Панфил засмеялся, но никто не поддержал его шутки.
Улов был, действительно, жалок, и после слов Аристархова всем стало особенно ясно, как ничтожен лов в законной полосе.
В мрачном раздумье над незавидной судьбой товарища прошла минута. Вспомнив про леваду, про вырученные когда-то Семеном снасти, Егор решительно двинулся к каюку, став на корме, поднял руку:
— Ребята! Вот тут пять сотен с десятком. На четыре пая по сто двадцать пять. Пусть берет Сема мою долю и шабаш, я с другой тони возьму. Согласны?
Егор обвел всех выжидающим взглядом. Илья, низко склонив голову, смотрел в землю.
— Пусть и нашу долю возьмет, а мы еще поймаем, — сердито толкнул Аниська Ваську.
Илья поднял голову, усмехнулся.
…Ах вы, бисовы души, не думаете ли вы, что я жаднее кума? Да пускай берет хоть две доли. Бери, Аристаша, на здоровье да помалкивай.
Глаза Аристархова горячо засияли.
— Спасибо, братцы. Выручили вы меня…
Аристархов опустился на мокрое днище каюка, хрипло выкрикнул:
— Ну какой из меня, братцы, рыбалка! Чем я вам отплачу, а?
— Ладно! — досадливо оборвал его Илья. — Будто мы не знаем? Видим, какой ты орел.
Аристархов тяжело вздыхал, острые плечи его вздрагивали. Панфил топтался возле каюка, крутил тонкие колечки усов, шутливо подхихикивал:
— Дают — бери, бьют — беги, а за мою долю хоть полбутылку поставь. Ты, должно быть, и забыл про мою долю?
Аристархов растерянно замигал.
— Не забыл я, Шкорка. Знаю: и ты не богаче меня.
— Вот оно рыбальство, ребята, — сказал Егор. — На казан рыбы и то не поймаешь.
— И не поймаем, ежели будем хлюпаться в болотах, как ощипанные утки, — загудел Илья. — По-моему, хлопцы, довольно нам по без рыбным ерикам скитаться. Заехать раз, крутнуть под самым носом пихрецов и концы в воду.
— Попробуй, крутни с такой справой, — мрачно сказал Панфил. — Ты на таком каюке не только от охраны, от дитя малого не утечешь. Шарапов, вон, на дубе[7] рыбалит и то, ежели б не монета, давно бы поймался.
— Небось, и мы не поймались бы. Как будто не крутили мы. Крутили…
Задумчиво глядя на охваченную разгорающимся сиянием зеркально-гладкую поверхность затона, Егор ответил:
— Крутили, Илюха, верно. Только как? За рыбину несчастную под пули себя подставляли.
Рванувшись с места, он грозно потряс кулаком.
— Нет, братцы. Верно говорит Панфил, какие мы крутил, без дуба. Дуб нам надо, ребята! Да такой, братцы мои, как вот эта птица, легкий. Тогда не испугают нас никакие катера, никакие пули. А без дуба не видать нам рыбы…
— А без рыбы не видать дуба? — хихикнул Панфил. — Ты мне, Егор Лексеич, насчет дуба чего-нибудь скажи. Где этот дуб самый, а?
Все нехотя, угрюмо рассмеялись, но смотрели на Егора с любопытством, с надеждой.
— Насчет дуба подумаем. Только к Шарапову не пойду. Не продам себя за копейку, — сердито отрубил Егор и, подойдя к Аристархову, тряхнул его за плечо.
— Эй, друже, вставай. Забредать будем. Не горюнься по-бабьи. Все одно, ничего не нагорюешь.
Аристархов встал, покачиваясь на тонких длинных ноги. Лицо его было мертвенно-серым, на губах запеклась кровяная корка.
— А ну тебя, — пугливо отшатнулся Егор. — Отдыхай, что ли. Мы и без тебя управимся.
— И ездит же человек, прости господи. Еще помрет на рыбальстве, — сердито буркнул Илья, залезая в каюк.
Следующие два невода были вытащены в невеселом настроении и дали по приблизительному подсчету не более восьми пудов.
Солнце уже подбиралось к полудню, когда рыбаки, измученные неудачным ловом, возвращались в хутор.
3В 1913 году, к которому относится начало нашего повествования, каменные, крытые камышом рыбные заводы, теснившиеся по берегу Мертвого Донца, одного из рукавов дельты Дона, принадлежали бойкому человеку Осипу Васильевичу Полякину.
Позади заводов высоко возвышались горы бочек, огромных чанов, клетушек, ящиков. Между ярусов разнообразной тары даже в засуху чавкала вязкая, вонючая, смешанная с рыбьей слизью грязь. Ее непрестанно месили колесами скрипучие колымаги, отвозившие бочки и ящики с рыбой на станцию.
Мутным, беспокойным потоком текла здесь жизнь. Разноликий, суетливый люд кружил на промыслах с утра до ночи.
Дни наполнялись трудовым шумом, разгульными песнями подвыпивших рыбаков, грубой тяжелой бранью.
В плотницких сердито вжикали пилы, шаркали рубанки, строгая доски для ящиков. Из открытых дверей бондарен доносилась размеренная дробь множества молотков, набивавших на бочки железные обручи. От коптилен струился горький дым тлеющих сосновых опилок, жирный запах копченых осетровых балыков и чехони.
Дни и ночи у причалов толпились рыбацкие байды и каюки, подвозившие рыбу с тонь, от зари до зари в засолочных сараях звенели резвые голоса резальщиц и засольщиц.
Изредка в людском водовороте появлялся и сам хозяин, Осин Васильевич Полякин. Держался он на берегу и на рыбном дворе незаметно и скромно. В потертом на локтях люстриновом пиджаке, в высоких, с длинными до паха голенищами, густо пропитанных дегтем сапогах и вылинявшем суконном картузе, нырял он в толпе, как ерш в щучьем стаде, разговаривал со всеми тихим, но твердым голосом, как разговаривал и на миру, и в церкви, и у себя дома. И только серо-зеленые, с горошинку, светившиеся умом глаза прасола, смотрели на всех по-разному, — то хитро, то ласково, то жестоко и неумолимо, судя по тому, на кого они были обращены…
Дело свое Осип Васильевич начал с пустяков — с ловли рыбы крючьями. Сам выезжал на мелководный Таганрогский залив, коченел осенними холодными зорями на утлом каюке, часто попадал под бешеный низовой шторм, вырывая у моря капризную ловецкую удачу. Промышлял Осип Васильевич красной рыбой — осетром, севрюгой, белугой. Но не сдавал добычу прасолам, а сам сплавлял каюком в город. Потом пудами скупал у рыбаков рыбу прямо с тони и перепродавал прасолу, наживая на этом копейки. Под небольшие проценты взял однажды у лавочника сотню рублей, купил байду рыбы и удачно перепродал. С того и пошло. Все смелее и изворотливее становился Полякин, уже соперничая со старым прасолом, перехватывая рыбу на пути к нему, набавляя копейки на пуды и давая неграмотным рыбакам расписки, по которым всегда недоплачивал. Расписки размокали в карманах рыбаков, цены на рыбу менялись в зависимости от успешности путины и изворотливости перекупщиков. Осип Васильевич умело лавировал между ними, выгораживал себя, все смелее задерживал расчеты с ватагами, расширяя оборот и наживая уже не копейки, не рубли, а десятки, сотни, тысячи.
Широко развернул дело новый прасол. Уже собственные красавицы-байды везли рыбу в Таганрог, собственные засолочные пункты и коптильни выросли по побережью Мертвого Донца.
Под хитрой опекой Полянина заработали десятки мелких прасолов. Как голодные бакланы, заметались они по гирлам Дона и, не выпуская из своих рук и пуда рыбы, наживая копейки, несли, сами того не замечая, в шкатулки Полякина рубли.
Уже не пачкал в противную рыбью слизь своих рук Осип Васильевич. Он побелел, расплылся в лице, отпустил плотное, солидное брюшко.
Все грязные дела свалил на мелких прасолов и наемных агентов.
Рыба полилась в сараи Полякина безудержным потоком. Уже не гонялся за ней Осип Васильевич, ночи проводил в теплой постели под боком откормленной балыками жены. Даже денежные расчеты производились теперь в конторе и не обременяли прасола трудной арифметикой.
В делах спокойнее, радушнее стал Полякин, выстроил тут же на берегу, рядом с заводами, голубой двухэтажный дом, рассадил сад и пошел крепкую хозяйственно-сытую жизнь.
В деловых заботах, в семейных утехах текла жизнь в голубом доме. Словно по лестнице, уверенно поднимался Осип Васильевич на ясно видимую им самим вершину. Все выше забирался он, все виднее становился не только в среде богатеев родного хутора, но и других нижнедонских хуторов.
День, так нехорошо встретивший рыбаков в Терновом ерике, наградил Полякина новой удачей. Ватага Емельки Шарапова вернулась из заповедника с богатым уловом. На беду рыбаков жарко палило солнце, рыба спекалась, пухла, напитывая неподвижный воздух терпким запахом разложения.
Рыбаки торопливо подгоняли к берегу тяжелые каюки, беспокойно поглядывая на тускло поблескивающие вороха рыбы. Голоса людей звучали хрипло, раздраженно.
Полякин расхаживал по берегу, благодушно щурясь, заложив за спину полные, в рыжей щетине руки. Он знал: измученные люди, так жаждавшие улова, готовы сбыть рыбу за полцены, чтобы не допустить ее порчи и не выбросить в реку, как негодный малек; знал также, что купить такое количество рыбы может только он, и был уверен, что рыбаки никуда от него не уйдут, отгрузят рыбу в его заводы за любую назначенную им цену.
Каюки Егора и Ильи Спиридонова лениво уткнулись в причал.
Каюки Егора и Ильи Спиридонова лениво уткнулись в причал.
Выкинув кошку[8], Егор спрыгнул на берег.
У сарая, прямо на песке, лежал щуплый мужичонка, сизый весь от рыбьей чешуи, и, жуя размокший окурок, лениво щурил на солнце тусклые, водянистые глаза. Вытертая, похожая на камилавку шапчонка лежала на вихрастом виске боком, придавая худощавому, по-птичьи заостренному лицу шельмоватый ухарский вид. Это был сам владелец огромной волокуши, главарь ватаги крутьков Емелька Шарапов.
— Здорово, сваток, — заискивающе пробасил, подходя к нему, Егор. — Ты нонче забогател, не признаешься. Посчастливило, что ли, шайке твоей?
Шарапов небрежно сплюнул сквозь зубы, прищурил острые, неуловимого цвета глаза.
— Хе… А вы кто такие? — с шутливой строгостью напыжился он. — Не тебе, сват, спрашивать, не мне отвечать… Чай, бригаду мою знаешь — ребята на ходу подметки рвут.
— Вижу, вижу… Уже запродали? — спросил Егор.
— Хе… Мы еще до зари управились. А вы как?
— Что мы… Наше дело теперь маленькое. На казан[9] поймал и ладно. Подрезали нас. Никак не выправимся.
— Хе… Это погано… Тогда ко мне в ватагу жалуйте, сваты, — оживился Шарапов.
Егор нервно крутил вяло свисающий ус.
— Спасибо, сват, — отрезал он. — Зазывала карга куренка в гости, чтоб попотчевать на погосте.
Панфил, слушая словесную перепалку сватов, тихонько посмеивался в кулак.
Шарапов, поправляя небрежным ухарским жестом свою шапчонку, продолжал цедить сквозь мелкие, как у хорька, зубы:
— Мое дело пригласить о компанию добрых людей, а там дело хозяйское… Хе… Верно, Спиридонов?
— Мы и сами управимся. И на каюках добре выкрутимся, — сказал Илья и, подмигнув, добавил: — И дешевле обойдется.
Егор и Илья отошли в сторону.
— Эх, Илюха, просвистали мы зорю в законном! — с отчаянием проговорил Егор, почесывая затылок.
— Ладно… Будя жалеть. Сам говорил — без справы поосторожней надо.
— И то верно, кум. Куда нам гоняться за этим ястребом. Наше дело другое. Наша забота нужду поправить, а не с пихрой в жмурки играть. Нет, не пойду я в ватагу к этому жулику.
От двери сарая, держа за спиной руки, шел сам Полякин. Завидев его, Егор и Илья сняли картузы, поклонились.
— Осипу Васильевичу доброго здоровья, — сказали они в один голос.
— Здравствуйте, братцы, здравствуйте, — приветствовал рыбаков прасол.
Пухлая рука лениво потянулась к сплюснутому картузику, чуть приподняла его над благообразной, лысеющей головой.
— Вот, палит-то, господи. Дождика надо, ох, как надо, братцы, — сказал, улыбаясь, прасол.
— А зачем он рыбалкам — дождик? На наших степях всегда мокро, — угрюмо пошутил Илья.
Егор нетерпеливо крякнул.
— Селедочку принимаете, Осип Васильевич? Поспешаем.
Полякин страдальчески вздохнул.
— Ох, братцы, завалили меня нонче рыбешкой, прямо завалили… — Зеленоватые глаза прасола закатились под колючий навес бровей. Ну, что мне с вами делать? От Шарапова триста пудов принял… Соли нету, тары нехватает. А что я с ней, с селедкой, буду делать? Так уж, из милости принял. Не пропадать же трудам человеческим.
— А наши — разве не труды, Осип Васильевич? У нас и селедки той — кот наплакал, — сказал Илья.
Полякин потер волосатые руки.
— Много селедки? Восемь пудов? Эх вы, рыбалки! Разучились рыбу ловить, право, разучились. Ладно. Бог с вами. Почем сдаете? На нонче у меня таксы нету.
Рыбаки помялись, несмело назначили дену. Полякин испуганно замахал руками.
— Ну, ну, братцы! Смеетесь! Да разве в такое время по такой цене рыбу принимают? В такую-то жарюку, а? А нукось, где селедка ваша? Она, мабуть, и попухла уже?
— Некогда ей было пухнуть, Осип Васильевич. Только сейчас с тони, — буркнул Егор. — Хоть посмотрите, верно слово.
— Вижу, вижу. Я на нюх слышу. Меня не обманешь. Ну так вот, братцы, восемьдесят копеек, так и быть. Красная цена. Не так — не неволю. Рыба ваша. Не отнимаю.
— Осип Васильевич, восемь-то пудов, и вы за них торгуетесь. Набавьте двухгривенный. Мы с этой селедкой сколько провозились. Сами должны знать, какая теперь ловля, — обидчиво бросил Егор, и лицо его передернулось, как от озноба.
— Я вам сказал — дело хозяйское, — отрезал прасол. — Вы, кажись, не из цыганев, а из православных людей. По справедливости сходимся. Не сходно, милые, не надо.
Полякин шагнул и остановился. Егор и Илья переглянулись, беспомощно развели руками.
— Ладно… — сказал Егор. — Берите, Осип Васильевич. Видно, ничего с вами не поделаешь.
— Чья рыба? — деловито осведомился прасол, закладывая за спину руки.
Услышав про Аристархова, Полякин обрадованно спохватился:
— Ага… И Семушкина доля есть. Хорошо. Я с ним сам переговорю. А рыбу, братцы, можно сгружать. Куплена.
Полякин зашагал к каюку, на котором, перебирая сельдь, гнул спину Аристархов.
— Здорово дневал, Семушка, — ласково кинул ему Полякин с берега. — Чего же ты зачуждался, а? Неужто забогател? И глаз-то не кажешь. Зайди ко мне сейчас же в канцелярию поговорим.
Аристархов молча вылез из каюка и, вытирая о рубаху руки, горбясь, побрел за прасолом.
— Ну, сгреб прасол Сему. Неужто провинился в чем-нибудь? — гадали рыбаки, провожая костлявую фигуру Аристархова недоуменными взглядами.
Аниська тем временем носил сельдь в весовую, не переставая думать о том, как Аристархов просил за свою долю. Эта просьба казалась ему жалкой и унизительной. Молодой, здоровый, он сам никогда ничего не просил, а то немногое, что надо было взять у жизни, он брал с бездумной легкостью и озорством. Он чувствовал неловкость за дядю Семена, за его слабость. Костлявые, иссушенные болезнью руки Аристархова назойливо мелькали в его воображении. Он припомнил, как торопливо и жадно отсчитывали они сельдь, и острое чувство недоумения и обиды овладело им. В то время как Егор, Илья и Панфил, недовольные дешевой продажей сельди и проклинавшие про себя прасола, совсем, казалось, забыли о компаньоне, Аниська то и дело поглядывал на дверь прасольской конторы.
Не прошло и четверти часа, как оттуда вышел Аристархов и, вихляя ногами, не разбирая дороги, точно слепой, направился к берегу.
— Идет, — сказал Илья настораживаясь.
— Какую-сь, видать, награду получил — земли под собой не чует, — как всегда мрачно съязвил Панфил.
Аристархов подошел, тяжело дыша, и, подломившись в коленях, опустился на горку гнилой рыбьей чешуи и костей.
Из-под глубоко надвинутой войлочной шляпы виднелись только бледные, судорожно подергивающиеся губы.
— Ну что? Что он тебе говорил? — пригнулся к нему Егор.
Аристархов медленно обвел рыбаков измученным взглядом, выкрикнул срывающимся голосом:
— Доконал он меня, братцы, Под самый корень подрезал. Говорит: «Не заплачу тебе денег за твою долю». Слыхали? «Ты, — говорит, — мне четвертной должен». И верно, братцы, должен. За старюку, за рвань… Провязь у него брал… А что я могу поделать? Брал… Вот теперь и припомнил…
Аристархов неожиданно всхлипнул, мутная слеза скатилась к влажным усам.
Словно обожженный ею, он поморщился, сердито скрипнул зубами:
— До чего довел, а? До чего довел, сукин сын!
Пораженные неожиданным исходом дела, рыбаки молчали, насупленно глядя в землю, слушая, как хрипит, разрывается дыхание в груди Семена.
Егор опомнился первый, затравленно оглянулся, словно ища помощи.
— Да разве он у тебя одного рыбу купил? А? Рыба наша, общая. Какое он имеет право не платить?
— Он и говорит: «Твой пай выверну, а остальным уплачу по справедливости», — сказал Семен.
— Ишь как, ребята, — зло заметил Панфил, — он всегда справедливостью в глаза колет. Чуть чего, сейчас — по справедливости, дескать, так полагается. Что и говорить, бухгалтерию завел, куда там.
— А я вот пойду побалакаю с ним. Я эту бухгалтерию вдребезги разнесу! — сказал Егор, расталкивая плечом рыбаков.
Ему загородил дорогу Илья.
— Подожди, кум, — тихо, но властно остановил он.
— Чего ждать? Докуда?
Егор рванулся, но теснимый Ильей, снова очутился в кругу. Илья напирал:
— Остынь немного, кум… Пусть подавится. Не ходи.
— Не ходи, Егор, — просипел и Аристархов, — будь он проклят. Зарежет он тебя после. А чем ты его убедишь?
Егор обмяк, опустил голову.
— И верно, братцы, чем ему докажешь? В петле держит нас Поляка… Его право. Нонче Аристархова, завтра еще кого-нибудь опутает… А мы… — Егор обвел рыбаков укоризненным, насмешливым взглядом. — А мы будем терпеть да помалкивать. Все будем ждать, а он…
Егор разразился страшной руганью, от которой, казалось, дрогнул знойный, настороженный, как перед грозой, воздух.
Рыбаки опасливо оглянулись, тяжело молчали. Только Аристархов хрипел и сморкался, уткнув в острые колени вздрагивающую голову.