Герои пьют и не потому, что считают синьку геройством. Герои всегда понимают отчетливо, что это слабость, сопливость – бухать, это отступление, драп, хорошо, что отступать есть куда, страна большая. Герои пьют и не потому, что таким образом рассчитывают произвести хорошее впечатление на женщину, они понимают, что облеванный икающий человек не может такое впечатление произвести. И уж, конечно, герои не рассчитывают, что синька поможет им совершить подвиг или стихи написать хорошие. Герой знает: подвиги и стихи совершать нужно трезвым, на чистяке – так тяжелей и страшней, но они получаются зато настоящими, стихи и подвиги.
Герой пьет, потому что он знает, чувствует: нет, не такой должна быть жизнь, какой ее сделали люди и теперь считают нормальной, не такой, блять, ну не такой. Она должна быть сплошным карнавалом бразильским. Человек рожден не для того, чтобы в семь утра ехать в метро с лицом зомби, а обратно в семь вечера ехать с лицом зомби, которого отпустило, то есть с лицом трупа. Если нет праздника, зачем тогда жить? Герой искренне этого не понимает, вот в чем дело.
Лучше всего это доказывают дневники Геннадия Шпаликова. Теперь их может читать кто угодно. После смерти героя все читают его дневники, это обычное дело, и это нормально. Считается, что это нехорошо – читать чужие дневники, но к героям это не относится, они пишут дневники не от одиночества, а от кокетства, они заранее знают, что после смерти их дневники будут читать, и таким образом дают возможность потомкам заглянуть в свой жуткий внутренний мир.
Вот что пишет Шпаликов в своих дневниках:
«…Почему весной так много девушек?
Почему я один? Неужели всех мадонн разобрали?
…Ходил по улице Горького в поисках нечаянной радости и надоел самому себе до таких высоких степеней, что захотелось упасть лицом в высокую траву и плакать, и проклинать. Только травы в Москве нет, кроме газонов…
…Надо, чтобы человеку, как старику и Хемингуэю, снились львы! Снятся ли мне львы? То ли я вижу ночами?
…Вот Коля стоит, значит, еще жив…»
Вот какими вопросами мучился Шпаликов – снятся ли львы? Не снятся? Значит, не то видишь ночами, значит, не так живешь. Без праздника, тухло, как мертвая рыба. А вот Коля стоит – значит, жив. Пиздец бесконечный открывает нам образ Коли, созданный Шпаликовым. Весь мир, не знающий праздников, кроме Нового года с его обрыганной елью, представлен поэтом в лице этого Коли. Этот Коля даже страшней Светки, которая преследует меня. И вот опять появилась.
Герой хочет, чтобы каждый день был праздник. Когда не получается, герой пьет в знак протеста. Когда получается, герой пьет в знак триумфа. Водка – вот второй белый конь, который несет героя вперед, туда, где висит знак «Тупик».
Ну и, наконец, третий конь – Слава. На примере жизни Геннадия Шпаликова роковая роль славы видна хорошо. Слава пришла к нему рано, легко. И ушла так же – рано, легко. Слава, как проститутка, – остается ровно настолько, за сколько заплачено. У нее нет к тебе чувств, она не целуется в губы, но сосет, ее задача – все высосать из тебя, всю жизнь, все силы, все соки и уйти дальше, к другим, кто заплатит. Нормальный человек принимает это как должное, но герой всегда норовит полюбить проститутку, он думает, что он Раскольников, и в этом есть гуманизм. Гуманизм в этом, положим, есть. Но есть и опасность – после ухода славы герой остается как альпинист после покорения вершины. Куда дальше идти? – невольно спрашивает себя любой альпинист на вершине. Некоторое время он думает – мышление затруднено из-за кислородного голодания мозга, оно, кстати, всегда наступает от славы. А после паузы понимает: в общем и в целом, есть два пути. Вниз и вверх. Альпинист обычно выбирает первый путь, ну, или лавина за него это делает. А герой всегда выбирает второй.
А еще выше – можно?
Когда слава уходит, как проститутка, герой остается один. Он опустошен. И денег нет, чтобы взять еще на пару часов ту славу, что ушла только что, и искать новую славу нет сил и желания. Слава – вот третий конь, который добивает героя вслед за первыми двумя. Когда по герою пробегут три этих коня, когда рассеется пыль, можно увидеть, что случилось. Герой погиб.
Можно ли сказать, что Шпаликов не выдержал испытание славой?
Для меня это трудный момент. Говорить так не хочется, ведь Шпаликов герой, свой. Но, начав писать этот текст, я поклялся, что напишу все как есть, без скидок для своих. Да, он не выдержал. Плюс любил, плюс пил. Вот так. Конечно, погиб.
Кстати, три упомянутых белых коня и есть огонь, вода и медные трубы, о которых говорят, что их трудно пройти. Любовь – огонь, синька – вода, ну а слава – помятые медные трубы. Пройти их труднее всего, да. Поэтому медные трубы сначала играют герою триумфальный, а потом похоронный марш. Им все равно, что играть.
Не власти герою страшны и опасны. Опасен и страшен для героя он сам. Он сам себе власть, сам себе царь, сам себе раб, он сам себе гора и сам себе лавина. Три коня несут его в бездну, но ему это нравится, он сам вызвал коней громким свистом из темного леса. Они прискакали, герой думал, что запряжет их сей же час в бричку и будет вечно кататься и всегда будет праздник, а они растоптали его, и бричку заодно растоптали, кони дикие, что с них возьмешь, и ускакали обратно в темный свой лес, где им самое место.
Три рубля
Прощаясь с поэтом Шпаликовым в этом тексте – впрочем, может, он еще захочет в нем появиться, не знаю, – нельзя не сказать про три рубля. Как известно, в свой последний день на земле Геннадий Шпаликов одолжил у Григория Горина три рубля. На которые купил дешевого винища, выпил его, после чего повесился на шарфе. Григорий Горин даже однажды высказал совершенно удивительное по форме сожаление: зря дал Шпаликову так мало, только на вино хватило, если б больше дал, например, пять или десять рублей, хватило бы на водку, а водка силы отнимает, так что повеситься поэт бы не смог. Такое нелепое, открыто высказанное сожаление говорит о том, что Григорий Горин постоянно думал об этом.
Горин и раньше давал Шпаликову деньги, и Шпаликов не отдавал, а Горин не напоминал, он знал, что поэт никому не должен ничего, кроме Бога. Но в тот день Горин сразу почувствовал – он же сам был драматург, – нет, тут что-то не то, тут пьеса какая-то пишется прямо сейчас, и мне в ней дали роль идиотскую, без слов почти. Шпаликов: Гриша, дай три рубля! Горин: На. Что за роль такая, я ее не хочу! И что за пьеса такая? Горин так подумал и побежал на дачу в Переделкино, где жил тогда Шпаликов. Но тот дверь не открыл – повесился уже. Горин первым нашел его, а потом пришлось ему даже везти тело Шпаликова в морг, потому что набежавшие зеваки-писатели ехать с мертвецом не хотели, а ехать кому-то надо было, и тогда кто-то из писателей сказал: «Да вон пусть Горин поедет, он на “скорой помощи” раньше работал, ему с мертвецами кататься не впервой». И Горин – фигура во всей этой истории страдальческая, не столь уж многим менее, чем сам Шпаликов, – сделал, что должен был, отбыл этот ад до конца: поехал, сдал тело.
А потом он думал. Много дней, много лет думал про это все. Почему именно я дал ему три рубля, а он взял и повесился… Почему именно меня теперь будут упоминать в этой истории? Конечно, никто не скажет, что я виноват, если б я не дал ему три этих ёбаных рубля, он все равно нашел бы, одолжил бы у кого-то другого, отнял бы у кого-то, продал бы что-то, продал бы шарф… стоп, получается, в этом случае не повесился бы. Тоже ерунда – не в тот день повесился бы, так в другой, не на шарфе, так на веревке от спасательного круга. Он жить больше не мог, не хотел, он был поэт, все понятно. Но все-таки. Блять, но почему я? Почему три рубля?
Точно, Горин так думал, я знаю.
Он знал, что он не виноват, но чувствовал иначе – что виноват. Горин тоже был героем. А герой всегда себя чувствует так, как будто он виноват. Даже если его никто не винит.
Может, Григорий Горин поэтому и написал «Тот самый Мюнхгаузен»? Да, точно. Поэтому и написал.
Ну, а на прощание, на самое уже прощальное прощание со Шпаликовым не могу не вспомнить его стихотворение про грустного парня. Если бы я составлял мировой топ‑5 стихов о любви, оно занимало бы вторую позицию, сразу после «Я помню чудное мгновенье». Вот оно, это чудное стихотворенье:
Как просто, и как хорошо.
Прощай, Шпаликов.
Поэт-мускулист
Стасик хотел дожить до ста лет и не увянуть. С этой целью он следил за собой. Каждое утро он делал омолаживающую гимнастику для мышц лица – чтобы предотвратить его (лица) старение. Гимнастику для лица мой друг делал страшную. Он становился у зеркала и строил гримасы. Я тоже один раз сделал за компанию со Стасиком эту гимнастику. Лицо потом болело, как ушибленный копчик.
Точно, Горин так думал, я знаю.
Он знал, что он не виноват, но чувствовал иначе – что виноват. Горин тоже был героем. А герой всегда себя чувствует так, как будто он виноват. Даже если его никто не винит.
Может, Григорий Горин поэтому и написал «Тот самый Мюнхгаузен»? Да, точно. Поэтому и написал.
Ну, а на прощание, на самое уже прощальное прощание со Шпаликовым не могу не вспомнить его стихотворение про грустного парня. Если бы я составлял мировой топ‑5 стихов о любви, оно занимало бы вторую позицию, сразу после «Я помню чудное мгновенье». Вот оно, это чудное стихотворенье:
Как просто, и как хорошо.
Прощай, Шпаликов.
Поэт-мускулист
Стасик хотел дожить до ста лет и не увянуть. С этой целью он следил за собой. Каждое утро он делал омолаживающую гимнастику для мышц лица – чтобы предотвратить его (лица) старение. Гимнастику для лица мой друг делал страшную. Он становился у зеркала и строил гримасы. Я тоже один раз сделал за компанию со Стасиком эту гимнастику. Лицо потом болело, как ушибленный копчик.
Еще Стасик накладывал себе компрессы на глаза, чтобы оттянуть появление старческих мешочков, которые неизбежно образуются под влиянием силы тяжести. Выражение «старческие мешочки» мне понравилось, я взял его на вооружение и впредь стал так называть земные ценности, которые отвергал, – «старческие мешочки».
Огромное внимание Стасик уделял зубам и чистил их, как сапоги, по нескольку раз в день. Он прочитал где-то, что для зубов очень полезна кора дуба. Поэтому кора на всех дубах в округе была ободрана, как в голодные послевоенные годы.
Я был не против, чтобы Стасик дожил до ста лет. Будучи героем, я, напротив, не рассчитывал дожить до ста лет, зато Стасик, дожив, мог рассказать обо мне, дать потомкам прикоснуться к моему живому, грубому образу. Я всегда считал, что поэт должен быть больным. Да, все правильно. Чем более велик поэт, тем более болен. Правда, в этом есть одна проблема. Скорость убывания здоровья намного превышает скорость признания, и в этом смысле первое любопытство широких кругов читателей: «А кто это там появился?» – может застать поэта уже непосредственно в гробу. Грустно? Да хуй его знает. Вообще, нет.
Иногда Стасик приходил ко мне и принимал ванну. Из ванной в собственной квартире его прогоняли домочадцы, потому что принимал он ее три часа. Одновременно из нашего холодильника стали пропадать творог, огурцы и яйца. Мама моя работала в КГБ, ее устроил туда мой дедушка, палач и фотограф росинки. В КГБ маму научили полезным вещам. Например, задавать любому человеку советской страны вот такие вопросы: «Почему вы так плохо работаете? С какой целью? Почему вы молчите? Почему вы отводите глаза? Почему вы вспотели? С какой целью? Почему вы плачете?» – и так далее. Мама долго и совершенно скрытно, этому ее тоже научили в КГБ, наблюдала за Стасиком. Вскоре она установила, что пропажа продуктов всегда совпадает с сеансами омоложения Стасика в ванной. Мама стала разрабатывать версию, что Стасик ворует продукты и пожирает их в ванной. Она ясно дала мне понять, что таскать яйца из холодильника Стасику неприлично, потому что он человек, а не хорек. И обещала: если Стасик явится с повинной, она сама его покормит, раз уж он так голодает, что совсем обезумел и ворует яйца. Это был трюк из арсенала КГБ – мама склоняла Стасика к даче признательных.
Стасик, в надежде на амнистию и обильную кормежку, во всем сознался. Он и правда таскал яйца и творог, но не ел их, а накладывал на себя. Сначала втирал в голову творог, чтобы замедлить облысение. Затем разбивал себе на голову яйцо для питания волосяных луковиц. Ну и, наконец, натирал огурцом лицо, для омоложения.
Мама, наоборот, от признательных Стасика еще больше рассердилась и сказала:
– Твой Стасик – педик. А я против них, и особенно против педиков в моей ванной!
Моя мама гомосексуалистов не любила, потому что всю жизнь проработала в суровом мужском коллективе. Стасик вовсе не был педиком, и я говорил, конечно, это маме. Но мама отвечала, что она чует говно за версту. Это был еще один специальный навык, которому маму обучили в КГБ.
– Зачем твоему другу жить до ста лет? – спрашивала мама.
– Ну, чтобы увидеть зарю новой поэзии, – отвечал я.
– Какая, на хрен, заря поэзии, сынок? – говорила тогда мама.
Мама моя иногда могла выразиться грубо, потому что работала в мужском коллективе, а там все говорят то, что думают, и делают, что говорят.
– Он хочет прожить до ста лет, чтобы похоронить всех друзей, – сказала однажды мама. – И тебя, дурака, – первого.
– Ты не права! Он пишет стихи. Он поэт! – говорил маме я.
– В шестнадцать все пишут стихи! – сурово возразила однажды мама. – Запомни! Поэт – не тот, кто пишет стихи.
– А кто? – спросил я удивленно.
Гормоны
Действительно интересно, почему в юности все пишут стихи? Ответ прост. В юности стихи пишут не люди, их пишут гормоны. Хорошее, кстати, название для сборника стихов: «Гормоны».
Но есть такие люди, что и потом стихи писать не перестают. Уже за сорокет, а то и за полтос, уже яйца седые, радикулит, геморрой, простатит, а он все ходит в редакцию журнала «Юность», романтично так вбегает по ступеням, плащ нараспашку, глаза горят, и к редакторше: вот, принес свои новые стишата, вы меня не помните, а я уже был у вас, так вот, мои новые, напечатайте их, ну, почему сразу «на хуй», нет, пожалуйста, не надо охранника, я сам, я уже ухожу, но напоследок я скажу всем вам в глаза, да как ты смеешь, сучка тупая, да как вы можете так со мной, я же поэт, у меня везде так тонко…
Живой поэт сорока лет – это позор.
Поэт и деньги
Стихи – это повод. Поэт – это путь. Плохой поэт всю жизнь пишет стихи, как мудак, потому что только мудак может всю жизнь писать стихи, как будто больше нечем заняться.
Не знаю, стояли ли когда-нибудь у постели Булата Окуджавы кредиторы. Если стояли, это хорошо. Потому что это честно – писать о том, что сам видел. Отгонять от постели героя кредиторов и погашать его долги, как известно, должны две категории невозвратных инвесторов – царь и женщины. Но царя уже давно нет, его убил коротышка Ленин. Остаются женщины. Я был бы не против, чтобы мои долги отдавали женщины. Как можно отказать им в этом? Разве это не будет жестоко? Да, это будет жестоко. Ну а кроме того, женщины ведь оплатят мои долги после моего же ухода, стало быть, я этого не увижу, и, стало быть, никто не сможет упрекнуть меня в альфонсизме, потому что упрекать покойного поэта в альфонсизме глупо и поздно.
Вообще, литература – это всегда вынужденное занятие. Литератором становится человек не от хорошей жизни. Им становишься просто потому, что не умеешь держать в руках молоток, зубило, руль, калькулятор. Тогда начинаешь высказывать мысли и надеешься этим заработать на жизнь. Глупо? Да. Отважно? Да ни хуя себе – конечно, отважно.
Так что деньги – с ними все просто. Их у поэта просто нет.
Стасик Усиевич был не согласен:
– Зря ты думаешь, что поэт должен быть бедным. Я не согласен. Я хочу быть богатым поэтом.
– Но как? – удивился я.
– Надо поехать на заработки, – сказал Стасик.
– Куда? – удивился я. – На Север?
– Да, наверное, на Север, – задумавшись, подтвердил Стасик.
Мне понравилась мысль Стасика. Ведь я был Амундсен духа. Я представил, как свистит ветер в ушах, свистит даже в ушанке, а мы со Стасиком идем, а идти еще долго. И я сказал:
– На собаках?
– Что – на собаках? – удивился Стасик.
– На собаках пойдем, – сказал я. – А ночью можно спать с ними в снегу, так теплее.
– Я с собаками спать не собираюсь, – сказал, как отрезал, Стасик. – Мы пойдем на север, но немного не дойдем до Арктики. Нам нужно в Москву. В столицу. Там все. Там успех. Там деньги.
Так и решили.
О цое
Вюности все пишут стихи. И слушают музыку. Это очень интересно. То есть не то интересно, что все слушают. Слушают все примерно одно и то же. Интересно, как сказывается потом на их жизни то, что они слушают.
Вот, к примеру, слушает телочка Цоя. Телочки слушают Цоя одним из двух способов, в зависимости от того, к какому типу сами принадлежат. Типов у слушательниц Цоя всего два. Первый – гопницы. Это самые честные слушательницы. Они чаще всего страшные, грязно обесцвеченные, с облупленным маникюром, с короткими ногами в синяках и кроссовках, из неполной семьи. Гопницы Цоя слушают так: в подъезде, харкаются себе под ноги, плеер один на двоих, одна гопница вставляет наушник в свое корявое ухо, другая – в свое, и так вместе слушают. И пацан на двоих один. Игорь. Он одевается прикольно, носит джинсы, куртку. Он похож на Джастина Тимберлейка. Только децл ниже ростом и родился в Люблино. Когда гопницы вдвоем слушают Цоя, они думают про Игоря, харкаются, курят и плачут.