Мне хотелось получше рассмотреть лист № 38, и я задержалась возле него. Это как раз тот самый лист, где леди Белинда стоит у разбитого окна, глядя на появившегося снаружи Мирослава. Невозможно передать словами весь скрытый драматизм этой сцены, воплощённой кистью и пером Ховарда: непередаваемо изящный росчерк пера, обрисовывающий фигуру Белинды, повёрнутой спиной к зрителю, а за окном — сплошной массив мрака, складывающегося в очертания кустов роз, мрака, из которого выступает подсвеченный лунной синевой контур высокой худой фигуры Мирослава, одетого в чёрное, и резкие густо-синие тени лежат на его смертельно бледном лице, искривлённом саркастической усмешкой. Сам гротескный жест Мирослава, угловато положившего руку на бедро, его вздёрнутое плечо и отставленная нога, контрастируя с бессильной плавностью очертаний обмякшей от страха Белинды, вызывают смешанное чувство ужаса и сострадания по отношению к происходящему.
— Действительно, прекрасная работа, — услышала я рядом хрипловатый мужской голос. — Лучшая в этой серии, я бы сказал.
Говорили с иностранным акцентом, и я обернулась. Вместе со мной рисунок рассматривал невысокий сухощавый человек, судя по пёстрому шарфу и пышной каштановой шевелюре — художник. Мне показалось, что я где-то видела его раньше. Он улыбнулся мне — в его улыбке было что-то смущающее — и продолжил:
— Однако и эта работа могла бы быть в сто раз лучше, если бы содержала чуть больше правды.
— Вы любите Ховарда? — спросила я первое, что пришло в голову, так как начало разговора было довольно неожиданным. Незнакомец усмехнулся.
— Я этого не говорил.
— Так значит, не любите? — уточнила я. Он пренебрежительно повёл плечом.
— А если бы я сказал «нет», вы бы зачислили меня в своём каталоге на полочку врагов? Не кажется ли вам, что в наше время слишком много значения придаётся никому не нужным воззрениям и мнениям?
Я столкнулась с явственно незаурядной личностью. Без ложной стыдливости признаюсь, что его вызывающая ирония и его манера говорить были чрезвычайно привлекательны.
— Я не могу вас никуда зачислить, — мягко сказала я, — я ведь совсем вас не знаю.
— Тогда давайте познакомимся, — ответил он. — Меня зовут Мирослав Эминович.
Вот так раз! Я вспомнила теперь, где я видела его раньше — его портрет был опубликован в какой-то газете. Без сомнения, это был тот самый Мирослав Эминович, который якобы послужил натурой Мопперу. Так вот чем объяснялись его намёки в адрес рисунков Ховарда! Я рассмеялась.
— Тёзка Мирослава-боярина? Вдвойне замечательно. Но меня, к сожалению, зовут не Белинда. Я Дороти. Дороти Уэст.
— Белинду тоже звали не Белиндой, — непонятно обронил он. — Имена в данном случае ничего не значат. Вы художница?
— Нет, я критик. Забрела взглянуть на новую манеру Ховарда. А вы — вы не художник?
— Разочарую вас — нет. Скорее нет. Впрочем, это неважно.
— А что для вас важно? — я допустила капельку примитивного кокетства. Однако его реакция осталась неясной для меня. Безразличным — или, по крайней мере, неподходяще ровным — тоном он проговорил:
— Важно то, что завтра состоится премьерный показ «Мирослава боярина», на который меня пригласил один мой друг. Но этот человек сегодня заболел инфлюэнцей, и его билет пропадает.
Теперь его околичности прояснились; он всего-навсего спешно искал себе компаньонку для кинематографа, и я показалась ему подходящей кандидатурой. Во всяком случае, я была не против увидеться с ним ещё раз. Смотреть фильм о Мирославе-боярине с человеком по имени Мирослав — в этом было что-то не вполне обыденное. Поразмыслив, я кивнула.
— Премьера будет проходить в Гайд-парке — там смонтирован иллюзион под открытым небом, — сообщил он. — Показ начнётся с наступлением темноты. Но мне бы хотелось видеть вас там раньше.
— Когда? — уже без всякого удивления просила я. Он как-то задумчиво улыбнулся.
— В восемь часов. Да, пожалуй, в восемь… В восемь часов у восточного входа в розарий. Вы придёте туда.
Меня слегка испугала уверенность, с которой он произнёс последнюю фразу; но я снова кивнула.
Заметка из Times от 30 августа 1913 года
Завтра по наступлении темноты в Гайд-парке, в специально устроенном кинематографе под открытым небом, состоится премьера «Мирослава боярина», отснятого студией «Золотой Парнас». Ожидается более 200 зрителей. Предполагалось, что среди них будет Алистер Моппер, автор одноимённого романа и либретто к фильму, однако его присутствие отменено из-за его болезни. Гостей ждут фейерверки, танцы и бесплатная раздача прохладительных напитков в неограниченных количествах.
Из дневника Дороти Уэст
31 августа 1913. Нужно вначале разобраться, что к чему, чтобы записать всё по порядку. В голове какая-то карусель.
Итак, я пришла ровно к назначенному времени в Гайд-парк, одевшись с почти подчёркнутой нейтральностью. Мне не хотелось даже косвенно подтверждать репутацию, закрепившуюся за девушками, которые имеют отношение к сфере искусства. Что мною двигало — желание создать дистанцию между собой и им или же, напротив, желание произвести хорошее впечатление? Я перерыла весь комод, ища свою единственную пару светлых перчаток на пуговках, которых не надевала со времён окончания школы. К счастью, они не запачкались. Видела бы меня наша классная дама! Ручаюсь, мой внешний вид доставил бы ей удовольствие.
Стоило мне завернуть за угол тёмно-зелёной изгороди из стриженого тиса, как я увидела его. Он стоял между осыпающихся высоких кустов ярко-алых роз, к моему изумлению, одетый так же, как вчера — в берете вместо шляпы, в расстёгнутом пиджаке, горло обверчено пёстрым шёлковым шарфом. Нет, хуже, он напялил огненно-красную рубаху, ещё более яркую, чем розы, лепестки которых сыпались на его порыжелые сапоги старомодного фасона. Сходящее книзу солнце обливало его нестерпимой киноварью. Хороша же я буду с ним рядом! Я заготовила двусмысленный комплимент и, приблизившись, пустила его в ход.
— Вы настоящий мадьяр, — заметила я.
Очевидно, мне не хватило опыта вчерашнего дня, чтобы понять, что реакции Мирослава никогда не впишутся ни в один из предсказуемых вариантов. Вместо того, чтобы рассмеяться или притвориться обиженным, он серьёзно ответил:
— Я не мадьяр, я мунтьян. Это не одно и то же. Моппер кое-что напутал.
— Уж не намекаете ли вы, что Моппер списал героя с вас? — мне захотелось уколоть его. Все уже слышали эту историю и мало кто принимал её всерьёз — слишком разительно было несходство между ним и поименованным в честь него (сомнительная, прямо скажем, честь) героем книги. Этот невысокий, большеглазый, кое-как одетый человек с деревенским загаром и румянцем во всю щёку никак не тянул на рокового красавца-колдуна. Впрочем, в его толстых губах и лёгкой горбинке носа было что-то чувственное — однако англосаксонский глаз склонен видеть чувственность во всём иностранном.
— Я не намекаю. Я говорю прямо.
— Что? — с маской бесстрастности спросила я. Мы проходили сквозь заросли жёлтых и чайных роз, смыкавшихся над дорожкой и хватавших шипами за одежду. Он отвёл в сторону тяжёлую от цветов плеть.
— Что моё имя — Мирослав Эминович.
— Ага; и что вы боярин, — в тон его иронии подхватила я. Он остановился и поглядел на меня внимательными тёмными глазами.
— А почему бы и нет?
Он сорвал полураскрытую розу и залихватски продел её сквозь волосы за ухом. В таком виде он походил на этнографическую картинку из журнала о путешествиях. Я фыркнула.
— Выдумщик.
— Выдумки — дело Моппера, — возразил он. Молчаливым жестом он предложил взять меня под локоть. Как ни странно, я не сопротивлялась. На парк наплывали сумерки, и гроздья роз в них казались светящимися. Меня удивило, какая горячая у него рука — я чувствовала жар сквозь жакет и блузку.
— Вы не из тех девушек, которым нравятся выдумки.
— О да; Мирослав-боярин мне бы не понравился, — я ускорила шаг. Меня начал увлекать этот словесный теннис; мой собеседник не был из числа патентованных болтунов, которые, вместо того чтобы лечиться от недержания красноречия, пытаются использовать его как средство обольщения.
— Тогда, боюсь, я не имею шансов.
— Что-то вы не очень похожи на бледного дылду в чёрном с истероидными наклонностями…
Я не договорила: мой каблук угодил в выбоину на дорожке, незаметную в сумерках, и я потеряла равновесие. К счастью, Мирослав обладал быстрой реакцией — благодаря ему я удержалась на ногах и не упала в колючие кусты, но, пошатнувшись, я невольно схватилась за плеть роз и поранила руку.
— С вами всё в порядке? — обеспокоенно спросил Мирослав, подведя меня к фонарю. — Как нога?
— Нога невредима, а вот руку я уколола. Об розы. Перчатка была испорчена — сквозь кремовую ткань проступила кровь. Я стянула её. Шип вонзился в ладонь у основания большого пальца, но, к счастью, не остался в ране. Мирослав взял мою руку и тщательно осмотрел её.
— Тогда, боюсь, я не имею шансов.
— Что-то вы не очень похожи на бледного дылду в чёрном с истероидными наклонностями…
Я не договорила: мой каблук угодил в выбоину на дорожке, незаметную в сумерках, и я потеряла равновесие. К счастью, Мирослав обладал быстрой реакцией — благодаря ему я удержалась на ногах и не упала в колючие кусты, но, пошатнувшись, я невольно схватилась за плеть роз и поранила руку.
— С вами всё в порядке? — обеспокоенно спросил Мирослав, подведя меня к фонарю. — Как нога?
— Нога невредима, а вот руку я уколола. Об розы. Перчатка была испорчена — сквозь кремовую ткань проступила кровь. Я стянула её. Шип вонзился в ладонь у основания большого пальца, но, к счастью, не остался в ране. Мирослав взял мою руку и тщательно осмотрел её.
— Занозы нет, — подтвердил он. — Но с сепсисом не шутят. Надо отсосать кровь из ранки.
— Вы медик? — спросила я, поднеся уколотую руку к губам. Он мягко перехватил моё запястье.
— Позвольте мне.
Я не ожидала, что прикосновение его губ окажется таким нежным. Словно по руке провели разогретым шёлком. Самое удивительное, что ранка мгновенно перестала болеть. И, несмотря на неисправимую двусмысленность всей ситуации — в сущности, это оказание помощи было ничем более как сублимацией поцелуя, — я ощутила облегчение. Странным образом это небольшое происшествие расположило меня в его пользу. Оторвавшись, он взглянул на меня тем своим взглядом, который я уже выучила — полным одновременно проницательности и лукавства.
— Болеть больше не будет.
— Как вам это удаётся? — спросила я, разглядывая ладонь. Кровотечение прекратилось, ранка стянулась в красноватую точку. Он усмехнулся и заправил за ухо выбившуюся прядь волос.
— Не всё в мире должно быть объяснено. Что-то должно оставаться тайной. Моппер этого до сих пор не понимает.
Темнело. Держась под руку, мы вышли на берег Серпантина,[13] где завершались приготовления к показу фильма. Туда стекалась публика со всех концов парка, но на расставленные на траве стулья пускали только немногих избранных — пригласительные билеты тщательно проверялись. Между двумя старыми платанами был уже натянут огромный белый экран, и вдалеке я разглядела киномехаников, возившихся с аппаратурой. Воздух взрывали первые пробные фейерверки; в стороне оркестр настраивал инструменты. Насчёт бесплатных прохладительных напитков газета не обманула: Мирослав сходил в палатку и принёс для меня лимонаду. К моему изумлению, нам достались стулья в первом ряду. Я немного сконфузилась, обнаружив справа и слева от нас несколько официальных лиц весьма высокого звания, а также банкира, вложившего средства в съёмки фильма. Лорд-мэр, как мне показалось, взглянул на меня с неудовольствием; а может, мне только показалось. Сбоку от рядов стульев для зрителей стоял маленький столик, и за ним сидели двое. Первый был, по всей видимости, Фред Беркли, второго я узнала без труда — это был Имре Микеш собственной персоной. Я уже видала его портрет на афишах фильма. Без грима и накладной бородки он выглядел не столь демонически, но всё же довольно зловеще. Он смотрел в публику тяжёлым мрачным взглядом из-под кустистых бровей; его волосы цвета воронова крыла, сильно поредевшие на висках, были обильно смазаны бриллиантином, горло подпирал крахмальный воротничок. Возле него на столике лежала серебряная авторучка.
— Вы можете подойти взять у него автограф, — шепнул Мирослав. Мне почему-то не хотелось этого делать, и я плоско сострила:
— Я не понимаю по-мадьярски.
Не буду здесь описывать официальную часть вечера — она была на редкость нудной, тем более что автор «Мирослава боярина» не присутствовал. Я начала догадываться, что именно его билет достался мне, и болезни писателя я обязана тем, что очутилась перед этим экраном в первом ряду. Неловкое чувство возрастало; но Мирослава, кажется, ничто не смущало в этой ситуации, — даже его собственный цыганский наряд, — так как он подтолкнул меня в плечо и, показывая на экран, зашептал:
— Смотрите! Началось.
К несчастью, фильм меня лишь огорчил. Возможно, очарование мопперовского слога слабо укладывается в язык кинематографа; а может быть, дело было в том, что музыка была невероятно плоха. Режиссёр зачем-то слил Тимоти и Альберта в одно лицо, а Элоиза вовсе исчезла из сюжета. Добрую половину фильма Тимоти метался из угла в угол, тараща глаза, Белинда заламывала руки, а Мирослав-боярин в лице Имре Микеша потрясал кулаками и хватал за горло то одного, то другого из персонажей картины. Настоящий Имре Микеш за столиком исписал несколько десятков листков автографами, ослабил бабочку и нет-нет да и проскальзывал рукой за пазуху, где скрывалась фляжка, содержавшая явно не прохладительное. Зрители, однако, глазели на экран, затаив дыхание. Я искоса поглядела на Мирослава справа от меня — другого, не кинематографического. Он сидел, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди, и губы его кривились от сдерживаемого смеха.
— Какая безвкусица, — шепнула я. Он расцепил руки и как-то очень целомудренно коснулся моего плеча; в луче кинопроектора задрожали блики на белках его глаз. Почему-то мне показалось, что он хорошо видит моё лицо в темноте.
— Каждый творит в меру своего разумения. Не отнимать же у бедняги Беркли кусок хлеба изо рта.
Тут на экране, обрамлённая белой завитушкой, появилась знаменитая реплика Мирослава, столько раз к месту и не к месту цитированная в печати и в светских беседах: «Вы ещё придёте ко мне пить чай». Публика взорвалась овациями. Фред Беркли принял неописуемо самодовольный вид, и тут-то Мирослав Эминович рассмеялся. Его смеха не услышали за громом аплодисментов; лишь я повернулась в его сторону и увидела, что он, придерживая на шее кашне, заходится от хохота.
Фильм так утомил меня, — а ведь ещё и фейерверки не переставали громыхать, — что я почувствовала неодолимое желание уйти сразу после окончания. Мы шли с Мирославом по траве полутёмного парка, благоразумно выбрав путь, лежавший в стороне от розария. Я словно заразилась от него душившим меня смехом; стиснув его запястье, я повторяла:
— «Придёте ко мне пить чай»! Неподражаемый Имре Микеш!
Если бы он меня сейчас поцеловал, я бы не удивилась — я скорее ждала этого, ведь в такой обстановке и происходят поцелуи. Но он не делал никаких попыток в этом направлении и только поддерживал меня под руку, чтобы я не споткнулась. Наконец мы выбрались на твёрдую велосипедную дорожку у внешнего края парка. Остановившись, Мирослав взял меня за обе руки. Свет электрического фонаря лежал на его лице.
— Позвольте заранее извиниться перед вами за то, что должен вас покинуть. Мы расстанемся здесь; не поезжайте на метро — я посажу вас в такси.
Я была удивлена и даже раздосадована; странное дело — ещё во времена моей мамы девушка моего возраста была бы только рада такому окончанию прогулки по ночному парку. Не поцеловать, так хоть проводить он меня мог бы — подумалось мне. Должно быть, разочарование слишком явственно отразилось на моём лице; он быстро отпустил мои руки и сказал:
— Не считайте меня невежей; есть обстоятельства, которые препятствуют мне проводить вас.
— Что, вы женаты? — саркастически отозвалась я.
— Я вдовец. Это первое. Второе. Мне бы очень хотелось увидеть вас ещё.
Он подвёл меня к стоявшему у тротуара чёрному таксомотору и вручил шофёру соверен.
— Отвезите эту даму по адресу, который она назовёт. Сдачу оставьте себе.
— Но, мистер Эминович… — начала я. Он посмотрел на меня своими влажными тёмными глазами.
— Мирослав. Для вас — просто Мирослав. Настойчиво усадив меня в автомобиль, он захлопнул дверцу и, перегнувшись в мою сторону через бортик, негромко сказал:
— Вы ещё придёте ко мне пить чай.
Заметка из Times от 1 сентября 1913 года
Вчера в Гайд-парке под открытым небом состоялась долгожданная премьера «Мирослава боярина», снятого Фредом Беркли на студии «Золотой Парнас». На показе присутствовали:
<далее следует список из 107 имён высокопоставленных лиц, включая Абрахама Винкера — американского банкира, финансировавшего съёмки. — Ред.>
…а также 90 депутатов Парламента обеих палат. Глава Королевского общества садоводов поднёс Фреду Беркли букет из пятидесяти красных и белых роз, а также подарочное издание романа, по которому снят фильм, в сафьяновом переплёте с золотым обрезом. Второй букет, предназначавшийся для самого Алистера Моппера, отослан заболевшему писателю на дом. В первом ряду, отведённом для почётных гостей, был замечен некто Мирослав Эминович, близкий друг Моппера, претендующий на роль прототипа героя и уже дававший в печати интервью по этому поводу. Он неожиданно появился на премьере под руку с неизвестной молодой леди и так же неожиданно скрылся, прежде чем журналисты успели застать его врасплох. Очевидно, он ещё долгое время будет оставаться тайной для прессы. В течение сентября «Мирослав боярин» будет идти во всех иллюзионах Лондона — соответствующие контракты уже подписаны. Также 12 крупнейших книжных магазинов получили разрешение на продажу фотографий Имре Микеша в роли Мирослава; цена предполагается по 4 пенса за фото.