Комната — назовем ее так — имела восемь футов в длину, шесть в ширину и столько же в высоту; напротив входа, кроме колб и реторт, несколько ближе к четвертой стене, свободной для входа и выхода, помещалась печь — с козырьком, мехами и колосниковой решеткой. Теперь на ней стоял раскаленный добела тигель с кипящей жидкостью, пар от которой выходил через трубу на крыше; этот таинственный пар и являлся предметом непрестанного изумления и любопытства прохожих всех стран, любого пола и возраста.
Среди склянок, коробок и книг, в живописном беспорядке разбросанных по полу, виднелись также медные щипцы, куски угля, мокнущие в каких-то растворах, чаша, наполовину налитая водой: с потолка на нитках свисали пучки трав — одни из них на взгляд казались свежими, другие, видимо, были собраны уже давно.
Внутри кареты стоял довольно сильный запах, который, не будь эта лаборатория столь странной, мог бы именоваться ароматом.
Когда путешественник вошел, старик, быстро и ловко подкатив свое кресло к печи, с тщательностью, достойной уважения, принялся снимать пену с кипящей в тигле жидкости. Когда появление спутника отвлекло старика от этого занятия, он правой рукой нахлобучил на уши бархатный когда-то черный колпак, из-под которого торчали кое-где пряди редких серебристых волос, и с необычным проворством вытащил из-под колесика кресла полу своего длинного шелкового, подбитого ватой халата, который после десятилетней носки превратился в бесцветную, бесформенную и кое-где рваную тряпку.
Настроение у старика было отвратительное: снимая с жидкости пену и поправляя халат, он не переставая ворчал:
— Вот окаянный зверь! Он, видите ли, испугался — а чего спрашивается? Трясет дверь, толкнул печь и пролил четверть моего эликсира в огонь. Во имя Всевышнего, Ашарат, брось ты это животное в первой же попавшейся нам пустыне.
— Прежде всего, учитель, — улыбнувшись, ответил путешественник, — пустыня нам больше не попадется, потому что мы уже во Франции, а потом, я никогда не решусь расстаться с конем, цена которому тысяча луидоров; да ему и вовсе нет цены — он ведь альборакской[24] породы.
— Тысяча луидоров, тысяча луидоров! Да я могу дать вам сколько угодно тысяч — луидоров или чего-либо другого. Ваша лошадь стоит мне уже больше миллиона, не считая того, что она отнимает дни от моей жизни.
— Бедняга Джерид опять что-нибудь натворил, а?
— Натворил! Не будь его, через несколько минут эликсир закипел бы весь, до последней капли. Правда, ни Зороастр, ни Парацельс[25] ничего по этому поводу не говорят, однако Борри[26] советует делать именно так.
— Но эликсир и так через несколько секунд закипит, дорогой учитель.
— Закипит, как же. Неужели вы не видите, Ашарат, что это проклятие какое-то: огонь гаснет, так как через трубу что-то льется.
— Я знаю, что это льется, — смеясь, отозвался ученик. — Это вода.
— Как вода? Пропал мой эликсир! Опять нужно все начинать заново — словно я могу позволить себе терять время попусту! Боже мой! — в отчаянии воздев руки к небу, вскричал старый ученый. — Что за вода? Откуда она, Ашарат?
— Чистая небесная вода, учитель. Разве вы не заметили, что дождь льет как из ведра?
— Я ничего не замечаю, когда работаю! Вода… Так вот оно что! Это в конце концов несносно, Ашарат, клянусь вам! Я ведь уже полгода прошу сделать над трубой колпак! Да какие полгода — год! А вы и ухом не ведете… Кому ж это делать, как не вам, раз вы так молоды! А к чему ведет ваше небрежение? Сегодня дождь, завтра ветер — и в результате все мои расчеты и опыты насмарку. А мне, клянусь Юпитером, нужно спешить: вам прекрасно известно, что конец мой близок и, если я не буду готов к этому дню, если не отыщу эликсир жизни — прощай мудрый ученый Альтотас! Сто лет мне исполнится тринадцатого июля, ровно в одиннадцать вечера; к этому времени эликсир должен быть доведен до совершенства.
— Но, как мне кажется, все идет превосходно, дорогой учитель, — возразил Ашарат.
— Да, я уже проделал опыты на впитывание, и к моей почти полностью парализованной руке вернулась гибкость. Потом, я выигрываю на времени, отведенном для еды, потому что ем теперь только раз в два-три дня, а в промежутках ложечка эликсира, пусть еще несовершенного, поддерживает мои силы. Подумать только: мне, судя по всему, осталось найти лишь одно растение, хотя бы листочек, — и эликсир будет готов! Быть может, мы уже сто, пятьсот, тысячу раз проходили мимо него, топтали копытами наших лошадей, переезжали колесами нашей кареты. Об этом растении, Ашарат, говорил еще Плиний, но ученые до сих пор так его и не нашли или, точнее, не заметили, ведь ничто не исчезает бесследно. Послушайте-ка, нужно, чтобы вы спросили его название у Лоренцы во время ее очередного озарения, ладно?
— Хорошо, учитель, не беспокойтесь, спрошу.
— А пока, — глубоко вздохнув, проговорил ученый, — у меня нет эликсира, а мне ведь надо три с половиной месяца, чтобы довести его до того состояния, в каком он был сегодня, и вы это знаете. Берегитесь, Ашарат, в день моей смерти вы потеряете не меньше, чем я… Но что за шум? От колес, что ли?
— Нет, учитель, это гром.
— Гром?
— Да, который только что чуть было не убил всех нас, и меня в первую очередь. Правда, меня спасла шелковая одежда.
— Ну вот! — воскликнул старик и стукнул кулаком по колену, загудевшему, словно оно было полым. — Вот чему вы меня подвергаете, Ашарат, с вашим ребячеством! Я ведь мог погибнуть во время грозы, меня могла убить какая-то дурацкая молния, которую, будь у меня время, я мог бы заставить спуститься в трубу и вскипятить мне котелок воды. Меня и так подстерегают всякие неприятные случайности, проистекающие от людской неуклюжести или злобы, — так нет же, вам этого мало, вам нужно, чтобы я подвергался угрозе со стороны неба, угрозе, которую ничего не стоит предотвратить!
— Простите, учитель, но вы мне еще не объяснили…
— Как! Я не рассказал вам о своем змее-громоотводе с остроконечными проводниками? Вот сделаю эликсир, и вы все узнаете, а сейчас, как вы понимаете, мне некогда.
— Значит, вы полагаете, что можно обуздать молнию?
— Не только обуздать, но и направить куда угодно. Когда-нибудь, когда мне стукнет двести и останется лишь спокойно дожидаться трехсотлетия, я наброшу на молнию стальную узду и смогу управлять ею так же просто, как вы управляете Джеридом. А пока умоляю вас, Ашарат, закажите на трубу колпак.
— Я это сделаю, не беспокойтесь.
— Сделаю, сделаю… у вас вечно все в будущем, словно оно в нашем полном распоряжении. Ах, меня никто никогда не поймет! — в волнении и отчаянии ломая руки, воскликнул ученый. — Не беспокойтесь! Он говорит, чтобы я не беспокоился, а ведь, если я через три месяца не закончу эликсир, для меня все будет кончено. Но дайте только мне пережить мое столетие, дайте вернуть молодость, гибкость членов, способность двигаться, и мне никто не будет нужен, и вместо того, чтобы слышать от других: «Я сделаю», я сам буду говорить: «Я сделал!».
— А вы можете сказать так про наше великое дело, о котором вы думали?
— Боже мой, да разумеется! Будь я также уверен в том, что сделаю эликсир, как в том, что изготовлю алмаз…
— Так вы в этом и в самом деле уверены, учитель?
— Конечно, я ведь уже сделал его.
— Сделали алмаз?
— Ну да, посмотрите сами.
— Где?
— Да вон, справа, в стеклянном стаканчике… Правильно, здесь.
Путешественник с жадностью схватил стаканчик: он был сделан из необычайно тонкого хрусталя, а на дне его лежал слой мельчайшего порошка, прилипшего кое-где к стенкам сосуда.
— Алмазный порошок! — воскликнул молодой человек.
— Вот именно, алмазный порошок, а что под ним — поищите-ка хорошенько!
— Верно, брильянт с просяное зернышко.
— Величина не имеет значения: мы соединим весь этот порошок, и из просяного зернышка получится конопляное семечко, из него — горошина… Но ради Бога, милый Ашарат, сделайте за это колпак над трубой и громоотвод над каретой, чтобы вода не лилась в печь, а молния обходила карету стороной.
— Сделаю, сделаю, не беспокойтесь.
— Опять! Он просто изводит меня своим вечным «не беспокойтесь». Ах, молодость! Безрассудная, самонадеянная молодость! — зловеще рассмеялся старик, обнажив беззубые десны; глаза его при этом, казалось, ввалились еще глубже.
— Учитель, огонь догорает, тигель остывает. Что в нем, кстати?
— Посмотрите.
Молодой человек поднял крышку и увидел кусочек остекленевшего угля размером с небольшой орех.
— Алмаз! — вскричал он и тут же добавил: — Но он же с изъяном, неправильной формы… Он ничего не стоит.
— А все потому, Ашарат, что огонь погас, поскольку на трубе нет колпака. Теперь вам ясно?
— Ну полно, простите меня, учитель, — ответил молодой человек, так и этак вертя в пальцах алмаз, который то вспыхивал в лучах света, то снова гас. — Простите меня и поешьте чего-нибудь, чтобы подкрепиться.
Молодой человек поднял крышку и увидел кусочек остекленевшего угля размером с небольшой орех.
— Алмаз! — вскричал он и тут же добавил: — Но он же с изъяном, неправильной формы… Он ничего не стоит.
— А все потому, Ашарат, что огонь погас, поскольку на трубе нет колпака. Теперь вам ясно?
— Ну полно, простите меня, учитель, — ответил молодой человек, так и этак вертя в пальцах алмаз, который то вспыхивал в лучах света, то снова гас. — Простите меня и поешьте чего-нибудь, чтобы подкрепиться.
— Это ни к чему: два часа назад я выпил ложечку эликсира.
— Вы ошибаетесь, учитель: вы сделали это в шесть утра.
— А который теперь час?
— Уже половина третьего ночи.
— Иисусе! — всплеснув руками, воскликнул ученый. — Еще один день прошел, пробежал, пролетел. Сутки становятся все короче, в них уже не двадцать четыре часа.
— Если не хотите есть, хотя бы немного сосните, учитель.
— Ладно, я посплю часа два. Однако посматривайте на часы и через два часа разбудите меня.
— Обещаю.
— Знаете, Ашарат, — ласково продолжал старик, — когда я засыпаю, мне всегда страшно, что это — навеки. Вы ведь разбудите меня, правда? Не обещайте, лучше поклянитесь.
— Клянусь, учитель.
— Через два часа?
— Через два часа.
В это время на дороге послышался шум, словно проскакала галопом лошадь. Затем раздался крик — тревожный и в то же время удивленный.
— Что там еще такое? — вскричал путешественник, проворно распахнув дверцу, и, не воспользовавшись подножкой, спрыгнул на дорогу.
3. ЛОРЕНЦА ФЕЛИЧАНИ
Вот что произошло на дороге, пока путешественник беседовал в карете с ученым.
Мы уже рассказывали, что, когда раздался удар грома и сверкнула молния, свалившая наземь передних лошадей и заставившая задних встать на дыбы, женщина, сидевшая в одноколке, лишилась чувств. Впрочем, через несколько секунд, словно обморок ее был вызван лишь испугом, она начала приходить в себя.
— О Боже, — воскликнула она, — неужели меня все покинули и рядом нет ни единой живой души, которая бы меня пожалела?
— Сударыня, если я чем-нибудь могу быть вам полезен, то я здесь, — произнес робкий голос.
При звуках этого голоса молодая женщина выпрямилась и, просунув голову и руки между кожаными занавесками одноколки, обнаружила перед собой молодого человека, стоявшего на подножке.
— Это вы мне ответили, сударь? — спросила она.
— Да, сударыня.
— И вы предложили мне помочь?
— Да.
— Скажите сначала, что произошло?
— Молния ударила почти в вас, сударыня, постромки передних лошадей порвались, и они убежали, унеся с собою форейтора.
Женщина с беспокойством оглянулась вокруг.
— А… другой, управлявший задними лошадьми, где он? — спросила она.
— Вошел в карету, сударыня.
— С ним ничего не случилось?
— Ничего.
— Вы уверены в этом?
— Во всяком случае, он спрыгнул с лошади, как человек вполне здоровый и невредимый.
— Слава Господу, — проговорила женщина и перевела дух. — Но где же находились вы, сударь, что так кстати пришли мне на помощь?
— Гроза застала меня врасплох, сударыня, и только я укрылся здесь, у входа в каменоломню, как вдруг из-за поворота вылетела карета. Сначала мне показалось, что лошади понесли, но потом я увидел, что ими управляет твердая рука. Тут ударил гром, да так, что мне почудилось, будто молния попала прямо в меня, и я несколько мгновений ничего не слышал и не видел. Все, о чем я рассказал, происходило точно во сне.
— Так, значит, вы не уверены, что человек, управлявший задними лошадьми, находится в карете?
— О, нет, сударыня, я к тому времени пришел в себя и прекрасно видел, как он входил.
— Прошу вас, проверьте, там ли он сейчас.
— Каким образом?
— Послушайте. Если он там, вы услышите два голоса.
Молодой человек спрыгнул с подножки, подошел к карете и прислушался.
— Да, сударыня, он там, — возвратившись, сообщил он.
Женщина удовлетворенно кивнула, оперлась головой на руку и глубоко задумалась. На вид ей было года двадцать три — двадцать четыре, матовой смуглостью лица она выгодно отличалась от других, обычно розовощеких женщин. Голубые глаза, поднятые к небу, казалось, вопрошали его о чем-то и горели, словно две звезды; черные как смоль, ненапудренные вопреки моде того времени волосы локонами спускались на молочно-белую шею. Внезапно, словно приняв какое-то решение, она спросила:
— Сударь, где мы находимся?
— На дороге из Страсбурга в Париж, сударыня.
— А в каком месте?
— В двух лье от Пьерфита.
— Что это — Пьерфит?
— Небольшой городок.
— А что находится дальше по дороге?
— Бар-ле-Дюк.
— Это город?
— Да, сударыня.
— И много в нем жителей?
— Тысячи четыре-пять, по-моему.
— Есть ли здесь другая дорога в Бар-ле-Дюк, короче этой?
— Насколько мне известно, нет, сударыня.
— Peccato![27] — откинувшись на спинку сиденья, пробормотала женщина.
Молодой человек подождал немного дальнейших расспросов, но, увидев, что женщина молчит, зашагал прочь от кареты. Это движение, по-видимому, привлекло ее внимание, так как она поспешно подалась вперед и позвала:
— Сударь!
Молодой человек обернулся.
— Я здесь, — проговорил он, подходя поближе.
— Еще один вопрос, если можно.
— Прошу.
— Вы видели лошадь, привязанную позади кареты?
— Да, сударыня.
— Она еще там?
— Человек, вошедший в карету, отвязал лошадь и снова привязал к колесу.
— С лошадью ничего не произошло?
— Не думаю.
— Она дорогая, и я очень ее люблю. Мне хотелось бы убедиться самой, что она жива и невредима, но как я пойду по такой грязи?
— Я могу подвести лошадь сюда, — предложил молодой человек.
— Да, подведите, прошу вас, я буду вам весьма признательна, — воскликнула молодая женщина.
Молодой человек приблизился к лошади, та подняла голову и заржала.
— Не бойтесь, он смирный как ягненок, — проговорила женщина и добавила чуть громче: — Джерид! Джерид!
Лошадь, узнав голос хозяйки, вытянула умную морду с дымящимися ноздрями в сторону одноколки. Молодой человек принялся ее отвязывать. Но едва лошадь почувствовала, что поводья находятся в неопытных руках, как тут же вырвалась и одним прыжком очутилась в двадцати шагах от кареты.
— Джерид! — ласково повторила женщина. — Сюда, Джерид, сюда!
Лошадь тряхнула красивой головой, шумно втянула воздух и, пританцовывая, словно под музыку, подошла к одноколке. Женщина высунулась по пояс между кожаными занавесками.
— Иди сюда, Джерид, ну иди же! — приговаривала она.
Животное послушно подставило морду, и женщина ее погладила.
Затем, схватившись узкой рукой за гриву лошади и опершись другою о стенку одноколки, молодая женщина вскочила в седло с такой легкостью, какая свойственна призракам из немецких баллад, которые прыгают на круп лошади и вцепляются путешественнику в кушак. Молодой человек бросился к ней, но она остановила его повелительным жестом руки и сказала:
— Послушайте, хотя вы молоды или, скорее, потому что молоды, у вас должны быть человеческие чувства. Не мешайте мне уехать. Я убегаю от человека, которого люблю, но я прежде всего римлянка и добрая католичка. Если я останусь с этим человеком, он погубит мою душу: это безбожник и некромант, которого Бог только что предупредил этим ударом молнии. Быть может, предупреждение пойдет ему на пользу. Передайте ему все, что я вам сказала, и да благословит вас Господь за помощь. Прощайте!
С этими словами женщина, легкая, словно туман над болотом, умчалась верхом на Джериде. Молодой человек, увидев, что она исчезла, не смог сдержать изумленного возгласа. Он-то и насторожил путешественника, сидевшего в карете.
4. ЖИЛЬБЕР
Этот крик, как мы уже сказали, насторожил путешественника.
Он поспешно вышел из кареты, тщательно затворив за собой дверцу, и с беспокойством огляделся.
Первым делом он заметил испуганного юношу, который стоял перед ним. Сверкнувшая в этот миг молния позволила осмотреть его с ног до головы: путешественнику, судя по всему, привычно было разглядывать в упор любого человека и любой предмет, вызывавшие у него интерес.
Перед ним стоял мальчик лет шестнадцати, от силы семнадцати, невысокий, щуплый, нервный; взгляд черных глаз, бестрепетно устремленный на человека, привлекшего его внимание, был пленителен, хотя и не слишком дружелюбен; тонкий крючковатый нос юноши, узкие губы и торчащие скулы свидетельствовали о лукавстве и осмотрительности, а сильно выдававшийся вперед округлый подбородок изобличал решительность нрава.
— Это вы сейчас кричали? — спросил путешественник.