— Так, Пульхоф, или, может быть, лучше называть вас Бобби? Вот мы и опять встретились. Прошлый раз вам удалось выйти сухим из воды. Но сомневаюсь, чтобы это удалось вам теперь. Мне в прошлом году вы пели одно, а позже нашему противнику, как мне стало известно, — я показал на документ, лежащий передо мной на столе, — вы пели уже совсем другое. Как вы объясните тот факт, что добровольно дали показания немцам?
Пульхоф, как и раньше, хладнокровно смотрел на меня. Жалкая улыбка затаилась в углах его губ. В этот момент Пульхоф был похож на старого друга, приветствовавшего меня на званом обеде, а не на предателя, пойманного на месте преступления.
— Сэр, могу я сначала задать вам два вопроса?
— Никаких вопросов, — грубо оборвал я его, — не думайте, что вам удастся отвертеться, оттягивая время. Война вот-вот кончится. У меня теперь достаточно времени.
— Я понимаю, сэр, что время дорого вам, — ответил Пульхоф, — и поэтому хочу сразу перейти к делу. Мой первый вопрос. Можете ли вы указать мне на какие-либо сведения в моих показаниях, которые не были известны немцам раньше?
Это был трудный вопрос. Я знал, что немецкая контрразведка многие сведения, которые содержались в показаниях Пульхофа, получила из других источников. Так, я знал, что моя кличка Фрэнк Джэксон была известна немцам раньше. Но я не думал, что ее знал Пульхоф, который, таким образом, сознательно сообщал немцам сведения не первой свежести. Если Пульхоф делал это преднамеренно, то, следовательно, он имел готовые ответы на мои вопросы, связанные с этим делом. Но все же я не был удовлетворен.
— Я допускаю, что сведения, которые вы сообщили немцам, действительно не первой свежести. Но это не делает вас лучше в моих глазах. Вы сказали им все, что знали. И тот факт, что вы давали немцам устаревшие сведения, не оправдывает вас.
— Прошу прощения, сэр, — сказал Пульхоф, который по-прежнему оставался спокойным. — Мне кажется, что это оправдывает меня. Это как раз второй вопрос, который я хотел задать вам. Перед отъездом из Лондона мне сообщили клички и адреса агентов в Голландии, с которыми я должен был установить контакт. Если бы я был предателем или агентом-двойником, разве я не выдал бы их немцам при первом же удобном случае? А разве эти голландские агенты расстреляны или находятся под арестом? Сэр, прочтите мои показания еще раз. Упоминаются ли в них имена моих помощников или лиц, с которыми я держал связь?
Таков конец «дела Пульхофа». Любой следователь, имеющий большой опыт работы в контрразведке, не смог бы ничего возразить Пульхофу. Он не выдал ни одного из своих товарищей по Движению сопротивления или кого-либо из наших агентов. Наоборот, он спас им жизнь. Его интуиция подсказала ему, как вести себя во время допроса. Если бы я занимался подготовкой Пульхофа в американском управлении стратегических служб, я посоветовал бы ему вести себя при подобных обстоятельствах именно так, как он вел себя. Если вы попадете в руки противника и вас будут допрашивать, учил я наших агентов перед их отправкой на оккупированную противником территорию, старайтесь давать допрашивающим только правдивую информацию, но такую, которая уже известна им из других источников. Они немедленно проверят сообщенные вами сведения и, убедившись в их правдивости, поверят, что вы действительно сломлены и сказали все, что знали. Этот способ поможет вам избежать пыток, если вы окажетесь в лапах гестапо. Так вам удастся скрыть самые важные сведения, которые еще неизвестны немцам и которые они, несомненно, вытянули бы из вас долгими пытками. Любой человек, как бы тверд и закален он ни был, имеет определенный предел терпения, если только сама природа не позаботится о нем и он не сойдет с ума.
Итак, Пульхоф инстинктивно избрал правильную линию поведения, стремясь спасти себя и своих товарищей. Немцев удовлетворила точность деталей, и они не сомневались, что Пульхоф рассказал им все, что знал. Офицер, допрашивающий Пульхофа, наверняка с гордостью подписал свое донесение майору Фельдману. И, конечно, тот факт, что Пульхофу удалось удержать в тайне от немцев имена и адреса его помощников по агентурной сети и все свои связи, на сто процентов доказывал его невиновность. Пульхоф мог выдать своих товарищей и таким образом избавить себя от риска подвергнуться пыткам. Однако он выбрал другой путь, опасный и смелый, и успешно прошел его. И хотя первое знакомство с показаниями Пульхофа заставило меня видеть в нем предателя, подписавшего свой смертный приговор, в конце концов эти же самые показания явились лучшим доказательством его невиновности. Такова история Антона Пульхофа, известного своим друзьям из управления стратегических служб под кличкой Бобби.
У этого худощавого человека, полуевропейца, полумалайца, был светлый и острый ум. Пульхоф организовывал побеги с оккупированной врагом территории и попал под подозрение, затем стал секретным агентом и снова попал под подозрение. Однако в конце концов он оказался истинным патриотом.
Долгое время я не знал, кто он: «Друг или враг?» И наконец я увидел в нем друга, искреннего друга Англии и Голландии. Где он сейчас, я не знаю. Но я убежден, что он один из не воспетых в песнях героев, которые сыграли выдающуюся роль в войне и которые рисковали жизнью ради счастья своей родины, не ища ни славы, ни денег. Нет патриотизма благороднее этого.
Глава 3. МНЕ ЗНАКОМО ВАШЕ ЛИЦО
Однажды утром в апреле 1943 года я не спеша прогуливался по Пикадилли. Это было то чудесное апрельское утро (к сожалению, они очень редки), когда все кажется по-весеннему чистым и сверкающим. Грин-парк был действительно зеленым, и даже мрачный фасад Королевской академии художеств, сложенный из портландского камня, казалось, сверкал чистотой. Прохожие, видимо как и я, были очарованы этим теплым весенним утром. Зима ушла, и впереди были длинные солнечные дни. Вести с фронта были приятнее, чем когда-либо раньше. Английские и американские войска приближались к Тунису, чтобы там окончательно разгромить противника. На Восточном фронте немцы были разгромлены в битве на Волге. Удача не сопутствовала и люфтваффе, и английские бомбардировщики по ночам настойчиво опровергали хвастливое заявление Геринга, что ни одна бомба не упадет на немецкую землю.
Обычно, прогуливаясь по улицам города, люди не замечают, что происходит вокруг. Погруженные в свои думы, они движутся почти автоматически, стараясь лишь не столкнуться с прохожими или не попасть под машину. И они вправе поступать так. Но лично я предаюсь размышлениям у себя в кабинете, а на улице наблюдаю за прохожими и держу ухо востро. Не раз я ловил себя на том, что, идя по улице, подсознательно изучаю лица прохожих и стараюсь по виду определить их характер, профессию, интересы. Ведь в конце концов изучение людей — хороших и плохих — и являлось моей профессией свыше тридцати лет, и неудивительно, что я невольно занимался этим даже во внеслужебное время.
Так было и в это апрельское утро. Случайно мой взгляд упал на идущего мне навстречу офицера в голландской военной форме. Будучи голландцем, я, естественно, пристально посмотрел на него. И вдруг мне показалось, что я где-то видел его раньше при необычных обстоятельствах. Он медленно прошел мимо меня. Тогда я обогнал его и остановился у витрины книжной лавки, делая вид, что внимательно рассматриваю книги. Он снова прошел мимо меня.
Я уже писал раньше, что отличная память — необходимое качество контрразведчика. К счастью или несчастью, у меня была как раз такая память. В подтверждение своих слов приведу два примера. Мой отец одним из первых в Голландии установил у себя дома телефон. Тогда еще не было телефонных книжек, и поэтому над телефоном висела табличка, на которой было записано около десятка телефонных номеров. И хотя прошло пятьдесят лет, я до сих пор помню эти номера и фамилии их владельцев. Я также могу вспомнить, например, что мне подарили, когда мне исполнилось три года, и кто преподнес каждый подарок. И эта память — не моя заслуга, а наследственное качество, как если бы я был очень высоким или очень красивым, каким я, слава аллаху, не являюсь.
Да и глупо не использовать своих природных качеств. Многие годы я тренировал свою память. Сыграли свою роль и бесконечные разборы дел. Я мог так «рассортировать» эти дела, что различные факты и события раскладывались у меня в голове, как по ящикам письменного стола. И стоило мне «выбрать» соответствующее «дело», как воспоминания лились широкой рекой.
Так было и сейчас. Я не сомневался, что видел этого голландского офицера раньше, но только мельком. Но где и при каких обстоятельствах? Этот офицер — голландец, рассуждал я, поэтому, вероятнее всего, я видел его в Голландии. Но я не был в Голландии с начала войны, следовательно, если я действительно видел его там, то это могло быть только до 1939 года. Сейчас ему около сорока, я мог видеть его в течение предыдущих двадцати лет, когда он был уже взрослым человеком и внешне выглядел примерно так же, как сейчас. Рассуждая таким образом, я пришел к выводу, что мог видеть этого человека в период с 1923 по 1939 год.
Так было и сейчас. Я не сомневался, что видел этого голландского офицера раньше, но только мельком. Но где и при каких обстоятельствах? Этот офицер — голландец, рассуждал я, поэтому, вероятнее всего, я видел его в Голландии. Но я не был в Голландии с начала войны, следовательно, если я действительно видел его там, то это могло быть только до 1939 года. Сейчас ему около сорока, я мог видеть его в течение предыдущих двадцати лет, когда он был уже взрослым человеком и внешне выглядел примерно так же, как сейчас. Рассуждая таким образом, я пришел к выводу, что мог видеть этого человека в период с 1923 по 1939 год.
Затем я стал думать над вторым вопросом. Почему у меня в памяти его лицо связывается с какими-то необычными обстоятельствами? Почему, увидев его в голландской форме, я насторожился? Моя память связывала этого офицера с каким-то событием, имевшим отношение к немцам. И, вот так рассуждая, я избрал правильный путь. Дверца соответствующего ящичка в моей памяти широко открылась — и факты посыпались один за другим.
Одиннадцать лет назад, в 1932 году, я встретил этого незнакомца тоже на улице, но в Амстердаме. У него на лацкане пиджака красовался значок вновь организованной в Голландии нацистской организации. С тех пор я не видел этого человека.
У меня возникло подозрение, и я решил немедленно проверить этого офицера. Я послал запрос в голландский военный штаб и вскоре узнал о незнакомце все, что хотел. Это была не совсем обычная история. Гельдер (фамилия офицера) прибыл из Голландии вместе с одним журналистом. Им удалось уехать по общей чилийской визе, которую им дал чилийский посол в Голландии мистер Вега. Они пересекли Францию и Испанию и достигли Португалии. Билетов на самолет там не оказалось, поэтому они пароходом выехали в Кюрасао в Голландской Вест-Индии, откуда отправились в Соединенные Штаты и затем — в Канаду.
Голландские власти сообщили мне, что до войны Гельдер был офицером войск местной обороны, поэтому по прибытии в Канаду был зачислен в голландскую армию, после чего прошел соответствующую подготовку и получил назначение. Вместе с отрядом Гельдер был отправлен в Англию, где его отряд влился в голландскую армию, готовящуюся к освобождению своей страны. Так как он прибыл в Англию в военной форме и вместе с солдатами, он не проходил соответствующей проверки. Голландские власти сочли это формальностью, поскольку Гельдер уже трижды успешно проходил проверку — в Португалии, Голландской Вест-Индии и в Канаде. И, как полагал голландский штаб в Лондоне, он был истинным патриотом и хорошим офицером.
Все это так. История Гельдера не была необычной, хотя далеко не каждый бежавший из Голландии путешествовал с удобствами, имея разрешение на выезд. Но его уже трижды проверяли, и он успешно прошел эти проверки. Что же мог сделать я?
Однако я не мог успокоиться. Мне не давал покоя значок голландских нацистов, который он носил одиннадцать лет назад. Возможно, вступление в фашистскую организацию было ошибкой молодости, но в то же время оно могло свидетельствовать и о действительных интересах Гельдера. Я послал запрос его начальнику с просьбой разрешить мне побеседовать с лейтенантом Гельдером. Моя просьба была удовлетворена. И через несколько дней после того, как я встретил Гельдера на Пикадилли, он явился ко мне в кабинет на Итон Сквере.
Я предложил ему сесть и, пока объяснял, что эта беседа — пустая формальность, присматривался к нему. Гельдер был человеком среднего роста, с коренастым мускулистым телом, начинающим слегка полнеть. У него были маленькие усики, небольшая лысинка, короткие волосатые руки и толстые сильные пальцы. Смуглый, на вид здоровый человек. Он казался образованным и интеллигентным, но было в нем что-то грубое. Скрипучий и грубый голос, какая-то развязность. Этот человек, как видно, привык идти своим путем и наслаждаться жизнью. (Как я узнал позже, солдаты не любили его за упрямство и несговорчивость.)
Здесь я хотел бы отклониться от темы. Уже в первые годы работы я понял, что контрразведчик, прежде чем вести допрос, должен собрать как можно больше сведений о подозреваемом. А будучи начальником следственного отдела в Королевской викторианской патриотической школе и позднее начальником голландской контрразведывательной миссии при главном штабе экспедиционных сил союзников в Европе, я учил своих подчиненных вести первый допрос по заранее намеченному плану. До допроса на каждого подозреваемого заполнялась анкета. В ней содержались следующие вопросы: а) имя и фамилия, возраст, место и год рождения подозреваемого; б) имя и фамилия, год рождения отца, матери, братьев и сестер, их местопребывание; в) фамилия, год и место рождения, национальность жены и ее родителей, девичья фамилия жены и ее матери; г) образование и знание языков; д) занятия с момента окончания школы, перечисление стран и городов, в которых подозреваемый был по делам службы или во время отдыха. Последним стоял вопрос: «Состояли ли вы когда-либо членом какой-нибудь политической организации или партии?»
Эта анкета преследовала двойную цель. Во-первых, она содержала основные сведения о подозреваемом, что служило основой для первого допроса. Во-вторых, если подозреваемый выступал под вымышленной фамилией, его легко было разоблачить. Человек, который выдает себя за другого, заранее выучивает автобиографию. Однако вполне вероятно, что он не сможет без запинки подробно рассказать о своих родственниках. Во время допроса он может не сразу сказать возраст своей двоюродной сестры или назвать девичью фамилию вымышленной тещи, что немедленно выдаст его.
Из ответов Гельдера на эти первые вопросы я узнал, что он родился в еврейской семье, но перешел в католичество, так как женился на бельгийке дворянского происхождения. До войны он был директором отделения крупной американской кинокомпании в Голландии. Одно время служил в войсках, имея чин лейтенанта. На все мои вопросы Гельдер отвечал без запинки. А когда я наконец спросил его, состоял ли он членом какой-либо политической организации или партии, он твердо ответил: «Нет, сэр!»
Я сразу же переключился на вопросы, связанные с его выездом из Голландии во время войны.
— Можете ли вы вспомнить день и час, когда вы пересекли голландско-бельгийскую границу?
— Извините, сэр, но я не пересекал бельгийской границы.
— Не пересекали?
— Нет, сэр. Только по воздуху. Сначала мы отправились во Франкфурт в Германии, а оттуда через Швейцарию попали в Южную Францию и, наконец, в Испанию и Португалию.
— Это похоже на туристское путешествие, — заметил я. — Но скажите, как вам удалось проехать через Германию? Любой человек, которому посчастливилось получить разрешение на выезд из оккупированной Европы, изберет кратчайший путь. К тому же немцы не дураки, чтобы позволять эмигрантам путешествовать по Германии, где они могут собрать ценные сведения о военных объектах и результатах бомбардировок союзников.
Гельдер громко рассмеялся. Это был и горький и торжествующий смех.
— Дело в том, сэр, что и мой друг и я имели чилийские визы. А немцы с уважением относятся к подобного рода документам.
Ответ Гельдера не убедил меня, но я промолчал. Даже если немцы и отнеслись с уважением к чилийским визам, у них не было причин не отправить Гельдера и его друга журналиста кратчайшим путем. Кроме всего прочего, Гельдер был евреем. Я знал, что в глазах гестапо еврей всегда еврей, независимо от религии. Женитьба Гельдера на христианке высокого происхождения могла спасти его от заключения в концентрационном лагере, но она не могла избавить его от постоянного надзора и периодических допросов в гестапо. Любой еврей, как бы богат и известен он ни был, являлся анафемой в глазах гестапо. По-видимому, Гельдеру не разрешили бы покинуть Голландию да еще проехать через Германию, если бы он и его компаньон не были полезны немцам.
Около двух часов расспрашивал я Гельдера о его довольно странном путешествии. Постепенно его самоуверенность исчезла, и за ней я увидел труса. Гельдер сознался, что, когда он и его друг ехали во Франкфурт, их сопровождали официальные представители немецких властей. По прибытии во Франкфурт они также не были предоставлены самим себе. Об их дальнейшем путешествии заботились опять-таки немецкие власти.
Я прервал допрос и отпустил Гельдера. Он облегченно вздохнул. Но я предупредил его, что мы еще встретимся и что он услышит обо мне в течение ближайших двух суток.
Я был убежден, что напал на след преступника, и поэтому немедленно связался с английской контрразведкой и попросил прислать на следующий допрос Гельдера двух офицеров в качестве наблюдателей. Условились, что второй допрос состоится в 10.30 утра следующей субботы.
Наблюдатели приехали вовремя и сели в углу моего кабинета. Я не представил их Гельдеру и не обращался к ним, дав тем самым ему понять, что они будут присутствовать на допросе в качестве наблюдателей. Я начал с тех же вопросов, касающихся его прошлого, и в конце концов снова спросил: «Состояли ли вы в какой-нибудь политической партии или организации?»