– Прошу, – ядовито сказала она. – «A vous la balle». Называйте цену, да побыстрей. Я очень занята, и у меня нет времени заниматься всякой ерундой.
Сияние прекратилось. Как раз перед тем, как отправиться сюда, Фатима настойчиво убеждала его потребовать за свою картину сто франков.
– Лопух ты, лопух, – ласково говорила она, – ведь ты неделю положил, чтобы это нарисовать. Флорель сказал мне, что за такую картину старая ведьма получит по меньшей мере сто франков. Хватит ей сосать из тебя кровь. Если на этот раз она опять предложит двадцать или тридцать, плюнь ей в глаза.
– Да, на этот раз я так и сделаю, – храбро заявил О'Тул.
Но сейчас, когда мадам буравила его ледяными глазами, он улыбался уже совсем не так браво. Как рыба, вытащенная из воды, он то открывал, то закрывал рот и снова открывал.
– Ну? – вопрошала мадам, как архангел на Страшном суде.
– За двадцать пойдет? – наконец выговорил О'Тул.
– Пойдет. – Мадам не скрывала ликования. Это было началом целой серии побед над Фатимой и ее пагубным влиянием в борьбе за бессмертную душу О'Тула. Но величайшим ее триумфом, хотя сама мадам и не подозревала об этом, был тот день, когда Фатима заявила О'Тулу, что в следующий раз она пойдет к мадам вместе с ним. Раз уж у него кишка тонка схватить за горло эту угнетательницу, то у нее, слава богу, с этим все в порядке. И тут она увидела, что О'Тул, долго смотревший на нее встревоженным взглядом, начал упаковывать краски.
– Что это ты, олух, делаешь? – окликнула его Фатима.
– Я ухожу, – отозвался О'Тул с внезапным достоинством, удивившим и обеспокоившим ее. – Это нехорошо. Женщина не должна вмешиваться в дела своего мужа.
– Какого еще мужа? Мы не женаты, идиот.
– Разве? – удивился О'Тул.
– Именно.
– Все равно я ухожу, – пробурчал О'Тул в некотором замешательстве. Это мои картины, и я не хочу, чтобы мне помогали их продавать.
Но все-таки с помощью бурного потока слез и двух бутылок vin rouge<Красное вино (франц.)> Фатиме удалось подольститься к нему и отговорить от этого решения. Больше она не повторяла своей ошибки. Ясно, дело было безнадежное. Все счастье в жизни для него заключалось в том, чтобы рисовать свои картины и тут же сбывать их, и эта сатана, мадам Лагрю, за гроши купила его с потрохами.
До того как Фатима осознала это полностью, она просто не выносила мадам. Теперь же она возненавидела ее страшной ненавистью. О, только бы отомстить старой злодейке, да так, чтобы она завопила от боли. Много ночей подряд Фатима засыпала, лелея мечты о сладкой мести врагу. В голове ее роились многочисленные планы возмездия, большей частью имеющие отношение к раскаленному железу. Но наступало утро, и она просыпалась подавленная – ей было совершенно ясно, что все эти сладкие мечты так и останутся мечтами.
И тогда в дело вмешалась Природа.
О'Тул, как это обычно бывает в таких случаях, узнал новость последним.
Он воспринял ее с искренним смятением.
– У тебя будет ребенок? – переспросил он, пытаясь осознать смысл услышанного.
– У нас будет ребенок, – поправила его Фатима, – у нас с тобой. Он уже готовится появиться на свет. Ясно?
– Ясно, конечно, – отозвался О'Тул с внезапной серьезностью. – Ребенок.
– Вот именно. А значит, нам придется кое-что изменить. Во-первых, это значит, что мы теперь должны пожениться. Я не допущу, чтобы мой малыш был безродным уличным бродягой. У него будет хорошенькая маленькая мама и папа и уютное гнездышко, где он спокойно вырастет. Ты ведь не женат, а?
– Нет.
– Ну вот, я и попытаю счастья. Во-вторых, мы выбираемся из Парижа. Я сыта по горло всей этой грязью, и ты тоже. Соберем вещички и махнем в Алжир, в мои родные места. В Бужи малыш будет на солнышке. У меня там живут дядя и тетя, у них свое кафе, чудное местечко, а детей у них нет, так что они все сделают, лишь бы я помогала им по хозяйству. А ты рисуй себе на здоровье.
– Ребенок, – задумчиво повторил О'Тул. К безмерному облегчению Фатимы, мысль об этом как будто доставила ему удовольствие. Но тут же лицо его потемнело.
– Бужи, – призадумался он, – а как же я буду продавать картины?
– Погрузишь на корабль и отправишь этой твоей старой ведьме. Думаешь, она откажется от них, если они придут почтой?
О'Тул тоскливо размышлял.
– Я должен поговорить с ней об этом.
– Нет, это сделаю я. – Фатима решилась все поставить на карту. – Мне нужно решить с ней кое-какие дела.
– Что это за дела?
– Денежные. Нам нужно много денег, во-первых, чтобы добраться до Бужи и обосноваться там. А кроме того, лишние монеты не помешают, чтобы отложить немного на черный день. Малышу ведь всегда нужны башмаки, а то ему и из дома будет не в чем выйти.
– Ему?
– Или ей. С девочками расходов получается еще больше. Или ты хочешь, чтобы твоя дочь начала продавать свое невинное крошечное тельце, не успев научиться ходить?
При такой ужасной мысли О'Тул решительно затряс головой. Потом с озадаченным видом посмотрел на будущую мать своего ребенка.
– Но деньги, – засомневался он, – ты думаешь, мадам Лагрю согласится дать нам денег?
– Согласится, – отрезала Фатима.
В конце концов до него что-то дошло, и он почувствовал, что должен высказать ей свое решительное мнение.
– Ты ненормальная, – убежденно сказал он.
– Думаешь? – .Фатима вся подобралась. – Послушай, глупенький, предоставь-ка ты это дело мне, и увидишь, ненормальная я или нет. И уясни себе вот еще что. Если ты не дашь мне самой управиться с этой гнусной старой гиеной, как я хочу, я пойду в полицию и скажу им, что ты сделал мне ребенка и хочешь смотаться. Они засадят тебя в тюрьму на двадцать лет. А уж там-то тебе рисовать не придется. Будешь сидеть и гнить там до старости. Понял?
Впервые О'Тул понял, что на свете есть существо, чья воля оказалась сильнее, чем воля мадам Лагрю, и вот он столкнулся с ней лицом к лицу.
– Понял, – ответил он.
– Вот и прекрасно, – заявила Фатима. – А теперь приготовь-ка холст, да побольше. Нарисуешь мне кое-что.
И вот, неделю спустя, в галерее Лагрю появилась Фатима. В руках у нее была большая картина, небрежно завернутая в газету. Помощница мадам, бледная застенчивая девушка, попыталась преградить ей путь, но ее небрежно отшвырнули в сторону. Мадам сидела за столом у себя в конторе. Увидев посетительницу, в руках которой был, судя по всему, подлинный О'Тул, она вся затряслась от негодования. Направив указующий перст на дверь, она закричала:
– Вон! Вон! Я не имею дела с такими! На это Фатима ответила одним емким непечатным словом. Она пинком захлопнула дверь, взгромоздила полотно на мольберт и сдернула с него бумагу.
– Ты разве отказываешься от шедевров, старая акула? – невозмутимо осведомилась она. – А ну, посмотри.
Мадам Лагрю посмотрела на картину. Не веря себе, она вглядывалась в нее, и глаза ее полезли на лоб от ужаса.
Полотно было побольше, чем всегда приносил О'Тул, и не его обычный пейзаж. На этот раз это была обнаженная натура. Все пышные выпуклости созревшего женского тела были выписаны на картине во всех деталях, не оставляя места воображению. И, глядя на Фатиму, стоявшую рядом в предельно открытой кофточке и узкой юбке, потрясенной мадам не приходилось сомневаться, с кого была написана картина. Правда, тело было не такое смуглое, как у Фатимы, оно имело несколько неестественный бело-розовый оттенок, но, несмотря на это, было ясно, что на полотне со всеми подробностями была изображена Фатима.
Но самый ужас был впереди. Да, на картине, начиная от шеи и до пяток, была Фатима. Но от шеи вверх – о мерзость из мерзостей! – была сама мадам Лагрю. Художник выписал ее фотографически точно: с холста на мадам пристально смотрело стеклянными глазами ее собственное суровое лицо, увенчанное перевернутым вверх дном черным цветочным горшком, из-под которого в разные стороны торчали посеревшие от пыли цветы.
– Мастерская вещь, а? – сладким голосом пропела Фатима.
Из горла мадам вырвался какой-то странный звук. Затем она вновь обрела голос:
– Какое безобразие! Это оскорбление! Она поднялась со стула, готовая разорвать в клочья издевательскую картину, как вдруг навстречу ей злобно блеснул маленький кривой нож. Мадам поспешно опустилась на место.
– Вот так-то лучше, – невозмутимо заметила Фатима. – Попробуй только пальцем коснись картины, пока не купишь ее, ты, старая кобыла, и распрощаешься с носом.
– Я?!! Куплю? – Мадам не поверила своим ушам. – Вы что же, всерьез считаете, что я могу купить такую непристойность?
– Еще как купишь. А если не купишь, Флорель возьмет ее на комиссию и с удовольствием выставит ее у себя на витрине, и ее увидит весь Монмартр. А потом и весь Париж. И все эти надутые янки, которым ты продаешь свой товар, тоже ее увидят. Все смогут полюбоваться, кровопийца проклятая, потому что я скажу Флорелю, чтобы он ни за какие деньги не продавал ее хотя бы год. Ему от этого только лучше будет – такая реклама, у него сразу все раскупят.
Подумай как следует. Хорошенько подумай. Я не тороплюсь.
Мадам долго размышляла.
– Это шантаж, – выговорила она наконец, и в голосе ее послышалась горькая покорность судьбе. – Да, обычный шантаж. Вымогательство, и больше ничего.
– О, в точку попала, – развеселилась Фатима.
– А если я приму ваши условия, – осторожно осведомилась мадам, – я смогу распоряжаться этой гадостью по своему усмотрению?
– Делай с ней, что хочешь. Если, конечно, дашь за нее столько, сколько она стоит.
– Сколько же?
Фатима сунула руку в карман, вытащила сложенный листок бумаги и издевательски помахала им перед носом мадам, но так, чтобы та не могла до него дотянуться.
– Здесь все написано, старушенция. Соглашайся, и картина твоя. Но имей в виду: предложишь на один франк меньше, и все будет кончено. Другого шанса не будет. В этой игре тебе разрешается ходить один раз. Сэкономишь на одном франке, и картина пойдет прямиком к Флорелю.
– Это что за разговор? – разозлилась мадам. – Игра, видите ли. Я собираюсь говорить о деле с этой дрянью, а она мне тут толкует об игре.
– Ах ты, гадина такая, – вконец вышла из себя Фатима, – убийца беззащитных художников, думаешь, никто не знает про твои делишки? A vous la balle, а? Будьте любезны, мсье живописец, выройте себе могилу и закопайтесь.
Разве не так? Ну а теперь твой черед узнать на своей шкуре, каково это.
Мадам развела руками, взывая к снисхождению.
– Но откуда же я знаю, на сколько вы собираетесь меня ограбить? Как я вообще могу угадать, сколько стоит откупиться от вас?
– Это правда, – согласилась Фатима. – Что ж, у меня доброе сердце, так и быть, намекну слегка. Мы с приятелем уезжаем в Алжир, в Бужи. На дорогу нам нужно немножко денег, а кроме того, не можем же мы ехать оборванцами, поэтому нам надо купить одежду, а к ней чемодан, чтобы сложить ее туда. А когда мы туда приедем, мы купим маленький домик...
– Домик! – Лицо мадам стало совершенно белым.
– Да, маленький домик. Скромный, но с электричеством. И еще нам нужен мотоцикл – нам же придется много ездить.
Мадам Лагрю, заломив руки у пышной груди, раскачивалась из стороны в сторону. Время от времени она поднимала глаза на мольберт и тут же поспешно опускала их.
– Боже мой, Боже мой, – взывала она с подвываниями в голосе, – чем я заслужила такое обращение?
– Да, вот еще что, – безжалостно продолжала Фатима, – немножко pour boire<На чай (франц.)>, чуть-чуть деньжат, чтобы мы, как все приличные люди, могли открыть счет в банке. Вот и все, что мне нужно для счастливого будущего, мамаша. У тебя есть голова на плечах, так что сама все сосчитаешь.
– Она еще раз помахала листком бумаги. – Но смотри, считай как следует.
Запомни: у тебя только один шанс, не промахнись.
Несмотря на всю ярость и отчаяние, мадам принялась лихорадочно считать.
Деньги на дорогу до Алжира, так, триста франков, нет, четыреста. Нет, пусть будет пятьсот, лучше не рисковать. Еще пятьсот, не меньше, на покупку одежды для двух оборванцев. Положим еще сто на чемодан. На дом, пусть даже глиняную хижину, но с электричеством! Из груди мадам исторгся громкий стон. Сколько же, черт возьми, это будет стоить? Может быть, семь или восемь тысяч? Да еще эта дрянь хочет pour boire и мотоцикл. Конечно, нет смысла высчитывать все до франка. Самое лучшее, округлить до десяти тысяч.
Десять тысяч франков! Ледяной вихрь, кружась и завывая, ударил в лицо мадам Лагрю, и она чувствовала, как погружается в снежную пучину безысходного горя.
– Ну так что же? – пытала ее Фатима. – A vous la balle, Madame.
– Я обращусь к властям, – прохрипела мадам Лагрю. – Придет полиция и уничтожит эту гадость.
– Не расходись, жадюга. Это произведение искусства, и тебе, как и мне, прекрасно известно, что произведения искусства не уничтожают только потому, что они кому-то пришлись не по вкусу. Ладно, хватит заниматься чепухой.
Сколько ты предлагаешь?
Мадам не отводила глаз от листка бумаги в руке своей мучительницы. Хотя бы мельком увидеть, что там написано!
– Десять тысяч, – выдохнула она.
На лице Фатимы появилось выражение крайнего презрения, губы ее скривились, и мадам с ужасом поняла, что ошиблась, подсчитала все слишком в обрез. Перед ее глазами возникли толпы зевак, собравшихся перед витриной Флореля, с восторгом глазеющих на непристойную картину. Она представила, как они собираются возле ее галереи, плотоядно ухмыляясь и подзуживая друг друга, в надежде насладиться ее позором. Она никогда не сможет выйти из дому. Ее ждет крах через месяц, через неделю...
– Стойте! – умоляла она. – Я хотела сказать: пятнадцать тысяч! Ну конечно же, пятнадцать. Я сама не понимаю, как это случилось, это ошибка, сорвалось с языка!
– Ты сказала – десять.
– Клянусь, это ошибка! Возьмите пятнадцать. Я настаиваю, чтобы вы их взяли.
Фатима бросила взгляд на цифры на ее листке. Закусив губу, она взвешивала все в уме.
– Ладно, пожалею тебя, так уж и быть. Но деньги мне нужны прямо сейчас.
– У меня здесь нет столько денег. Я пошлю за ними в банк.
– А кроме того, мне нужна бумага, чтобы все было сделано по форме.
– Ну конечно, обязательно. Я все составлю, пока мы ждем.
Бледная застенчивая помощница, вероятно, бежала со скоростью зайца, спасающегося от лисицы. Она вернулась почти мгновенно, держа в руках пухлый конверт, набитый банкнотами, и через полуоткрытую дверь конторы отдала его мадам Лагрю. Вручая деньги, мадам плакала.
– Здесь плоды всех моих трудов! – восклицала она. – Грабительница, вы высосали всю мою кровь.
– Лжешь, у тебя еще остался миллион, который ты выжала из твоих несчастных художников, – возразила Фатима, – ну ничего, по крайней мере хоть один из них получит то, что ему причитается.
Уходя, она скомкала листок и небрежно швырнула его на пол.
– До самолета можешь не провожать, – сказала она на прощанье. Оставайся здесь и любуйся картиной.
Только после того, как дверь конторы захлопнулась, мадам метнулась к комочку бумаги, брошенному Фатимой, и трясущимися пальцами развернула его.
Глаза ее вылезли из орбит, когда она прочитала цифру, накарябанную крупным детским почерком на крошечном обрывке.
Двадцать франков!
Мадам Лагрю в бешенстве заколотила кулаками по столу, дикие вопли исторгались из ее груди, и так продолжалось до тех пор, пока холодная вода, выплеснутая ей в лицо насмерть перепуганной помощницей, не привела ее в чувство.