первого века в семнадцатый? Было ли ему страшно, или горько, ругал ли он судьбу, роптал ли на Бога? Наказан ли он за свою гордыню или, наоборот, награжден за мытарства? Прям ли его путь или извилист? Плывет ли мой брат твердо проложенным курсом или его несет по волнам? Кто он, черт возьми, — Веспасиан, который «деньги не пахнут», или Диоклетиан, который «вы бы видели мою капусту»?
Мишке исполнилось пятьдесят, когда умер его отчим, муж моей родной тетки, отец Ивана. Я опоздал на похороны, вошел в храм, когда отпевание было в самом разгаре, и суровый батюшка уже сыпал из бумажки на грудь усопшего Господню землю. Старший брат стоял наособицу, загорелый, сильно раздавшийся в поясе. Лоб в морщинах, щеки же свежие, южные. Крестьянин-финансист. Иван много раз называл его «черным ящиком» за скрытность и непредсказуемость, и в той церкви, слегка поплыв от тяжелых запахов ладана и свечного воска, я вдруг увидел, что Мишка, войдя в лучший мужской возраст, внешне стал похож именно на черный ящик, превратился в темный параллелепипед, обтесанный жизнью до идеальных геометрических пропорций: не столкнуть, не опрокинуть, не заглянуть в середину. Одну жизнь прожил в спорте, вторую в столичном бизнесе, третью теперь живет на дикой окраине страны, кидая зерна в землю.
А поскольку у параллелепипеда шесть сторон, то и жизней будет тоже шесть, решил я и написал этот рассказ; разумеется, у него будет продолжение.
По нулям
— Приветик, родной! — воскликнул он в меру игриво, как будто в самом деле был мне близким родственником. — Извини, что беспокою!
— О чем ты, братуха? — возразил я. — Какое беспокойство? Всегда рад тебя слышать. Какие дела, какие проблемы? Рассказывай.
Тут важно выдержать особенную интонацию, смешать в нужных пропорциях бодрую беззаботность и деловую отстраненность. Собеседник (старый, очень старый друг, и притом особенный) — должен понимать, что я его уважаю, но более двух минут на беседу выкроить не могу. Слишком занят.
Абонент — в узких кругах его звали Слон — взял хорошо отмеренную паузу и сипло продолжил:
— Не хотел обращаться, но выхода нет. В жопе я, если коротко сказать… Вот вспомнил, что есть Андрюха, близкий мой, на него одна надежда…
— Любая помощь, родной! — сказал я. — Любая помощь.
Мою шею и затылок ненавязчиво гладила волна холодного воздуха; щель кондиционера находилась прямо за спиной. Очутившись жарким летом в прохладном месте, я становлюсь благодушен.
— Короче, — абонент опять вздохнул, — десять тыщ надо. Рублей.
— Без проблем, — ответил я. — Завтра приезжай, забери.
Он долго благодарил. Уверял, что отстрелит голову любому, кто пойдет против меня. Я посмеялся, всерьез не воспринял.
Это такой этикет, фигура речи. Как обычный человек в конце беседы говорит: «Пока!» или: «Счастливо тебе!», — так люди из криминального мира добавляют: «Любому башку отстрелю».
— Вот, — сказал я Семену Макарову, закончив разговор и отбросив телефон от себя; пластмассовая сволочь проехалась по полированному дереву ресторанного стола, уперлась в пепельницу. — Я победнел на десять тысяч.
— Слон? — осведомился Макаров.
— А кто еще?
— Отцепи его.
— Не могу, — ответил я. — Язык не повернется. Ты же не можешь отцепить Жорика?
— Да, — мрачно подтвердил Макаров. — Это невозможно. Он мне как брат.
— Кстати, о братьях, — сказал я, понимая, что Макарову тяжело говорить про своего товарища Жорика, поэта и музыканта тридцати восьми лет. — Брат жены собрался играть свадьбу. А невеста — родом из Пензенской области. То есть от Пензы еще сто пятьдесят верст вглубь страны. В самые дебри. Но свадьбу хочет настоящую, на пятьдесят гостей. Жених месяц искал место, кафе или ресторанчик скромный, где-нибудь на окраине, либо в ближнем Подмосковье… Не нашел. Цены везде — ломовые. Короче говоря, в итоге постановили гулять в доме невесты…
— В дебрях, — сказал Семен.
— Ну да. Будущей свекрови купили билет. Настоящий имперский стиль, классика: автобус Москва — Пенза, шестнадцать часов в сидячем положении. В Москве — плюс тридцать два, в Пензе — плюс тридцать семь, самое время на автобусе путешествовать. Я вчера прихожу — она в слезах. Как я поеду, у меня артрит, радикулит и остеохондроз, мне шестьдесят пять лет… Ладно, говорю, мама, забудь про автобус. Езжай как белый человек в купейном вагоне. Три тысячи туда, три тысячи обратно. И еще в поддержку возьми внука, — ему полезно будет посмотреть на город Пензу…