– Кто знает, государь, – сказал Скуратов, – зачем он ослушался твоей милости? Быть может, он заодно с Вяземским и только для виду донёс на него, чтобы вернее погубить тебя!
Царь велел Малюте пока молчать обо всём и, когда воротится Басманов, не показывать ему вида, что его отсутствие было замечено.
Между тем настал день, назначенный для судного поединка. Ещё до восхода солнца народ столпился на Красной площади; все окна были заняты зрителями, все крыши ими усыпаны. Весть о предстоящем бое давно разнеслась по окрестностям. Знаменитые имена сторон привлекли толпы из разных сёл и городов, и даже от самой Москвы приехали люди всех сословий посмотреть, кому Господь дарует одоление в этом деле.
– Ну-ка, брат, – говорил один щёгольски одетый гусляр своему товарищу, дюжему молодому парню с добродушным, но глуповатым лицом, – ступай вперёд, авось тебе удастся продраться до цепи. Эх, народу, народу-то! Дайте пройти, православные, дайте и нам, владимирцам, на суд Божий посмотреть!
Но увещания его оставались безуспешны. Толпа была так густа, что и при добром желании не было бы возможности посторониться.
– Да ступай же, тюлень ты этакий! – повторил гусляр, толкая товарища в спину, – аль не сумеешь продраться?
– А для ча! – отвечал вялым голосом детина.
И, выставив вперёд дюжее плечо своё, он принялся раздвигать толпу, словно железным клином. Раздались крики и ругательства, но оба товарища подвигались вперёд, не обращая на них внимания.
– Правей, правей! – говорил старший, – чего стал влево забирать, дурень? Сверли туда, где копья торчат!
Место, на которое указывал гусляр, было приготовлено для самого царя. Оно состояло из дощатого помоста, покрытого червлёным сукном. На нём были поставлены царские кресла, а торчавшие там копья и рогатины принадлежали опричникам, окружавшим помост. Другие опричники стояли у цепи, протянутой вокруг поля, то есть просторного моста, приготовленного для конного или пешего боя, смотря по уговору бойцов. Они отгоняли народ бердышами и не давали ему напирать на́ цепь.
Подвигаясь вперёд шаг за шагом, гусляр и дюжий парень добрались наконец до самого поля.
– Куда лезете! – закричал один опричник, замахнувшись на них бердышом.
Парень разинул рот и в недоуменье обернулся на своего товарища, но тот снял обеими руками свой поярковый грешневик[10], обвитый золотою лентой с павлиным пером, и, кланяясь раз за разом в пояс, сказал опричнику:
– Дозвольте, господа честные, владимирским гуслярам суд Божий посмотреть! От самого от города Володимира пришли! Дозвольте постоять, господа честные!
И лукаво заискивающею улыбкой он выказывал из-под чёрной бороды свои белые зубы.
– Ну, так и быть! – сказал опричник, – назад уж не пролезете; стойте здесь; только чур вперёд не подаваться, башку раскрою!
Внутри оцепленного места расхаживали поручники и стряпчие обеих сторон. Тут же стояли боярин и окольничий, приставленные к полю, и два дьяка, которым вместе с ними надлежало наблюдать за порядком боя. Один из дьяков держал развёрнутый судебник Владимира Гусева, изданный ещё при великом князе Иоанне Васильевиче III.
– «А досудятся до поля, – читал он, указывая пальцем на одно место в судебнике, – а у поля, не стояв, помирятся…» – как дьяка прервали восклицания толпы.
– Царь едет! Царь едет! – говорили все, волнуясь и снимая шапки.
Окружённый множеством опричников, Иван Васильевич подъехал верхом к месту поединка, слез с коня, взошёл по ступеням помоста и, поклонившись народу, опустился на кресла с видом человека, готовящегося смотреть на занимательное зрелище.
Позади и около него разместились стоя царедворцы.
В то же время на всех слободских церквах зазвонили колокола, и с двух противоположных концов въехали во внутренность цепи Вяземский и Морозов, оба в боевых нарядах. На Морозове был дощатый доспех, то есть стальные бахтерцы из наборных блях, наведённых через ряд серебром. На́ручи, рукавицы и поножи блестели серебряными разводами. Голову покрывал высокий шишак с серебром и чернью, а из-под венца его падала на плечи боярина кольчатая бармица, скрещенная на груди и укреплённая круглыми серебряными бляхами. У бедра его висел на узорном поясе, застёгнутом крюком, широкий прямой тесак, которого крыж, ножновые обоймицы и наконечник были также серебряные. К правой стороне седла привешен был концом вниз золочёный шестопёр, оружие и знак достоинства, в былые годы неразлучный с боярином в его славных битвах, но ныне, по тяжести своей, вряд ли кому по руке.
Под Морозовым был грудастый чёрно-пегий конь с подпалинами. Его покрывал бархатный малиновый чалдар, весь в серебряных бляхах. От кованого налобника падали по сторонам малиновые шёлковые морхи, или кисти, перевитые серебряными нитками, а из-под шеи до самой груди висела такая же кисть, больше и гуще первых, называвшаяся наузом. Узда и поводья состояли из серебряных цепей с плоскими вырезными звеньями неравной величины.
Мерно шёл конь, подымая косматые ноги в серебряных наколенниках, согнувши толстую шею, и когда Дружина Андреевич остановил его саженях в пяти от своего противника, он стал трясти густою волнистою гривой, достававшею до самой земли, грызть удила и нетерпеливо рыть песок сильным копытом, выказывая при каждом ударе блестящие шипы широкой подковы. Казалось, тяжёлый конь был подобран под стать дородного всадника, и даже белый цвет его гривы согласовался с седою бородой боярина.
Вооружение Вяземского было гораздо легче. Ещё страдая от недавних ран, он не захотел надеть ни зерцала, ни бахтерцов, хотя они и считались самою надёжною бронёй, но предпочёл им лёгкую кольчугу. Её ожерелье, подол и зарукавья горели дорогими каменьями. Вместо шишака на князе была ерихонка, то есть низкий, изящно выгнутый шлем, имевший на венце и ушах золотую насечку, а на тулье высокий сноп из дрожащих золотых проволок, густо усыпанных во всю длину их яхонтовыми искрами. Сквозь полку шлема проходила отвесно железная золочёная стрела, предохранявшая лицо от поперечных ударов; но Вяземский, из удальства, не спустил стрелы, а, напротив, поднял её посредством щурепца до высоты яхонтового снопа, так что бледное лицо его и тёмная борода оставались совершенно открыты, а стрела походила на золотое перо, щёгольски воткнутое в полку ерихонки. На поясе, плотно стянутом пряжкой поверх кольчуги и украшенном разными привесками, звенцами и бряцальцами, висела кривая сабля, вся в дорогих каменьях, та самая, которую заговорил мельник и на которую теперь твёрдо надеялся Вяземский. У бархатного седла фиолетового цвета с горощатыми серебряными гвоздями и с такими же коваными скобами прикреплён был булатный топорок с фиолетовым бархатным черенком в золотых поясках. Из-под нарядного подола кольчуги виднелась белая шёлковая рубаха с золотым шитьём, падавшая на зарбасные штаны жаркого цвета, всунутые в зелёные сафьянные сапоги, которых узорные голенищи, не покрытые поножами, натянуты были до колен и перехватывались под сгибом и у щиколоток жемчужного тесьмою.
Конь Афанасья Ивановича, золотисто-буланый аргамак, был весь увешан, от головы до хвоста, гремячими цепями из дутых серебряных бубенчиков. Вместо чепрака или чалдара нардовая кожа покрывала его спину. На воронёном налобнике горели в золотых гнёздах крупные яхонты. Сухие чёрные ноги горского скакуна не были вовсе подкованы, но на каждой из них, под бабкой, звенело по одному серебряному бубенчику.
Давно уже слышалось на площади звонкое ржание аргамака. Теперь, подняв голову, раздув огненные ноздри и держа чёрный хвост на отлёте, он сперва лёгкою поступью, едва касаясь земли, двинулся навстречу коню Морозова: но когда князь, не съезжаясь с противником, натянул гремучие поводья, аргамак прыгнул в сторону и перескочил бы через цепь, если бы седок ловким поворотом не заставил его вернуться на прежнее место. Тогда он взвился на дыбы и, крутясь на задних ногах, норовил опрокинуться навзничь, но князь нагнулся на луку, отпустил ему поводья и вонзил в бока его острые кизилбашские стремена. Аргамак сделал скачок и остановился как вкопанный. Ни один волос его чёрной гривы не двигался. Налитые кровью глаза косились по сторонам, и по золотистой шерсти разбегались надутые жилы узорною сеткой.
При появлении Вяземского, когда он въехал, гремя и блестя и словно обрызганный золотым и алмазным дождём, владимирский гусляр не мог удержаться от восторга; но удивление его относилось ещё более к коню, чем ко всаднику.
– Эх, конь! – говорил он, топая ногами и хватаясь в восхищении за голову, – экий конь! подумаешь. И не видывал такого коня! Ведь всякие перебывали, а небось такого Бог не послал! Что бы, – прибавил он про себя, – что бы было в ту пору этому седоку, как он есть, на Поганую Лужу выехать! Слышь ты, – продолжал он весело, толкая локтем товарища, – слышь ты, дурень, который конь тебе боле по́ сердцу?
– А тот! – отвечал парень, указывая пальцем на морозовского коня.
– Тот? А зачем же тот?
– А затем, что поплотняе! – ответил парень лениво.
Гусляр залился смехом, но в это время раздался голос бирючей:
– Православные люди! – кричали они в разные концы площади, – зачинается судный бой промеж оружничего царского, князь Афанасья Иваныча Вяземского и боярина Дружины Андреича Морозова. Тягаются они в бесчестии своём, в бою, и увечье, и в увозе боярыни Морозовой! Православные люди! Молитесь Пресвятой Троице, дабы даровала она одоление правой стороне!
Площадь затихла. Все зрители стали креститься, а боярин, приставленный ведать поединок, подошёл к царю и проговорил с низким поклоном:
– Прикажешь ли, государь, зачинаться полю?
– Зачинайте! – сказал Иоанн.
Боярин, окольничий, поручники, стряпчие и оба дьяка отошли в сторону.
Боярин подал знак.
Противники вынули оружие.
По другому знаку надлежало им скакать друг на друга, но, к изумлению всех, Вяземский закачался на седле и выпустил из рук поводья. Он свалился бы на землю, если б поручник и стряпчий не подбежали и не помогли ему сойти с коня. Подоспевшие конюхи успели схватить аргамака под уздцы.
– Возьмите его! – сказал Вяземский, озираясь померкшими очами, – я буду биться пешой!
Видя, что князь сошёл с коня, Морозов также слез с своего чёрно-пегого и отдал его конюхам.
Стряпчий Морозова подал ему большой кожаный щит с медными бляхами, приготовленный на случай пешего боя.
Стряпчий Вяземского поднёс ему также щит, воронёный, с золотою насечкой и золотою бахромой.
Но Афанасий Иванович не имел силы вздеть его на руку. Ноги под ним подкосились, и он упал бы вторично, если б его не подхватили.
– Что с тобой, князь? – сказали в один голос стряпчий и поручник, с удивлением глядя ему в очи, – оправься, князь! У поля не стоять, всё равно что побиту быть!
– Сымите с меня бронь! – проговорил Вяземский, задыхаясь, – сымите бронь! Корень душит меня!
Он сбросил с себя ерихонку, разорвал ожерелье кольчуги и сдёрнул с шеи гайтан, на котором висела шёлковая ладанка с болотным голубцом.
– Анафема тебе, колдун! – вскричал он, бросая гайтан далеко от себя, – анафема, что обманул меня!
Дружина Андреевич подошёл к Вяземскому с голым тесаком.
– Сдавайся, пёс, – сказал он, замахнувшись, – сознайся в своём окаянстве!
Поручники и стряпчие бросились между князя и Морозова.
– Нет! – сказал Вяземский, и отуманенный взор его вспыхнул прежнею злобою, – рано мне сдаваться! Ты, старый ворон, испортил меня! Ты свой тесак в святую воду окунул! Я поставлю за себя бойца, и тогда увидим, чья будет правда!
Между стряпчими обеих сторон зачался спор. Один утверждал, что суд окончен в пользу Морозова, другой, что суда вовсе не было, потому что не было боя.
Царь между тем заметил движение Вяземского и велел подать себе брошенную им ладанку. Осмотрев её с любопытством и недоверчивостью, он подозвал Малюту.
– Схорони это! – шепнул он, – пока не спрошу! А теперь, – произнёс он громко, – подвести ко мне Вяземского!
– Что, Афоня? – сказал он, усмехаясь двусмысленно, когда подошёл к нему Вяземский, – видно, Морозов тебе не под силу?
– Государь, – ответил князь, которого лицо было покрыто смертельною бледностью, – ворог мой испортил меня! Да к тому ж я с тех пор, как оправился, ни разу брони не надевал. Раны мои открылись; видишь, как кровь из-под кольчуги бежит! Дозволь, государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать, чтобы заместо меня у поля стал!
Домогательство Вяземского было противно правилам. Кто не хотел биться сам, должен был объявить о том заране. Вышедши раз на поединок, нельзя было поставить вместо себя другого. Но царь имел в виду погибель Морозова и согласился.
– Вели кричать бирюч, – сказал он, – авось кто поудалее тебя найдётся! А не выйдет никто, Морозов будет чист, а тебя отдадут палачам!
Вяземского отвели под руки, и вскоре, по приказанию его, глашатаи стали ходить вдоль цепи и кричать громким голосом:
– Кто хочет из слободских, или московских, или иных людей выйти на боярина Морозова? Кто хочет биться за князя Вяземского? Выходите, бойцы, выходите стоять за Вяземского!
Но площадь оставалась безмолвна, и ни один охотник не являлся.
– Выходите, охотники, добрые бойцы! – кричали бирючи, – выходите! Кто побьёт Морозова, тому князь все свои вотчины отдаст, а будет побьёт простой человек, тому князь пожалует всю казну, какая есть у него!
Никто не откликался; все знали, что дело Морозова свято, и царь, несмотря на ненависть свою к Дружине Андреевичу, уже готовился объявить его правым, как вдруг послышались крики:
– Идёт охотник! Идёт! – И внутри оцеплённого места явился Матвей Хомяк.
– Гойда! – сказал он, свистнув саблею по воздуху. – Подходи, боярин, я за Вяземского!
При виде Хомяка Морозов, дожидавшийся доселе с голым тесаком, обратился с негодованием к приставам поединка.
– Не стану биться с наймитом! – произнёс он гордо. – Невместно боярину Морозову мериться со стремянным Гришки Скуратова.
И, опустив тесак в ножны, он подошёл к месту, где сидел царь.
– Государь, – сказал он, – ты дозволил ворогу моему поставить бойца вместо себя: дозволь же и мне найти наймита против наймита, не то вели отставить поле до другого раза.
Как ни желал Иван Васильевич погубить Морозова, но просьба его была слишком справедлива. Царю не захотелось в Божьем суде прослыть пристрастным.
– Кричи бирюч! – сказал он гневно, – а если не найдёшь охотника, бейся сам или сознайся в своей кривде и ступай на плаху!
Между тем Хомяк прохаживался вдоль цепи, махая саблей и посмеиваясь над зрителями.
– Вишь, – говорил он, – много вас, ворон, собралось, а нет ни одного ясного сокола промеж вас! Что бы хоть одному выйти, мою саблю обновить, государя потешить! Молотимши, видно, руки отмахали! На печи лёжа, бока отлежали!
– Ах ты чёрт! – проговорил вполголоса гусляр. – Уж я б тебе дал, кабы была при мне моя сабля! Смотри! – продолжал он, толкая под бок товарища, – узнаешь ты его?
Но парень не слышал вопроса. Он разинул рот и, казалось, впился глазами в Хомяка.
– Что ж? – продолжал Хомяк, – видно, нет между вами охотников? Эй вы, аршинники, калашники, пряхи, ткачихи? Кто хочет со мной померяться?
– А я! – раздался неожиданно голос парня, и, ухватясь обеими руками за цепь, он перекинул её через голову и чуть не вырвал дубовых кольев, к которым она была приделана.
Он очутился внутри ограды и, казалось, сам был удивлён своею смелостью.
Выпучив глаза и разиня рот, он смотрел то на Хомяка, то на опричников, то на самого царя, но не говорил ни слова.
– Кто ты? – спросил его боярин, приставленный к полю.
– Я-то? – сказал он и, подумав немного, усмехнулся.
– Кто ты? – повторил боярин.
– А Митька! – ответил он добродушно и как бы удивляясь вопросу.
– Спасибо тебе, молодец! – сказал Морозов парню, – спасибо, что хочешь за правду постоять. Коли одолеешь ворога моего, не пожалею для тебя казны. Не всё у меня добро разграблено; благодаря Божьей милости, есть ещё чем бойца моего наградить!
Хомяк видел Митьку на Поганой Луже, где парень убил под ним коня ударом дубины и, думая навалиться на всадника, притиснул под собою своего же товарища. Но в общей свалке Хомяк не разглядел его лица, да, впрочем, в Митькиной наружности и не было ничего примечательного. Хомяк не узнал его.
– Чем хочешь ты драться? – спросил приставленный к полю боярин, глядя с любопытством на парня, у которого не было ни брони, ни оружия.
– Чем драться? – повторил Митька и обернулся назад, отыскивая глазами гусляра, чтобы с ним посоветоваться.
Но гусляр, видно, отошёл на другое место, и сколько ни глядел Митька, он не мог найти его.
– Что ж, – сказал боярин, – бери себе саблю да бронь, становись к полю!
Митька стал озираться в замешательстве.
Царю показались приёмы его забавными.
– Дать ему оружие! – сказал он. – Посмотрим, как он умеет биться!
Митьке подали полное вооружение; но он, сколько ни старался, никак не мог пролезть в рукава кольчуги, а шлем был так мал для головы его, что держался на одной макушке.
В этом наряде Митька, совершенно растерянный, оборачивался то направо, то налево, всё ещё надеясь найти гусляра и спросить его, что ему делать?
Глядя на него, царь начал громко смеяться. Примеру его последовали сперва опричники, а потом и все зрители.
– Чаво вы горла дярёте-то? – сказал Митька с неудовольствием, – я и без вашего колпака и без железной рубахи-то на энтова пойду!
Он указал пальцем на Хомяка и начал стаскивать с себя кольчугу.
Раздался новый хохот.
– С чем же ты пойдёшь? – спросил боярин.
Митька почесал затылок.
– А нет у вас дубины? – спросил он протяжно, обращаясь к опричникам.
– Да что это за дурень? – вскричали они, – откуда он взялся? Кто его втолкнул сюда? Или ты, болван, думаешь, мы по-мужицки дубинами бьёмся?