— Верно говоришь, воевода. — Молчавший некоторое время владыка тоже огладил бороду. — Не про то глаголем. Не посылает Господь испытаний, что чадам Его не по силам. Как страдал Сын Его, когда шел последний раз на торжище Парапамейское, а толпа уже каменья собирала? Из Юртая епископ тамошний, Феофилакт, так отписывал нам, остатним владыкам, — темник Шурджэ сердце имеет волчье, только битвами живет, с конца сабли мясо ест. О другом писал Юртайский епископ, мимоходом темника сего помянул, но главное, как я разумею, — что послом такого не отправят. Воинское его дело. Бражничать да щеки пучить — не по нему.
— К чему ж слова твои, владыко? — остановился князь.
— Темник, да с сильным отрядом — они, княже, для боя. А не дани-выходы считать.
— Гневается на нас хан, — усмехнулся Олег Творимирич. — Что хоть сапоги ему не лижем, а тоже строимся да богатеем, пусть и не так споро, как Залесск.
— Если гневается — то пошел бы со всею силой, — не согласился воевода. — А тысяча воинов — с нею в набег идти, полон похватать, а не большие грады брать.
— Что-то тут хитрое, — покачал головой Обольянинов. — Тот мурза… он ведь нашей веры, в юртайский храм ходит. И, хоть и с пьяных глаз… но без зла говорил. Ему я верю. И еще верю, что, гневайся на нас Обат в самом деле, уже стояла бы под Тверенью вся его рать.
— Может, кто наушничает хану? — предположил Годунович. — Что злоумышляем тут за его спиной? Может, Болотич поганым языком своим чешет? Может, того Шурджэ по твою душу, княже, послали?
— Брось, Ставр, — поморщился князь. — Гаврила, конечно, пакостник и ордынский блюдолиз, но на такое не решится. Чем Падлянич кончил, никто ведь не забыл.
— Такое разве забудешь… — проворчал Олег Творимирович.
Мученически убитый в Орде князь Червонной Вежи, Димитрий, попал туда не просто так, а по навету другого князя, Юрия Дебрянского. Получив после смерти соперника вожделенный ярлык и прозвище Падлянич, Юрий устроился было в Червонной Веже, однако горожане, прослышав о содеянном, взялись за оружие, избили сопровождавших князя степняков, а самого наушника живьем зарыли в землю.
Острастка подействовала. С тех пор в открытую кляузничать в Орде на сородичей не решался ни один князь. Правда, и лет с кончины Димитрия-мученика прошло немало…
4…Говорили долго. Решили, что готовиться следует, как всегда, к худшему — знаменитый темник в тереме сидеть, сбитень попивая, не станет. Ставр заикнулся было — велеть всему простому люду снести на княжье подворье мечи, у кого есть, но Арсений Юрьевич только отмахнулся.
— Пустое, Ставр Годунович. Если темник сюда не послом едет, для боя, как ты люд мечей лишишь? Случись что, народ за топоры схватится, а топор не отнимешь.
Конечно, измыслили еще немало. Вывезти княжью казну и ценности из тверенских храмов. Пустить по торгу слух — мол, не худо было б и твереничам попрятать нажитое подальше. Делать запасы — но не в самом граде, а в ближних монастырях, обзаведшихся крепкими стенами, — не все ордынцы строго блюли завет Саннай-хана, что велел не трогать служителей чужих богов.
Говорили и о тех, кто мог бы прийти на помощь, случись чего.
— Невоград от разора уцелел, — рассудительно вешал Ставр, — и с тех пор тамошние золотые пояса только и знают, что трясутся, как бы Орда к ним всерьез не нагрянула. Однако вече осильнело, саптар не жалует, да и посадник не со свейцами торгует, а с нами, с низовскими городами, и потому, случись чего, его слово за нас будет. Мню, Невоград, если открыто и не поможет — во что не верю, — то уж наемную дружину набрать не воспрепятствует.
— Наемную… — поморщился Кашинский.
— Не взыщи, Олег Творимирыч, рады будем всякому, кто за Тверень меч обнажит, — сухо отмолвил Годунович. — Пусть даже сундуки с казной им раскрыть придется. Потому что кто еще к нам поспешит?
— Нижевележск, — заметил князь. — Кондрат Велеславич, хоть и не молод летами, ничего не боится — ни Обата, ни Орды, да и самого Санная бы не испугался. Дружину свою пришлет.
— А Плесков? — спросил владыка.
— У них там на загривке ордена сидят, всеми клыками впившись, — возразил Обольянинов. — Народ плесковичи боевой и тертый, помочь должны, но едва ли в больших силах явятся.
— Знемы? Хотя у них помощь просить…
— Справедливо молвлено, владыко. Хитроумны, увертливы, себе на уме. Между орденами и Ордой. Помогут, если уверены будут, что какой ни есть пограничный городок, но себе оторвут.
— А вот этому не бывать!
— Не бывать, княже, — согласился Анексим Всеславич. — Лехи могли бы подмогнуть, хотя уж больно носы задирают. Но… коль времени на посольства хватит, попытаться стоит. У лехов и со знемами немирье, и с Ордою на юге.
— Не помогут, — вздохнул Верецкой. — Владыка то же скажет. Переведывался я с лехами, уж больно крепко Авзон их в своей вере держит. Мы для них — что саптары, если не хуже.
Князь нахмурился.
— В Невоград гонцов отправим. В Нижевележск тоже. Ко знемам посольство — просто чтобы «вечный мир» подтвердить. Даров им свезти побольше…
— Не делал бы я того, княже, — покачал головой Ставр. — Враз об угрозе ордынской проведают и с теми же саптарами сговорятся.
— Тоже верно, — согласился Арсений Юрьевич. — Думайте, бояре, чего еще измыслим?
Олег Кашинский вздохнул, кашлянул, немилосердно рванул себя за бороду.
— Лесному хозяину б жертву принесть…
— Что несешь, какую жертву! — вскинулся было владыка, но, видать, более по привычке.
— Да вот такую, отче Серафиме, — не уступил старый боярин. — Пусть Сын Господень меня простит, да только я перед каждым делом Батюшке-Лесу поднести не забывал. А тут — не от себя надо, от всей Тверени!
— И что — помогало? — усмехнулся князь.
— Помогало, княже. Помнишь, когда со знемами толкались за Городец выморочный?
— Так то когда было, Творимирович! Ты тогда на поединок выходил, ихнего заводатая с коня сбил…
— А почему сбил? — упорствовал боярин. — Потому что жертву принес.
— А может, оттого, что копье крепче держал да на коне лучше сидел? — не удержался и воевода.
— Будет спорить, — прервал бояр владыка. — Прости, Олег Творимирович, что голос на тебя возвысил. Мню, что всех, кого можно, о помощи просить надобно. Потому как если и есть тут хозяева лесные — так пусть уж помогают, а не вредят.
Глава 2
1Упали морозы и легли снега. Встали реки, протянулись по всей Роскии надежные ледяные дороги, тронулись в путь купеческие караваны. Под толстым белым одеялом дремлют земли росков, дремлют — да лишь вполглаза, тревожно, не в силах забыться.
Помнили по всем княжествам от Невограда до так и не оправившегося Дирова, как страшной зимой по вот так же замерзшим Велеге, Оже и прочим рекам — катился от града ко граду огненный ордынский вал, не оставляя ничего живого. Прахом и пеплом распался отбивавшийся до последнего человека Резанск, сгорела Смолень, Дебрянск жители бросили, дружно подавшись в окрестные леса, да только помогло то мало — едва вернулись, нагрянули ордынские охотники за полоном.
Уцелели Невоград с Плесковом, да лишь для того, чтобы застонать под тяглом ордынского выхода. Умен был хан Берте, внук Саннаев, знал, когда надо зорить под корень, а когда — страха довольно.
Коротким холодным днем плыли над головами мохнатые облака, сеяли на спящую землю легкую, легчайшую снежную крупу, словно пахарь, шагающий весенним полем; а в саму Тверень тем временем въезжал баскачий поезд.
Темник Шурджэ не изменил себе, отказавшись от пышных, в Чинмачинских краях взятых паланкинов. Он ехал впереди избранной полусотни нукеров, уперев в бок левый кулак и бесстрастно глядя поверх голов. Впереди на высоком речном берегу лежала Тверень, ворота широко раскрыты, там стоит почетная стража, но вот народа по обочинам нет совсем, и это хорошо — ибо побежденные должны жить в вечном страхе перед победителями. Воину не к лицу взирать на раболепно согбенные спины — пусть этим наслаждаются царедворцы, которых и так теперь слишком много. Саннаиды и те все чаще рождаются не с саблей в руке, но с удавкой и отравой, все чаще поглядывают с вожделением на ханский престол, забыв о главном. О том, что воин побеждает врагов на поле брани, захватывает их города, берет их женщин, продает в рабство их детей и радуется победе. А вот если покорённые сбегаются поглазеть на победителей — это плохо. Это значит, что пропал страх и скотине пора пустить кровь.
На Тверень пал ужас, и темник позволил себе улыбнуться. Разумеется, так, чтобы никто не видел.
За спиною Шурджз покачивались в седлах десять сотен отборных степных воинов, каждый стоил в бою десятка этих лесных червей. Темник не боялся никого и ничего, он действительно не знал, что такое страх. Когда у самых ворот вдруг проснувшийся ветер швырнул в лицо потомку Санная снег и невместный среди дня волчий вой, саптарин не повел и бровью, хотя многие из его воинов схватились за резные подвески-обереги, отводя недоброе. Не страшна была Тверень с ее распахнутыми воротами, не страшны вышедшие навстречу пешие данники, страшен был пробившийся сквозь свист ветра голос, велевший повернуть коня и уходить. Из чужих лесов в свои степи. «Ступай прочь, — велел некто невидимый, — или не жить тебе», но потомки Санная отступают лишь по приказу великого хана.
…Боярин Обольянинов ждал незваных гостей сразу за городскими воротами. Он не взял с собой никакого оружия, как и другие тверенские набольшие, отправленные князем встречать беду. Приготовлены под парчой богатые дары — Анексим Всеславич невольно вспомнил, как зло рылся в сундуках Олег Кашинский, как швырял служке изукрашенное оружие, мало что не смяв, бросал на поднос золотые чаши и серебряные кубки, пинал скатки дорогих авзонийских тканей, чуть не пригоршнями отсыпал бережно хранимый речной жемчуг, мелкий, но чистый-чистый.
— Да пусть подавится, басурманин!
И теперь все это богатство, на которое можно выкупить из злой ордынской неволи не одну сотню пахарей вместе с семьями, лежит на подносах, дабы с поклонами быть поднесенным надменному саптарину. По обычаю, подносить дары обязаны были самые красивые девушки, но князь, побагровев, стукнул кулаком по столешнице и заявил, что знаем, мол, чем такое обернется — похватают девок на седло и поминай как звали, — и потому дары подносить станет старшая дружина. Чай, у них спина не переломится, а хватать их у саптарвы, так скажем, желания не будет. Старшая дружина — в лучших одеждах, без доспехов и оружия, с одними лишь засапожными ножами — стояла рядом с Обольяниновым. И смотрела.
Шурджэ ехал первым. Просто и без затей, без гонцов, предвозвестников и прочего, на что так падки были другие баскаки — видел боярин Анексим их въезды, хотя бы и в тот же Залесск. Одеждой темник ничуть не отличался от прочих своих воинов, выдавали его лишь конь да оружие.
Боярин видел, как Шурджэ быстрым, цепким взглядом обвел площадь — пустую, вымершую, словно при моровом поветрии. И — остался бесстрастен.
— Пошли, — вполголоса бросил Обольянинов товарищам.
Рядом с остановившимся ордынцем враз появился невзрачный бородач на невысокой лошадке, одетый подчеркнуто по-саптарски, но лицом — роск.
— Толмач. Небось с Залесска, — мрачно бросил кто-то за спиной боярина. — Падаль…
Обольянинов подходил к темнику пешим, как положено, склонив голову и не глядя тому в глаза. Щеки горели от стыда. Но — вразумления владыки сидели в голове крепко: «Мы не Залесск. Ордынский сапог лизать не станем. Но и вежество гостю окажем. Кем бы он ни был».
— Великому, могучему и непобедимому Шурджэ, бичу степей, мужу тысячи кобылиц, водителю десяти тысяч воинов, правой руке хана высокого, справедливого, град Тверень открывает свои врата и вручает себя в полную власть его, — произнес боярин по-саптарски церемониальную фразу. Хорошо еще, никто из старшей дружины не расхохотался от упоминания «мужа тысячи кобылиц». Роскам такое — поношение одно, а ордынцам — честь. Поди ж пойми их…
Лицо темника не дрогнуло.
— И просит град Тверень принять дары наши скромные. А князь наш, Арсений Юрьевич, ждет дорогого гостя в тереме своем, где уже и столы накрыты, и пир готов, — продолжал Обольянинов на чужом, гортанном языке, оставив не у дел надувшегося толмача с бегающими глазками.
Дружинники молча подходили, кланялись, складывая на снег у копыт темникова коня тверенские богатства.
Шурджэ на них и не взглянул.
И не удостоил Обольянинова даже словом. Лишь коротко взглянул на толмача и едва заметно кивнул — давай, мол.
— Непобедимый Шурджэ, бич степей, велел мне сказать, что принимает дары именем хана высокого, справедливого. И еще велел мне сказать непобедимый Шурджэ, что вежество истончилось в Тверени — с каких это пор гостям дары подносят бородатые мужики?
Кто-то из дружинников что-то буркнул, но товарищи вовремя пихнули его локтями.
— Где красные девы, коими так славен был град сей? — распинался залессец. — Разве так встречают ханского посла, тверенич?
Сперва дружинников «мужиками» назвал, теперь боярина — «твереничем»… Обольянинов скрипнул зубами.
— Устрашены грозным видом воинства ханского. — Анексим Всеславич заставил себя поклониться еще ниже. — Пусть непобедимый темник не гневается на неразумных…
На сей раз Шурджэ соизволил ответить — сквозь зубы, глядя куда-то в пространство и так тихо, что Обольянинов, неплохо зная саптарский, не разобрал ни слова.
— Непобедимый темник говорит, что не намерен пререкаться с рабом коназа тверенского, — роск-толмач намеренно исковеркал титул Арсения Юрьевича, произнеся его, как говорили ордынцы. — Дары примут его воины. А себя он требует препроводить туда, где оный коназ предстанет пред взором темника.
Не дожидаясь ответа, Шурджэ послал коня вперед. Не приземистого степного лохмача — стройного, широкогрудого красавца, впору хоть Юрию-Победоносцу. Засмотревшись на вороное диво, Обольянинов едва избежал толчка конской грудью, и на темном узкоглазом лице проступила усмешка.
3Ордынский полководец ехал по замершей от ужаса Тверени, и это было хорошо. Шурджэ презирал корчащихся у его ног данников. Он чувствовал их бессильную ненависть, и это тоже было хорошо. Сам город затаился, забился по гнусным и затхлым щелям — никогда им не понять величия бескрайней степи, где только и могут рождаться настоящие мужчины и воины.
Он с радостью спалил бы эти крытые серым тесом жалкие избенки со всеми их обитателями, но ханская воля превыше желаний темника. Шурджэ умел водительствовать другими потому, что сам умел подчиняться. Закон Саннай-хана непререкаем. Воздавай должное поднятому на белом войлоке почета и не прекословь ему. Воину нет чести в унижении тех, кто ему не ровня: — если они выказывают дерзость, он просто их убивает — но вот унизить того, кто мнит себя равным великим воинам, детям Санная, — то его, темника, первейший долг и обязанность.
Обольянинов и дружинники — пешими — сопровождали баскака, хотя тот, не сомневался боярин, озаботился изучить чертежи тверенского градового строения.
Вымерла Тверень. Только заливаются злобным лаем дворовые псы. Им-то, бедолагам, не объяснишь, что перед этим врагом надо вилять хвостом и голоса не подавать…
Встречать баскака князь Арсений Юрьевич вышел на красное крыльцо. На бархатной подушке он держал дивной работы мармесскую саблю, простую, без особых украшений, но способную рассечь подброшенный в воздух шелковый плат.
Шурджэ не остановил коня, легким движением поводьев послав скакуна вверх по ступеням.
Это было неслыханным оскорблением. Побледнел князь, сжались кулаки у старшей дружины; но за ордынцем стоял Юртай и его несчетные тумены. Арсений Юрьевич сделал вид, что восхищен выучкой вороного.
Шурджэ чуть-чуть сощурился. Самую малость.
Коназ росков боится тоже.
И это хорошо.
Глава 3
1Княжий пир удался на славу. Арсений Юрьевич сам, отринув гордость, подносил надменно молчащему баскаку чаши с вином — Шурджэ твердо держался старой веры Санная, ничего не говорившей о запретах на хмельное. Темник пил и не пьянел, только глаза становились всё уже. Обольянинов, почти не прикасавшийся к кубку, лишь молча стискивал зубы — выражение баскачьего лица иначе как «паскудным» никто бы не назвал.
Десять сотен степных воинов, казалось, заняли пол-Тверени. Их кони заполонили все княжье подворье, весь торг, и вокруг лошадей — главного богатства истинного воина Санная — верный Закону-Цаазу темник сразу же расставил многочисленные караулы. Прямо тут, на площади, резали скот, взятый в первых попавшихся домах, куда зашли, вышибив крепкие двери. Страх в глазах росков был восхитителен — во всяком случае, так казалось простым, словно сама степь, воинам Шурджэ. Если бы роски не были презренными трусами, они бы не пустили их в город. Они бы дрались. Но они — трусы. Все поголовно. И воины великого хана, ведомые по его слову непобедимым темником, здесь в своем праве — берут то, что считают нужным. Сражаются сильные, слабые — покорствуют и отдают сильным потребное. Роски — не сражаются. Значит, они — трусливы и слабы. А потому — законная добыча степных волков.
Обольянинову доносили, что творится в городе. Боярин лишь бледнел да крепче стискивал рукоять короткого кинжала, думая про себя, что на крайний случай сойдет и он.
Вместе с темником веселилась его избранная сотня, лучшие из лучших. Почти все, как и сам Шурджэ, — из коренных, из соплеменников Санная. Они знали, сколько и чего пить. Но даже мертвецки пьяный, любой из этих воинов попал бы стрелой в подброшенную шапку девять из десяти раз.
Слуги тащили на столы все новые и новые перемены. Слуги, потому что сенных девушек князь из терема убрал, велев сидеть по домам и носа не высовывать, если не хотят оказаться в ордынской неволе.
Обольянинов скосил глаза на князя — сдавшись настойчивым уговорам владыки, Арсений Юрьевич изо всех сил старался быть любезен с незваным гостем. Получалось у него это плохо — чего дивиться, он же не Болотич.