Власик. Да, вид был не достаточно молодцеватый, непарадный. Но настрой — приподнятым, боевым.
Игнатошвили. Это да. Настрой был бравый, решительный.
Власик. Они молодцы. Ведь прямо с парада вместе с воинскими частями уходили на фронт.
КАРТИНА XXIIКвартира Скворцовых.
В комнате Клава, Юра, Нина.
Клава. Что-то от отца вестей давно нет. Как там у них идут дела?
Юра. Наверное, все еще осваивают обязанности молодого бойца.
Нина. А чего их осваивать? Бушлат надел, винтовку — через плечо и — в окоп!
Клава. Не так все просто, дочка.
Юра. А у нее всегда все просто. Просто забраться на крышу дома, просто наблюдать, как стреляют зенитки, просто гасить зажигалки голыми руками.
Клава. Это надо же додуматься — подбирать и гасить зажигалки голыми руками. У тебя что, не было рукавиц?
Нина. Были, мама, были. Но я не успела их надеть. Зажигалки упали на крышу так неожиданно. И я схватила одну голыми руками.
Клава. Глупая. Кто тебя торопил скорее ее брать?
Нина. Никто не торопил. Я сама…
Юра. Хотела отличиться, быть первой, за храбрость медаль получить.
Клава. Медаль не получила, а руки забинтовала, и теперь надолго. Ожоги заживают медленно.
Юра. Это так.
Клава. А как скоро закончат на окопы посылать?
Юра. Это неизвестно, мама.
Нина. Так вы перекопаете всю Москву!
Юра. А что делать? Надо — значит надо.
Нина. У меня теперь свободного времени будет много, на крышу дома полезу не скоро, пока не заживут руки.
Юра. И что будешь делать?
Нина. Поеду к папе. Узнаю, где он, что делает, как себя чувствует. Передам ему от вас привет.
Юра. Это ты хорошо придумала.
Нина. Голова еще соображает.
Юра. Соображает, но не всегда.
Нина. Почему — не всегда?
Юра. Да потому! Зажигалки голыми руками не хватают.
Нина. Я спешила.
Юра. Вот и надо сначала подумать, а потом делать. А у тебя наоборот. Сначала сделаешь, а потом начинаешь думать.
Нина. Бывает. Но не часто.
Юра. Часто бывает, часто. Женщины этим и отличаются от мужчин: сначала что-то сделают, а потом начинают думать, правильно поступили или нет.
Нина. Мама, Юра оскорбляет женщин.
Клава. Ну, это он в шутку. Хотя доля правды в этом есть.
Нина. У нас шутки, а соседям не до шуток.
Клава. Что такое?
Юра. Случилось что?
Нина. Случилось. Самое неприятное.
Юра. Что?
Нина. Мне Эдик, их сын, рассказал по секрету. У них арестовали отца.
Юра. Как арестовали?
Нина. Как арестовывают…
Юра. За что?
Нина. Когда они уезжали в Сибирь, на патрульно-пропускном пункте милиция проверила их багаж, который они везли на своей машине, и обнаружили в чемоданах много драгоценных вещей: золото, ювелирные изделия… Все это отобрали, отца Бориса арестовали. А их отпустили. Они вернулись в свою квартиру. А где находится отец, они не знают.
Юра. В тюрьме, где же еще.
Клава. Для них это беда большая, дело серьезное. За контрабанду наказывают строго, вплоть до расстрела.
Нина. Неужели — до расстрела?
Юра. Москва на осадном положении, и меры к нарушителям принимаются самые суровые, особенно к паникерам, контрабандистам, ворам, грабителям — за это могут дать и «вышку».
Нина. Какую «вышку»?
Юра. Высшую меру наказания — расстрел. Ты же слышала по радио Постановление Государственного Комитета Обороны?
Нина. Слышала… Я думала, этим хотят народ попугать, чтобы не воровали, не грабили…
Клава. Нет, Нина, все это очень серьезно. В городе уже несколько паникеров, грабителей расстреляны. Так что у соседей дела плохи. Бориса могут расстрелять.
Нина. Жаль, если это случится. Дядя Боря не такой уж плохой человек. Приветливый, внимательный, веселый. Часто шутил.
Юра. Вот и дошутился.
Нина. Но за шутки не расстреливают.
Клава. Это была у него внешняя мишура, а внутри он был человеком злобным, жестоким, мстительным.
Нина. Ну ты и наговорила, мама!.. Нельзя человека смешивать с грязью.
Клава. Суд разберется, Нина…
Юра. У меня такое предчувствие, из тюрьмы он живым не выйдет.
Нина. Подожди каркать.
Юра. Это точно. Военное время, город на осадном положении. Нет, его расстреляют. Тут и гадать нечего.
Клава. Да, тяжелые времена ожидают соседей. Очень тяжелые. Могут конфисковать все имущество. Оставят только одежду, белье, постель и провиант.
Нина. Не хотелось бы такой судьбы.
Юра. Вот и веди себя честно, будешь каждую ночь спать спокойно.
Нина. Да, дела. И зачем пришли к нам эти немцы?
Юра. Пришли, чтобы на тебя, такую красивую, посмотреть.
Нина. Ты все шутишь.
Юра. А ты не говори глупости.
Нина. Ну не всем же быть такими умными, как ты.
Клава. Хватит вам припираться! Займитесь делом. А я схожу к соседям.
Юра. Зачем?
Клава. Ну надо же выразить им сочувствие в связи с арестом Бориса.
Юра. Стоит ли?
Нина. А почему нет?
Юра. Подумают еще, что пришли не сочувствие выразить, а позлорадствовать над их горем.
Нина. Ну ты и скажешь!
Юра. А что? Бывает и такое. Люди разные есть.
Клава. Нет, я схожу. Жили мы дружно, не скандалили, как бывает иногда у соседей, относились друг к другу уважительно. Пойду.
Нина. Иди, мама, иди.
Клава уходит.
А ты тоже умник! Не ходи, подумают не так, как надо!
Юра. А что? Всякое бывает.
Нина. Ты что, плохо их знаешь? Первый раз видишь? Живем рядом более десяти лет.
Юра. Это еще ни о чем не говорит. Можно прожить всю жизнь рядом и не знать человека.
Нина. Так не бывает.
Юра. Бывает. Есть люди открытые и есть закрытые. У открытых все написано на лице, смотри и читай их мысли. А у закрытых — душа и сердце на замке, а лицо, как у каменной мумии.
Нина. Согласна с тобой.
Юра. Вот у тебя лицо открытое, как у Моны Лизы, на нем все написано. Смотри и читай твои глупые мысли…
Нина. А у тебя лицо, как у каменного Будды. На нем ни одной живой мысли. Лицо, как гипсовая маска. Получил сдачи?
Юра. Получил. Счет: один-один. Ничья. (Смеется.)
Входит Клава.
Клава. Чего смеетесь?
Юра. Да так. Смешинка Нине в рот залетела.
Нина. А у него она уже вылетела.
Клава. Все шутите. А вот соседям не до шуток. Переживают сильно. Клара лежит на кровати и не встает. Эдик тоже в слезах. Дело серьезное. Говорят, Бориса за контрабанду в особо крупных размерах могут расстрелять. Вот так обернулась для них поездка в Сибирь.
Нина. Жили бы в Москве, может, и пронесло бы. Не все же квартиры обыскивают.
Юра. И таких дельцов обыскивают.
Клава. Да, это так. Сколько веревочка ни вьется, а кончик все равно найдется.
Юра. Вот именно.
Клава. Ты когда поедешь на окопы?
Юра. Завтра.
Клава. И я с тобой поеду.
Юра. Зачем?
Клава. Может, отца удастся там разыскать.
Нина. Как же ты его разыщешь, мама?
Клава. Ну, там же, на окраине Москвы, есть военные учреждения, зайду, спрошу, где расположено его ополчение. Номер ополчения у меня есть. Может, повезет, и я увижу отца.
Юра. Трудная задача, мама.
Клава. Но ничего простого в жизни, Юра, не бывает. Приходится многое добывать трудом, упорством, настойчивостью.
Юра. Да, это так.
Клава. Приготовлю ему что-нибудь из еды, отвезу теплые вещи. Становится уже холодно.
Нина. Поезжай, мама. Повидать папу надо. А после тебя поеду я.
Клава. А теперь давайте обедать.
Юра. Нина, на кухню с мамой, помоги готовить обед!
Клава. А теперь давайте обедать.
Юра. Нина, на кухню с мамой, помоги готовить обед!
Нина. Не командуй! Ишь какой командир объявился! Ты пока окопы роешь, а не ротой командуешь.
Юра. И ротой буду командовать, и полком, и дивизией, а, может, и армию доверят. Вот уж тогда ты передо мной часами будешь на вытяжку стоять, а команды мои бегом выполнять.
Нина. Сейчас — разбежалась! Не дождешься. Чтобы генералом стать, знаешь, сколько соли надо съесть?
Юра. Сколько?
Нина. Вагон и маленькую тележку!
Юра. Ого, не мало! Но ты мне поможешь как сестра брату? Будешь есть соль из вагона, а я из маленькой тележки.
Нина. Еще чего! Не дождешься!
Юра. Я тебе за это дам походить в моем мундире с генеральскими погонами на плечах.
Нина. Ох, ох! Обрадовал! «Мечты, мечты, где ваша сладость?»
Юра. А что? Мечты, может, и сбудутся. В жизни все бывает.
Нина. Возможно. А пока копай окопы поглубже, бросай землю подальше, чтобы тебя не завалило.
Смеясь, уходит на кухню.
КАРТИНА XXIIIВ служебном кабинете Черчилля сидят в креслах Иден, Гленн, Исмей.
Черчилль (раскуривая сигару). Получил вчера из Москвы грозное послание Сталина.
Иден. Даже грозное?
Черчилль. Сердитое, обиженное. Этот грузин, дядюшка Джо, слишком разошелся.
Гленн. И что же его рассердило?
Черчилль. Да все тот же второй фронт.
Гленн. Но второго фронта пока нет.
Черчилль. И скорее всего, не будет.
Гленн. Как не будет?
Черчилль. Очень просто. Мы к открытию второго фронта не готовы.
Гленн. Как не готовы? Мы же подписали с русскими соглашение и обязались открыть второй фронт в 1942 году.
Черчилль. Ну и что из этого?
Гленн. Как что? 1942 год уже давно идет, а второго фронта в Европе еще нет.
Исмей. Ничего страшного. Закончится 1942-й год, начнется 1943-й.
Гленн. Исмей, но мы же заключили с ними соглашение, и русские верили нам, рассчитывали, надеялись на это?!
Черчилль. Верно, рассчитывали.
Иден. Да, они верили нам и очень надеялись.
Гленн. В решении этого важного вопроса, сэр, мы поступили нечестно. Вы и Рузвельт без участия Советского правительства пересмотрели свое решение об обязательном открытии второго фронта во Франции в 1942 году. Вместо высадки десанта в Европе вы решили предпринять вторжение в Северную Африку. Это было грубейшим нарушением союзнического обязательства перед Советским Союзом.
Черчилль. Сталин в послании пишет то же самое, что говоришь и ты, Гленн. (Читает.) «Советские руководители заявляют, что правительства Англии и США грубо нарушили взятые обязательства, отказываясь открыть второй фронт в Европе в 1942 г. Создание на Западе серьезной базы сопротивления немецко-фашистским силам облегчило бы положение советских войск на советско-германском фронте. Легко понять, что отказ правительства Великобритании и Америки от создания второго фронта в 1942 г. в Европе наносит моральный удар всей советской общественности, рассчитывающей на создание второго фронта, осложняет положение Красной Армии на фронте, наносит ущерб планам советского командования и значительно ухудшает положение Англии и всех остальных союзников».
Исмей. Странно. Почему это ухудшает наше военное положение и всех остальных союзников? Непонятно.
Черчилль. Сталину так кажется. (Читает дальше.) «Мне и моим коллегам кажется (Вот видите, ему опять кажется.), что 42 год представляет наиболее благоприятные условия для создания второго фронта в Европе, так как почти все силы немецких войск, и притом лучшие силы, отвлечены на восточный фронт, а в Европе оставлено незначительное количество сил, и притом худших сил. Неоднократное нарушение Англией и США обязательств о втором фронте ставит вопрос о сохранении доверия к союзникам. У нас у всех в Москве создалось впечатление, что правительство Англии держит курс на поражение Советского Союза. Без такого предположения трудно объяснить поведение Англии по вопросу об открытии второго фронта в Европе, по вопросу о поставке вооружения для Советского Союза».
Исмей. Ну это уж слишком! Разве мы желаем поражения русским?
Гленн. Исходя из наших действий, русские вполне могли сделать такие выводы.
Иден. Да, надо признать, повод для этого мы им дали.
Черчилль. Иден, а что же ты хотел, чтобы мы безрассудно бросили все силы на создание второго фронта в Европе, потопили десант в проливе и оставили Англию голой, как уличную девку?
Иден. Я за честность переговоров, и только! Если мы не могли создать второй фронт во Франции в 1942 году, то не надо было обещать, не надо было подписывать об этом союзное соглашение с Россией. А так мы действительно выступаем в роли обманщиков русских.
Гленн. Я согласен с Иденом. Надо прежде всего всегда быть честными и не обещать того, что не можем выполнить или не хотим выполнять.
Черчилль. В политике так нельзя, Гленн. В политике — кто кого? Или ты меня обманешь, или я тебя. Третьего не дано. А в большой политике — тем более.
Гленн. Вы не правы, сэр. Не бывает в жизни большой и малой политики. Есть только одна политика: честная, открытая, справедливая. И это надо всем соблюдать.
Черчилль. Вы же знаете, чем мы были заняты в 1942 году. Наши войска перешли в наступление против немцев и итальянцев в Северной Африке и одержали над ними блестящую победу у Эль-Аламейна. Это была великая битва, и я дал указание в честь этой победы звонить в колокола по всей Англии. Эта победа вдохновила наш народ, он воспрянул духом. По сути, битва при Эль-Аламейне знаменовала поворот нашей судьбы и явилась самым решающим сухопутным сражением с целью защиты наших интересов. До Аламейна мы не знали побед, после Аламейна мы никогда не потерпим поражения.
Гленн. Вы слишком самоуверенны, сэр.
Черчилль. Я верю в нашу армию и в армии наших союзников, поэтому так и говорю.
Исмей. Браво, сэр! Наша армия непобедима!
Иден. Конечно, это великолепная победа. Она действительно вдохновила наш народ, вселила в него уверенность в наши успехи.
Гленн. Но русских она, наверное, не очень вдохновила. Эта победа не в Европе, а в Северной Африке. Слишком далеко от русско-немецкого фронта.
Исмей. Но это дело русских — радоваться нашей победе или огорчаться.
Черчилль. Прежде чем думать о русских, помогать им или не помогать, надо подождать, чем закончится битва под Москвой. А обстановка там сейчас критическая. Если немцы одержат победу и займут Москву, тогда и помогать русским не надо будет. Мы только понесем ненужные потери своего личного состава, если начнем создавать второй фронт в Европе. А это наши люди, наши отцы, братья, сыновья. Их родные не простят нам этих бессмысленных потерь.
Исмей. Верно, сэр! Очень верно! Мой сын воюет в Африке. И я буду очень рад, если война там закончится нашей победой и мой сын вернется домой.
Гленн. Вы что, сэр, не верите в победу русских?
Черчилль. Если признаться честно, не верю.
Гленн. Я понимаю вас. Вы всю свою сознательную жизнь боролись с большевиками, против их идеологии. И, конечно, лелеете надежду на их поражение.
Черчилль. Вы правы, Гленн. Мне нечего скрывать своей цели, своего желания. У Великобритании нет вечных друзей, нет и вечных врагов, у Великобритании есть лишь вечные интересы. В этом наша главная политика.
Гленн. Иден, вы согласны с этим утверждением?
Иден. Да, я разделяю эти взгляды. Они подтверждаются всей нашей многовековой историей.
Гленн. Сэр, и при таком негативном, я бы сказал, враждебном отношении к Советскому Союзу вы поехали в Россию?
Черчилль. А что было делать? Мы подписали с ними соглашение об открытии второго фронта в 1942 году, и надо было как-то выкручиваться.
Гленн. А зачем же это соглашение вы подписывали? Было бы честнее, если бы вы отказались его подписывать.
Черчилль. Да я и не хотел его подписывать. Не хотел. Но меня уговорил подписать соглашение американский президент Рузвельт. Он почему-то так настаивал, так горячо меня убеждал, — я не выдержал, сдался и подписал.
Гленн. Рузвельт, видимо, уверен в победе русских и поэтому в будущем хочет иметь с Россией хорошие, дружеские отношения.