Намерение отправиться в Вену было связано со второй новостью, тоже сообщенной царю в Амстердаме.
Новость, полученная из России, хотя и оставила в сознании царя неприятный осадок, но она относилась к уже благополучно закончившемуся событию. Другая новость, более тревожная, касалась не прошлого, а будущего и таила немало огорчительных следствий. Речь шла о распаде антитурецкого союза, ради укрепления которого царь и великое посольство предприняли заграничное путешествие: Петру сообщили, что союзники России Австрия и Венеция намерены заключить с Турцией мирный договор. Сразу же возникло подозрение, что мирную инициативу, предпринятую втайне от русской дипломатии, союзники будут осуществлять за счет интересов России.
Петр вместе с посольством выехал из Амстердама 15 мая. Его путь в Вену лежал через Лейпциг, Дрезден и Прагу. В Дрездене царь задержался на несколько дней, чтобы осмотреть достопримечательности столицы Саксонии. Поужинав после приезда, он в первом часу ночи изъявил желание заглянуть в королевскую кунсткамеру. До утра Петр успел изучить экспонаты только двух залов, подолгу останавливался у математических и ремесленных инструментов. В следующие дни он подробнейшим образом осматривал арсенал и литейный двор, причем обнаружил, по отзыву сопровождавших его лиц, глубокие познания в артиллерии.
Выходя из кареты, царь закрывал лицо черной шапочкой, местные власти принимали меры к тому, чтобы он не встретил ни одной пары любопытных глаз.
Путь из Амстердама в Вену занял свыше месяца. В отличие от Амстердама, где царь оставался в тени и дипломатические переговоры вели послы, в Вене он эти переговоры взял на себя. Состоялось свидание с австрийским императором Леопольдом I, причем Петр нарушил тщательно разработанный венским двором церемониал встречи. В то время как немолодой Леопольд I шаркающей походкой медленно направлялся к середине зала, царь большими шагами быстро преодолел отведенное ему расстояние и встретился с императором не там, где было предусмотрено протоколом. Втиснутый в строгие рамки этикета и вынужденный сдерживать себя во время 15-минутного свидания, Петр дал волю своему темпераменту, как только вышел из дворца. В парке он заметил на пруду лодку с веслами, бросился к ней бегом и сделал несколько кругов.
Результаты переговоров не принесли царю удовлетворения — убедить австрийский двор не заключать мир с турками ему не удалось. Доводы о том, что затраты на Азовские походы не окупились овладением крепостью и что необходимо с турками продолжать войну, чтобы склонить их к новым территориальным уступкам в пользу союзников, остались без внимания. Союзники твердо решили выйти из войны и уже давно вели сепаратные переговоры с Турцией о заключении мирного договора. Чтобы не оказаться в изоляции, царь дает согласие на участие России в предстоящем мирном конгрессе. Правда, у Петра теплилась слабая надежда на верность союзным обязательствам Венеции, и он деятельно готовился к поездке туда. Венеция, кроме того, манила царя возможностью ознакомиться с развитым кораблестроением, галерным флотом и арсеналами.
15 июля, то есть в день, когда Петр собирался сесть в карету, чтобы отправиться в Венецию, была получена московская почта, вмиг разрушившая все планы. Князь Ромодановский сообщал, что те самые стрелецкие полки, представители от которых приходили жаловаться в Москву весной 1698 года, вновь отказались повиноваться начальству и на этот раз в полном составе идут к столице. Петр принимает молниеносное решение вернуться в Россию. После прощальной аудиенции он, не сообщая причин, вызвавших столь поспешный отъезд на родину, 19 июля 1698 года оставил Вену.
В Россию царь мчался день и ночь, делая кратковременные остановки для обеда и смены лошадей. Лишь на четвертые сутки пути, то есть 22 июля, он остановился на ночлег. Как раз в этот день в Вене было получено известие о разгроме восставших стрельцов под Новым Иерусалимом. Курьер, отправленный из Вены послом Возницыным вдогонку Петру, сумел сообщать эту новость тогда, когда царь проехал Краков. Известие, однако, не внесло изменений в раз принятое решение вернуться в Россию.
Дальнейший путь к Москве уже не был столь поспешным — царь делал продолжительные остановки, а в маленьком городке Раве Русской задержался надолго. Здесь он встретился с саксонским курфюрстом и польским королем Августом II.
У Петра I и Августа II было много общего: обоим им лишь недавно перевалило за 25 лет, оба имели богатырский рост и отличались огромной физической силой, у обоих энергия переливала через край. Различия состояли в способе применения этой энергии, Петр использовал ее в черновой и изнурительной работе, учился с топором в руках, жадно интересовался всем, что может стать полезным родине. Август II растрачивал энергию на удовольствия. Он тоже, подобно Петру, предпринял заграничное путешествие, но совсем с иными целями: в Мадриде он показывал силу и ловкость тореадора, чем пленил темпераментных испанок, в Венеции прослыл любвеобильным повесой. Но Август имел качества, которых в те годы был лишен Петр: обворожительное обхождение, умение быть деликатным и предусмотрительным собеседником, а также проявлять изобретательность в удовольствиях. Правда, Петр не разделял страсти Августа к охоте, более того, охоты он не любил, но король мог предложить множество других развлечений. Короче, оба они, хозяин и гость, воспылали взаимной симпатией.
В Раве не было той чопорности и чинности, которой так педантично придерживался венский двор при встрече коронованных особ. Царю импонировала непринужденная обстановка, где дело перемежалось с пирушками, смотрами войск и всякими увеселениями, во время которых можно было и развлекаться, и продолжать деловой разговор. Однажды артиллерийский капитан Piter демонстрировал свое умение пользоваться барабаном: он велел подать себе драгунский барабан и, по отзыву очевидца, «бил сам всякие штучки так, что с ним ни один барабанщик не сравнялся бы».
Обмен мнениями о внешней политике Петр и Август вели с глазу на глаз, без свидетелей, так что польские вельможи даже не подозревали о предмете разговоров. Оказалось, что у них есть общий неприятель — Швеция. Разъехались друзья, обязавшись только «крепкими словами о дружбе», не оформив эти «крепкие слова» официальным договором. Так было заложено основание будущему Северному союзу.
Поворот во внешнеполитической ориентации Петра, разумеется, не следует относить за счет обаятельности Августа II и его умения потакать вкусам коронованного гостя. Сделок, противоречивших интересам страны, Петр никогда не заключал.
Изменения во внешней политике, на которые столь решительно пошел Петр, являлись прежде всего результатом его проницательности и трезвой оценки обстановки, сложившейся в Западной Европе: морские державы Голландия и Англия были поглощены лихорадочной подготовкой к войне с Францией. Попытки великого посольства склонить их к помощи в борьбе с Турцией, как мы видели, потерпели неудачу. Рассчитывать на их финансовую и техническую помощь тоже не приходилось. Более того, морские державы сами уповали на военную мощь Австрии и втайне от великого посольства выступали посредниками в мирных переговорах между Турцией и Австрией. Заключение мира между ними вселяло у морских держав надежду на возможность использования австрийских сухопутных сил против Франции. Поскольку переговоры Петра в Вене показали, что изменить намерение австрийского правительства пойти на мир с Турцией практически невозможно, царь решил добиваться выхода к морю не на юге, а на северо-западе и в соответствии с этим планом искать союзников не для продолжения войны с Турцией, а для войны со Швецией.
Получив заверения Августа II принять участие в антишведской коалиции, Петр обменялся с ним подарками, надел его камзол и шляпу, прицепил грубой работы шпагу и в таком виде явился в Москву 25 августа 1698 года.
Начало преобразований
Возвращение царя в столицу прошло незаметно, без торжественной встречи. Петр навестил Гордона, побывал у своей фаворитки Анны Монс и отправился в Преображенское. С супругой, у которой еще теплилась слабая надежда на восстановление добрых отношений, он видеться не пожелал.
Весть о прибытии царя разнеслась по столице лишь на следующий день. В Преображенское прибыли бояре, чтобы приветствовать его с благополучным возвращением. Здесь произошло событие, поразившее поздравителей: царь велел подать ножницы и самолично стал обрезать бороды у бояр. Первой жертвой царского внимания стал боярин Шеин, командовавший верными правительству войсками, разгромившими стрельцов. Расстался с бородой «князь-кесарь» Ромодановский, затем очередь дошла до других бояр.
Весть о прибытии царя разнеслась по столице лишь на следующий день. В Преображенское прибыли бояре, чтобы приветствовать его с благополучным возвращением. Здесь произошло событие, поразившее поздравителей: царь велел подать ножницы и самолично стал обрезать бороды у бояр. Первой жертвой царского внимания стал боярин Шеин, командовавший верными правительству войсками, разгромившими стрельцов. Расстался с бородой «князь-кесарь» Ромодановский, затем очередь дошла до других бояр.
Через несколько дней операция с обрезанием бород была повторена. На этот раз ножницами орудовал не сам царь, а его шут. На пиру у боярина Шеина под общий хохот он подбегал то к одному, то к другому гостю и оставлял его без бороды. Этому, казалось бы, ничтожному изменению внешности русского человека суждено будет сыграть немаловажную роль в последующей истории царствования Петра.
Культ бороды создавала православная церковь. Она считала это «богом дарованное украшение» предметом гордости русского человека. Патриарх Адриан, современник Петра, уподоблял безбородых людей котам, псам и обезьянам, а брадобритие объявил смертным грехом.
Несмотря на осуждение брадобрития, отдельные смельчаки и модники все же рисковали брить бороды еще до принудительных мер Петра. Однако окладистая борода, как и полнота, считалась признаком солидности и добропорядочности. Князь Ромодановский, узнав, что боярин Головин, находясь в Вене, щеголял в немецком костюме и без бороды, с негодованием воскликнул: «Не хочу верить, чтобы Головин дошел до такого безумия!» Теперь у Ромодановского отрезал бороду сам царь.
И все же в придворной среде с бородой расстались сравнительно легко. Но Петр возвел преследование бороды в ранг правительственной политики и брадобритие объявил обязанностью всего населения. Крестьяне и горожане ответили на эту политику упорным сопротивлением. Борода станет символом старины, знаменем протеста против новшеств.
Право носить бороду надо было покупать. Богатым купцам борода стоила колоссальной по тем временам суммы в 100 рублей в год; дворяне и чиновники должны были платить по 60 рублей в год, а остальные горожане — по 30 рублей. Крестьяне каждый раз при въезде в город и выезде из него платили по копейке. Была выбита специальная металлическая бляха, заменявшая квитанцию об уплате налога с бороды. Бородачи носили ее на шее: на лицевой стороне значка просматривается изображение усов и бороды, а также текст: «Деньги взяты». От уплаты налога освобождалось только духовенство.
Другая мера Петра, осуществление которой, как ему казалось, не терпело никаких отлагательств, была связана с семейными делами. Решение порвать с супругой созрело у царя еще до его отъезда за границу. Уладить щекотливый вопрос он поручил оставшимся в Москве друзьям, которые должны были уговорить ее удалиться в монастырь. Евдокия уговорам не поддавалась, о чем можно судить по переписке царя с московскими корреспондентами. «О чем изволил писать к духовнику и ко Льву Кирилловичу и ко мне, — отвечал Тихон Никитич Стрешнев на несохранившееся письмо Петра из-за границы, — и мы о том говорили прилежно, чтоб учинить во свободе (то есть добровольно), и она упрямитца. Только надобно еще отписать к духовнику, покрепче и не одинова, чтоб гораздо говорил; а мы духовнику и самой станем и еще говорить почасту». Петр напомнил о своем желании князю Ромодановскому: «Пожалуй, сделай то, о чем станет говорить Тихон Никитич для бога» Привлечение к бракоразводному делу Ромодановского, руководителя политического сыска, человека, в распоряжении которого находились застенки Преображенского приказа, свидетельствует о намерении Петра не ограничиться убеждениями — в ход пускались и угрозы, впрочем, как можно судить, не изменившие отношения царицы к своему мрачному будущему.
Свидание царя с супругой состоялось 28 августа — на третий день после возвращения в Москву. Мы не знаем, как протекала четырехчасовая беседа, но, судя по дальнейшим событиям, эта беседа не дала Петру желаемых результатов. Евдокия продолжала противиться пострижению. Если бы со стороны царицы последовало согласие, то организовали бы торжественные ее проводы. Этого не произошло: три недели спустя из Кремля выехала скромная карета без свиты, державшая путь к Суздальскому монастырю. Там Евдокия должна была сменить имя и светскую одежду на монашескую рясу. Тем временем в монастыре готовили келыо для инокини Елены.
Неизмеримо большее значение, чем борьбе с бородой и разводу с Евдокией, Петр придавал стрелецкому розыску.
Со стрельцами у Петра сложились особые отношения, причем каждое новое столкновений с ними царя усугубляло чувство взаимной подозрительности и враждебности. И дело здесь не только в том, что стрелецкое войско не обладало ни должной выучкой, ни боеспособностью, что оно по своей организации являло собою анахронизм.
Занятия стрельцов торговлей и промыслами предполагали постоянное их пребывание в Москве, в кругу семьи. Между тем осуществление обширных внешнеполитических замыслов Петра требовало отрыва стрельцов от постоянного места жительства в столице на многие годы. Четыре восставших полка сначала охраняли Азов, затем их отправили в район Великих Лук. Перспектив вернуться в лоно семьи, бедствовавшей в Москве, а также к своим привычным занятиям — никаких. Все свои невзгоды и тяготы военной службы стрельцы связывали с именем Петра. Отсюда враждебное к нему отношение.
Стрельцы в глазах Петра являлись «не воинами, а пакасниками» — и прежде всего потому, что они многократно не только «пакостили», то есть создавали препятствия на его пути к трону, но и покушались на его жизнь. Неприязнь к стрельцам со временем переросла в фанатическую ненависть. Необузданный деспотизм сильной личности, оказавшейся победителем в этих столкновениях, завершился кровавым финалом — истреблением сотен стрельцов и фактическим уничтожением стрелецкого войска.
Что предшествовало кровавой расправе со стрельцами, когда столица была превращена в огромный эшафот?
Напомним, что правительству в апреле 1698 года удалось овладеть положением: прибывшие с жалобами стрельцы были тогда выдворены из Москвы. Но как только они появились в своих полках в Великих Луках, началось восстание. Стрельцы сместили командиров, передав власть выборным, и двинулись к Москве. Их цель состояла в том, чтобы истребить неугодных бояр и иноземцев, посадить на престол Софью и убить Петра, если он, паче чаяния, не погиб за границей и возвратится в Россию. Под Новым Иерусалимом стрельцы были разбиты верными правительству войсками. Командовавший ими боярин Шеин произвел скорый розыск, казнил главных зачинщиков, а остальных стрельцов разослал по городам и монастырям.
Петр получил известие о бунте стрельцов, находясь в Вене, и оттуда 16 июля отправил короткую записку Ромодановскому. Приведем текст ее полностью:
«Min Her Kenih! Письмо твое, июня 17 день писанное, мне отдано, в котором пишешь, ваша милость, что семя Ивана Михайловича растет, в чем прошу быть вас крепкими; а кроме сего ничем сей огнь угасить не мочно.
Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете».
В этом кратком, но выразительном послании изложена и концепция стрелецкого движения, выросшего, по мнению царя, из семени, посеянного Иваном Михайловичем Милославским еще в 1682 году, и намерение учинить жестокую расправу. Тон записки свидетельствует, что ненависть царя к стрельцам переливала через край и что он ехал в Москву с готовым решением относительно их судеб.
В Москве царю рассказывают о стрелецком движении и его подавлении, он сам изучает материалы розыска и чем больше узнает подробностей, тем сильнее им овладевает недовольство. Он считал, что следствие проведено поверхностно, что мера наказания участникам восстания была чрезмерно мягкой, что следователи не выяснили целей выступления и причастности к нему сил, которые он называл «семенем» Милославского. Более всего он был недоволен поспешной казнью зачинателей движения. Погибнув, они унесли с собой тайны, более всего интересовавшие царя.
Взвинченность царя иногда давала срывы — совершенно ничтожные поводы вызывали у него приступы раздражительности. Современники подробно описали скандал, учиненный царем во время обеда у Лефорта, на котором присутствовали бояре, генералитет, столичная знать и иностранные дипломаты, всего около 500 человек. Когда гости рассаживались за обеденный стол, датский и польский дипломаты повздорили из-за места. Царь обоих громко назвал дураками. После того как все уселись, Петр продолжил разговор с польским послом: «В Вене на хороших хлебах я потолстел, — говорил царь, — но бедная Польша взяла все обратно». Уязвленный посол не оставил этой реплики без ответа, он выразил удивление, как это могло случиться, ибо он, посол, в Польше родился, там же вырос и все-таки остался толстяком. «Не там, а здесь, в Москве, ты отъелся», — возразил царь.