— Простите, ваше высочество, что не даем вам ухватить кусок с вашего же блюда… а вы уже выбрали для себя жену?
Я сказал виновато:
— Все еще выбираю…
— Правильно, — прогудел Альбрехт. — Главное, не останавливаться!
— Ох, — сказала леди Сандра с мягким укором.
— И вообще, — проговорил он гулко, но не совладал с басом и закашлялся, перейдя почти на писк, — как я понял, жажда повидать мир, страсть к безумным приключениям и жарким битвам почему-то толкают к женщинам с отдельной комнатой.
Леди Сандра рассмеялась, замужняя женщина с большим стажем лучше понимает мотивы, которыми руководствуются мужчины, и посмотрела на Альбрехта почти материнским взглядом.
Сам лорд Коллинсворд, натянуто улыбаясь, развлекает беседой принца и принцессу с правой стороны, никогда за его столом не собиралось столько принцев, и он начинает чувствовать себя не в своей тарелке, эти двое настоящие принцы, не то, что я…
Глава 11
Потом я вошел в отведенные мне покои, кивнув ободряюще Зигфриду, огляделся, ничего особенного, чисто и аккуратно, ложе широкое, надежное, не рассыплется.
За дверью постоянно шелестят шаги слуг. Знатных гостей из числа моих военачальников расположили в комнатах рядом, а так как нас многовато, то по двое-трое, а это значит, как не выпить еще…
Я брякнулся на постель, воздух в комнате жаркий, несмотря на открытое окошко. Ночной воздух еще не успел остыть, а здесь от накаленных солнцем стен вообще как в печи.
Итак, мы уже продвинулись по Бриттии навстречу настоящей опасности. Из присущей мне трусости… нет, даже себе так нельзя говорить, а лучше — из присущей мне осторожности… даже осмотрительности, мудрой осмотрительности я пока даже близким не раскрываю истинную цель похода. Да-да, кто знает, каковы у Мунтвига возможности, маги и колдуны у него тоже в свите, сам видел, хотя этот гад и провозгласил поход за Веру.
А у нас, выходит, контрпоход. Мунтвиг, если хочет, чтобы его воспринимали защитником веры, как вот наши воспринимают меня, у меня есть даже официальный титул Дефендера, должен вести себя… ну, благочестиво.
Благочестие зависит, как я его понимаю, все-таки не от количества убитых язычников или их сожженных домов. Благочестие… это выполнение рыцарского долга, а он весь основан на заповедях: защищай слабых, будь справедлив, направь свою силу только на добрые дела… а их оценит сам Господь, не церковь.
Кто бы ни командовал тобой, какие бы приказы ты ни исполнял, но только перед другими людьми ты можешь сказать: я лишь исполнял приказания короля, императора или церкви. Но Господь тебе напомнит, что он дал тебе душу, а вместе с нею и свободу выбора. Чьи бы приказы ты ни исполнял, но отвечаешь за них ты, потому что ты можешь исполнять, а можешь и не исполнять. Или исполнять, сообразуясь с велениями совести, что и есть душа, а не другого человека, какого бы высокого звания тот ни был.
Не знаю, как из этих тисков выберется Мунтвиг, я сам зажат так, что пищу комариным голосом…
Дверь тихонько приоткрылась, в комнату упала полоска багрового света от факела в коридоре. Медленно вошла женщина, я узнал ту молодую вдову, что отдыхала на качелях.
Тихо ступая от двери к ложу, она подняла руки к плечам, сдвинула там золотые шнурки, и тяжелое платье с облегчением рухнуло на пол.
Она вышла из него, ступая все так же красиво и грациозно, великолепное соразмерное тело покрыто нежным жирком, но в меру, так что талия по-прежнему талия…
— Ваше высочество, — проговорила она тихим нежным голосом, — я прибыла, как вы и сказали…
Я охнул.
— Э-э-э… простите…
Она сказала в некотором недоумении:
— Мне передали ваше пожелание… Моя сестра, хозяйка замка, сказала, что вы меня хотите…
Я сказал торопливо:
— Я именно так и сказал: прямо в лоб?
Она проговорила в недоумении:
— Но вы же сказали ей, что вам хочется не то Конституции, не то Севрюжины…
— А-а-а-а, — сказал я, — вспомнил! Так вы, видимо…
Она произнесла настороженно:
— Ну да, меня зовут Конституция. Конституция Хиршвильд из Сабертуфа. Мы так и не познакомились, но я видела, как вы меня раздели взглядом… там, на качелях, а потом, как мне кажется, так и забыли одеть.
Я хлопнул себя по лбу.
— Ах да, я бываю в этих государственных хлопотах таким рассеянным! Нет-нет, не стоит снова напяливать это тяжелое платье, ночь такая жаркая и душная!
Она все еще колебалась, уже подняла платье и чуточку закрылась им, но только снизу, а я, тупо глядя на ее мощные вторичные, чувствовал, что голова в панике сразу разогрелась, как чугунный котелок на огне.
— Ваше высочество? — произнесла она участливо. — Вы в порядке?
— Ох, — сказал я виновато, — иной раз забываю, не поверите, как меня зовут! Да, был момент, страстно, до писка в чреслах, хотелось… ну, вы понимаете, но потом все-таки решил, что севрюжины хочется больше. Но вы не уходите, пожрем вдвоем, а то неловко, вы приходили как бы зазря. Я постараюсь возместить хорошим вином и чем-нибудь лакомым… Ну, той же севрюжиной.
Она сказала в сомнении:
— Ну, только чтобы погасить эту взаимную неловкость… А что такое севрюжина?
— Вы можете не одеваться, — сказал я, — что-то ночь такая жаркая…
— И душная, — согласилась она с готовностью, — но это так неловко…
Я отмахнулся.
— Да это пустяки, нас же никто не видит! А вы в самом деле прекрасны, одежда только скрывает, а должна бы подчеркивать, но этого вы, женщины, добьетесь попозже.
Она поколебалась и сказала тихим женским голосом, в котором прозвучало тщательно скрытое удовлетворение, настолько глубокое и объемное, что да, я понял, что для нее важнее не постель, а вот так посидеть с мужчиной, выставив напоказ нежное и такое лакомое женское тело:
— Ну ладно, если вы так говорите…
Она присела на край ложа, я придвинул столик и насоздавал лакомств, давно так не старался, заполнил всю столешницу, а кувшин с вином поставил на пол.
Леди Конституция оправдывает свое имя, конституция ее удивительно соразмерна и говорит о полном равновесии плоти и духа, эдакая калокагатия, и, думаю, когда она только родилась, все посмотрели на этого крепенького и прекрасно сложенного ребенка и сразу решили дать ей это само напрашивающееся имя.
И еще я понял, почему долго не мог выбрать между конституцией и севрюжиной: у леди Конституции такое же белое нежнейшее тело, как и у молодой сочной севрюжины. Та и другая с таким нежным белым мясом, настолько сочным, что зубы сами начинают лязгать в предвкушении момента вгрызания хоть в севрюжину, хоть в статьи Конституции, что так аппетитно выпячиваются милыми валиками на боках, и даже не знаю, что покажется вкуснее.
Леди Конституция аккуратно берет двумя пальчиками нежнейшие ломтики севрюжины, довольная улыбка не покидает губы, а ест с непритворным наслаждением, закатывая глаза и томно вздыхая.
Я уже уверился, что севрюжина севрюжиной, но я еще и либерал, который без конституции никак, и только на самой верхушке коры предостерегающе стучит, как дятел острым клювом, мыслишка, что нельзя хватать то, что само плывет в руки. Я уже серьезный игрок на мировой арене, ко мне в постель полезут не только бабы, но и шпионки, которые хоть и лучше любых баб в плане подготовки к любым действиям и операциям. Но мне особая изощренность не нужна, до сих пор не отличаю хорошее вино от очень хорошего, а от баб так и вовсе не требуется чего-то особенного, если уж честно, не корча из себя особенного эстета, что вообще-то всегда врут, чтобы придать себе значимость.
В слабом свете свечи ее нежно-белое севрюжье тело смотрится так же лакомо и кусабельно, как и разложенные двумя горками прозрачные ломтики деликатесной рыбы, такой же сочной и вызывающей слюну во рту.
Я бросал их в рот и, поглядывая на то, как одно лакомство пожирает другое, время от времени одергивал себя и напоминал о некой осторожности, которую должны и даже обязаны проявлять в таких случаях власть имущие, а это значит, пусть в чреслах хоть все сгорит, но надо вообразить себя святым Антонием, которому являлись вот такие, но он устоял, устоял и снова устоял.
Вообще-то, на мой взгляд, когда у женщин вот такая могучая поросль внизу, как у леди Конституции, то они вполне могут ходить голыми — пусть не во дворе, но хотя бы по замку. По крайней мере, в нижней части, где густые кучерявые волосы скрывают абсолютно все и можно только догадываться, что за этим лесом что-то там внизу под ветвями есть еще. А может, и нет. Хорошее пока что время, целомудренное. Хотя волос вообще-то многовато. Когда-то придет бесстыжее, но удобное. Которое будем клеймить, но охотно результатами такого прогресса пользоваться. Говорить об упадке нравов, но втайне радоваться.
— Вы так молоды, — обронила она, как мне показалось, с некоторой печалью, — а на ваших плечах уже такая ответственность…
— Вы так молоды, — обронила она, как мне показалось, с некоторой печалью, — а на ваших плечах уже такая ответственность…
— И не говорите, — сказал я со вздохом и осторожно налил ей вина, — теперь я даже страшусь подумать, какую ношу несут короли… если, конечно, настоящие правители, а не дураки, за которых правит совет.
— Это печально, — сказала она между двумя ломтиками севрюжины, что ей понравилась особенно, — на войне убивают…
— Кому нужна опасность, — ответил я, — должен идти в политику, как вот пошел я. Там еще опаснее и непредсказуемее. На войне убивают лишь однажды, в политике — много раз.
— Но вы побеждаете и в войнах, — напомнила она. — Как вам так удается?
Я ответил скромно:
— Нельзя просить у Господа победы в кавалерийском сражении тем, кто не умеет ездить верхом, но я… умею. Конституция, не странно ли сидеть в закрытой комнате с голой… простите, обнаженной женщиной и говорить о войне?.. Давайте поговорим о ваших ланитах… э-э… персях! Перси — это вот эти штуки, позвольте потрогать… ах, что за волшебство!.. Их галантно называют еще сиськами, это на языке гурманов, они у вас бесподобны! Даже не знаю, как вы так делаете?
Она застеснялась, даже чуть повела плечами, словно стараясь их скрыть, из-за чего они сжались и выпятились еще сильнее, так и просясь в мои жаркие и ждущие ладони.
— Ну что вы, сэр Ричард, — прошелестела она скромно, — они сами такие выросли…
— Везет же, — сказал я искренне. — Сколько замечательных женщин остаются плоскими, как доски! И всю их замечательность не замечают, если не торчат перси. Несправедливо.
— Несправедливо, — довольно промурлыкала она. — Но что делать, Господу виднее, кому что дать… Ой, что это такое красивое?
— Тоже съедобное, — ответил я. — Пробуйте! Это же такое счастье, сидеть с незнакомой женщиной обнаженными и жрать в свое удовольствие!.. Как много люди теряют, не умея вести себя естественно и в свое удовольствие!
Она мягко улыбнулась, я видел в ее глазах настоящий интерес.
— Сэр Ричард, а вы в самом деле умеете вести себя, как хотите, а не как от вас требуют… обстоятельства.
— Сперва было трудно, — признался я. — Все мы кого-то изображаем, что-то доказываем, боимся уронить себя… Возьмите теперь вот эти пирожки, это переходное к сладостям. Здорово? Я до сих пор к ним не привыкну, хотя жру с детства.
Она откусила пирожок и в восторге закатила глаза.
— Бесподобно!
Я снова подлил ей вина.
— А с этим?
Глава 12
И все-таки, чтобы завершить все так же блистательно, а не портить банальной вязкой, мы все сожрали, почесали языками, после чего я помог ей по-братски зашнуровать на спине платье, и она тихонько выскользнула в коридор.
Но теперь точно не спится, пришло запоздалое сожаление об упущенных возможностях. Воображение мгновенно нарисовало их столько и в таком жарком разнообразии, что хватило бы на месяц, а ночь все еще теплая и насыщенная пряными запахами, зараза, а тут еще эта севрюжина разожгла страсть, никогда бы не подумал, вроде бы рыба, от нее такого предательства не ждал, думал, только мясо способно на такие подлые шуточки.
Я тихонько вошел в личину исчезника, выбрался наружу, а там прокрался на открытое пространство, откуда шуганул в небо с такой мощью накопленных сил, что внизу поднялся ветер.
Когда шел на скорости под самыми облаками, стараясь не пропустить ни огонька на темной земле, вспомнил, как однажды летал, это еще в самом начале, вне, так сказать, материальной оболочки.
Странное ощущение — никаких усилий, кроме мысленных, можно бы снова попробовать так, земли внизу проплывают вроде бы почти те же, где летел тогда…
…с другой стороны, тогда я рисковал больше. Во-первых, в астральном теле был так же уязвим, если не больше, чем в материальном, к тому же реальное тело лежало абсолютно беспомощное, и если бы меня вдруг кто разбудил до того момента, как душа вернется…
Я зябко передернул плечами, из-за чего провалился на несколько ярдов, словно попал даже не в воздушную яму, а в воздушный овраг, раздраженно каркнул на такого дурака, но полетел уже на этой высоте, так рассматривать ночную землю удобнее.
Вообще-то главную задачу выполнил: вблизи никаких крупных сил Мунтвига, две большие армии в неделе пути слева и одна достаточно крупная справа, до нее почти столько же. Нерационально их ориентировать на перехват, не успеют, а когда доползут сюда и соединятся в одну грозную силу, мы будем уже у стен… нет, даже себе пока нельзя называть это место.
Да и не пошлет Мунтвиг их за нами, заподозрив, что это и является нашей основной целью: затормозить победоносное наступление, оттянуть крупные силы с главной линии фронта, заставить бороться с партизанским движением, что позволит Югу собраться с силами перед лицом такой угрозы и наконец-то организовать сопротивление.
Внизу заблистали огни, я присмотрелся: город, довольно большой, с одной стороны крепостная стена, с другой — свободное пространство даже без рва или каких-то защитных сооружений, во многих домах еще горят огни.
Город почти прямо на пути нашего войска, через несколько дней достигнем, что-то в нем тревожно знакомое, хотя я никогда вроде бы его не видел… по крайней мере вот так, сверху…
Словно некая сила заставила сложить крылья и пойти в пике, а недалеко от земли я выровнялся, прошел в бреющем полете над высокой травой и приземлился недалеко от блестящей в лунном свете дороги.
Везде тихо, я переполз в личину человека и пошел к воротам, еще не решив, стучать или же попытаться пробраться лисичкой.
К воротам идет хорошо накатанная дорога, лунный свет прячет в черной тьме глубокую колею, зато ярко высвечивает утоптанную до твердости камня землю.
В сотне шагов от ворот мрачно чернеет раскидистое дерево, я рассмотрел там человека в тени ветвей, он внимательно присматривается к часовым, что прохаживаются по стене.
Я подошел сзади на цыпочках, он вздрогнул и обернулся, глаза расширились в страхе и недоумении.
— Ты кто? — вскрикнул он. — И что здесь делаешь?
— А ты? — спросил я.
— Я спросил первый! — сказал он с чувством полнейшего превосходства.
— А мой меч у твоего горла, — напомнил я.
Он взглянул на острый кончик, что почти уперся ему в кадык, сказал примирительно:
— A-а… ну ладно, я тут мимо проходил.
— Ну и проходи дальше, — сказал я.
Он медленно отступил, держа руки на виду, некрасивое лицо чуть дрогнуло в улыбке.
— Благородный, да?.. Берегись, благородный…
— Что, — спросил я, — ударишь в спину?
Он изумился:
— Зачем?.. Ты мне ничего плохого не сделал. Но люди в этом городе подлые.
— Как называется город?
— Вифли, — ответил он, помедлил, глядя, как окаменело мое лицо, сказал почти с сочувствием: — Вижу, сам о нем слыхал.
— Да, — ответил я мертвым голосом. — Слыхал. На своей шкуре. Этот город будет уничтожен! На то Божья воля, которую мы обязаны выполнить.
Он вздрогнул, напрягся всем телом.
— Это что?.. Тебе видение?
— Еще какое, — ответил я гробовым голосом и пошел к воротам, чувствуя, как мои плечи сгибаются от тягостных воспоминаний, когда мне и моим людям отказывали в куске хлеба и глотке воды, а за спиной ехали хохочущие люди короля Хайбиндера и наслаждались нашим унижением и мучениями.
Городские врата закрыты на ночь, пытаться в них стучать и просить впустить — себе дороже, просто утащат наглеца в тюрьму для выяснения.
Я прошелся в темноте вдоль стены, прислушиваясь и всматриваясь, обходить весь город не хочется, в личине птеродактиля торопливо взмыл, перелетел через стену за спиной прохаживающегося стражника и тут же плюхнулся вниз, затаившись в тени.
Стражник обернулся, заслышав или ощутив что-то, хотя летаю бесшумно, как летучая мышь или сова, замер, прислушиваясь.
От башни кто-то крикнул лениво:
— Ты чего?
— Да как-то ветром пахнуло, — ответил тот недовольно, — словно вот такенный филинище пролетел прямо над головой!
От башни донесся хохоток:
— А ты не знал, что они летают только ночью?.. Иди сюда, тут факел, уже не обжулишь, как в прошлый раз. Кости с тобой?
— Да…
— Крапленые?
— Да пошел ты…
Я выждал, когда шаги удалились, перетек в людскую личину и, прячась в тени, начал удаляться от стены, перебегая под нависающими над узкой улочкой навесами.
Через три на четвертую увидел знакомый дом, здесь мы ехали с Каффаэлем и сэром Смитом, показывая горожанам мой плащ с гербом герцога Лют-келенбергского, гранда Кастилии, конунга Хельнурга и графа Акваний, верховного сюзерена герцогства Пуатье, а за нами двигались торжествующие и нагло хохочущие сыновья короля Хайбиндера с многочисленным отрядом рыцарей…