«Неужели это про меня написано?» — с удивлением думала Гуля.
Ей казалось в эти дни, что она сразу выросла, повзрослела и должна готовиться к ещё более трудным испытаниям. А время было напряжённое, переломное. Наши части, сдерживая противника, готовили силы для будущего наступления, для решительных боёв…
Люда Никитина только что кончила перевязывать новую партию раненых. Она мыла у себя в дежурке руки под жестяным рукомойником, когда на пороге неожиданно появилась Гуля.
— Ты почему не отдыхаешь? — спросила Люда. — Ведь всю ночь работала!
— Ты понимаешь, — задумчиво сказала Гуля, — меня сейчас вызывали в штаб.
— Зачем?
Гуля скинула полушубок и присела на табуретку.
— Как тебе сказать?.. Помнишь, в былине об Илье Муромце есть такое место. Илья Муромец остановил коня на перекрёстке трёх дорог и читает надпись на белом камне: по одной дороге пойти — богатым быть, по другой дороге пойти — женатым быть, по третьей дороге пойти…
Гуля не договорила.
«Убитым быть», — припомнила Люда, но тоже не решилась почему-то выговорить эти слова.
— Ну, так вот, — сказала Гуля, — я тоже стою на перекрёстке трёх дорог. Мне предлагают на выбор: работать в политотделе дивизии секретарём или поехать учиться. В Москву.
— А третье что предлагают? — спросила Люда. — Какая третья дорога?
— Да больше и не предлагают. Но дело в том, что меня не устраивает ни то, ни другое. Разве я с моей энергией выдержу долго на секретарской работе? Посуди сама. А в Москву я не хочу. То есть я очень хочу, и сказать тебе не могу, как я была бы рада Москву увидеть, папу… Мне и учиться хочется. Столько времени книги в руках не держала. И вообще одно слово «Москва», сама знаешь, что для меня значит. Но я не могу отсюда уехать.
И Гуля, шагая по дежурке из угла в угол, стала с жаром втолковывать Люде, что она просто не в силах расстаться с людьми, с которыми прошла огонь и воду в самом буквальном смысле этого слова, и что она не может уехать в тыл именно тогда, когда их полк и вся дивизия готовятся к самым горячим боям.
Люда ничего не сказала, но невольно подумала: «Значит, третья дорога…»
И сама испугалась этих слов.
«Ох, и зачем только она вспомнила своего Илью Муромца!» Люда с досадой тряхнула головой и, чтобы заглушить непрошеную тревогу, сказала весёлым голосом:
— Значит, так и решила оставаться с нами? Ну ладно, будем считать, что ты уже вернулась из Москвы. Вечером, если будет тихо, отпразднуем твоё возвращение. Откроем консервы. Позовём товарища Плотникова, Топлина, песни петь будем, ладно?
— Ладно, — сказала Гуля, и глаза у неё сделались весёлые, почти озорные. — Знаешь, Любушка, самое трудное на свете — это выбирать. А уж если выбрала, дальше всё легко.
АСЯ
Греясь у печки, Гуля перечитывала только что полученные письма. Одно было фронтовое — от Эрика, другое домашнее, заботливое, полное всяких милых, мирных новостей: Ёжик запрятал чайные ложки в чьи-то валенки, утопил в ведре с водой башмак, подрался с соседским мальчиком, который старше его на целых два месяца.
Гуля долго держала на ладони маленькую фотографическую карточку.
— Вот какой он вырос, мой Ёжик! Уже не младенец, а настоящий мальчишка!
И она представила себе уфимский двор, весь засыпанный снегом, и своего Ёжика в мохнатой шубке, подталкивающего одной ногой маленькие санки.
Эрик написал ей всего несколько строк. Видно, ему было некогда. Посылал номер своей полевой почты, обещал скоро написать ещё, если только доведётся снова держать в руках карандаш и бумагу.
Гуля понимала в этом письме каждое слово, каждую чёрточку. Она бы и сама написала точно такое же письмо, если бы узнала адрес Эрика прежде, чем он разыскал на фронте её.
На столике дежурки лежал ещё один конверт. Не то детским, не то старческим почерком на нём было написано Асино имя.
Вот оно, долгожданное письмо из уфимского колхоза! Поскорее бы пришла Ася…
Наконец дверь открылась. Ася вошла, вся осыпанная хлопьями снега. Синими от холода пальцами она едва-едва расстегнула ворот полушубка.
— Садись скорее к печке, — сказала Гуля. — Грейся… Ну что, хорошо тебе?
— Хорошо!
— А сейчас будет ещё лучше!
И Гуля положила ей на колени маленький конвертик.
— От наших! — шёпотом сказала Ася.
Долго, шевеля губами и покачивая головой, читала она это письмо.
— Ну что? — спросила Гуля.
— Пишут, что теперь у них всё хорошо, — переводя дух, ответила Ася. — Устроились, живут ничего… Сестрёнку счетоводом взяли, мама шьёт. И от брата открыточку получили — жив.
Ася прижала письмо к щеке и засмеялась:
— Ух, как я рада!
— Вот видишь, я тебе говорила…
— А мне, девушки, ничего сегодня не было? — спросила Люда, входя в дежурку и с одного взгляда заметив письма в руках у подруг.
— Тебе завтра будет, — ответила Гуля. — У меня такое предчувствие.
— Ну, смотри же, чтоб было письмо! А то мне на вас глядеть завидно. Вон вы какие сегодня весёлые! Ну, хоть расскажите мне ваши новости, если уж у меня своих нет.
И все три девушки, усевшись у огня, принялись опять и опять перечитывать домашние письма.
Уже время клонилось к вечеру и казалось, что день так и пройдёт спокойно, без боя, как вдруг неожиданно где-то затрещала пулемётная очередь, застрочили автоматы. Началась перестрелка. По боевой тревоге Гуля и Ася встали, оделись, перекинули через плечо свои санитарные сумки и вышли из землянки.
К ночи бой утих.
По степи, белой от инея, пробиралась, объезжая окопы и траншеи, санитарная машина. Санитары вытащили из машины носилки. Люда в халате поверх шинели выбежала встречать раненых. Ещё издали она услышала голос Гули:
— Осторожней, осторожней, не трясите!
Носилки, слегка покачиваясь, двинулись по направлению к крыльцу. Люда привычно наклонилась и заглянула в бледное лицо раненого.
— Ася!
Гуля молча кивнула ей головой.
— Думаешь, серьёзно?
— Мгм… — не разжимая губ, ответила Гуля.
Больше они между собой не говорили. Нужно было делать обычную работу — принимать, перевязывать раненых. А в это время хирург медсанбата делал Асе операцию. Медлить нельзя было — положение оказалось очень серьёзным.
И вот операция кончена. Ася неподвижно лежит на койке. Гуля и Люда не отрываясь смотрят на её похудевшее сразу лицо, на большие блестящие глаза.
— Девушки, — с трудом говорит Ася и облизывает сухие губы, — что они говорят? Я выживу?
— Ну конечно! — отвечает Гуля уверенно и спокойно. Ася переводит на неё лихорадочный взгляд. — Да, да, Асенька, самое страшное уже позади. Какой ты молодец у нас! Доктор говорит — ты героиня!
Ася чуть улыбается одними губами.
— Нет, я не героиня… Я только терпеливая…
— Это и есть настоящий героизм!
Гуля наклоняется к Асе, уловив какое-то лёгкое движение её ресниц.
— Что, Асенька, что?
— Мне очень хочется жить, быть с вами! Я ведь всё время была с вами! — тихо, почти беззвучно говорит Ася. — Но если я умру…
— Не надо так думать, милая, — прерывает её Гуля. — Лежи тихонько, не шевелись.
— А где Люда? — спрашивает Ася.
Но Люды возле койки нет. Она не выдержала и выбежала за дверь — плакать.
— За лекарством пошла, — не теряясь, говорит Гуля.
— Пускай вернётся скорее, — шепчет Ася.
Люда и в самом деле скоро возвращается, но Ася уже не видит её. Она говорит что-то невнятное, просит помешать угли в печке, называет имена каких-то незнакомых людей, зовёт маму. Потом она совсем затихает. До рассвета Гуля и Люда по очереди дежурят у её койки. А ранним утром, накрыв простынёй умершую Асю, они тихонько выходят в морозную синеву.
Где-то тяжело ухают орудия. Начинается новый день войны.
— Вот и нет нашей Аськи… — говорит Люда и вытирает рукавицей мокрые щёки.
— Как это нет? — строго и даже гневно перебивает её Гуля. — Надо уметь помнить! Помнить всё — каждое слово, каждое движение, каждый стон… Она отдала жизнь вот этой земле, нам, жизни… А ты говоришь — её нет!
Люда с удивлением посмотрела на Гулю.
— Это правда, — сказала она робко. — А всё-таки…
— Я сама знаю, что всё-таки!..
И, закрыв глаза ладонями, Гуля бегом побежала к землянке по хрусткому снегу.
ДВОЙНОЙ ПРАЗДНИК
Выпавший в конце октября снег быстро растаял, и наступившая было зима снова сменилась тёмной осенью…
Настал канун двадцать пятой годовщины Октября…
Ночью разыгралась буря. Ветер, казалось, совсем сошёл с ума. Он сшибал с ног, пронизывал до костей. Пробираясь в густом мраке по чёрной, ухабистой, взъерошенной земле, Гуля возвращалась к себе в роту вместе с Кадыром Хабибулиным, уже оправившимся от своей раны, и другим бойцом того же подразделения, Митей Грещенко.
Все трое шли молча, ощупью, стараясь ступать как можно тише. А сверху лило, и вода хлюпала под сапогами и в сапогах.
Гуле казалось, что они никогда не выберутся из этого мрака и холода, и ей хотелось крепче сжать руку товарища, чтобы снова ощутить живое тепло, почувствовать, что ещё есть на земле жизнь.
Точно в ответ на её мысли, большая рука Кадыра нащупала её руку в темноте и уверенно потянула куда-то вправо.
— Айда за мной, — сказал Кадыр. — Пришли.
Гуля ощутила под ногами ступеньку, вырытую в земле, и стала спускаться вслед за Кадыром. Сзади шёл Грещенко.
Кадыр открыл дверь, и весёлый огонёк коптилки, как крошечный маячок, блеснул перед глазами. Пахнуло жилым теплом. Все трое, нагнув головы, один за другим вошли в землянку. Там уже спали — кто на нарах, кто на полу на сене, накрывшись полушубками и шинелями. Не спал только один паренёк. Он возился у печки.
— Ну, как? — спросил он, снимая с огня закипевший чайник. — Живы?
— Сам видишь, — ответил Кадыр.
— Удалось?
— Ещё как!
Гуля выжала на себе юбку и, присев на край скамьи, стала стягивать с ног отяжелевшие от воды сапоги.
— Ещё как удалось! — повторила она и негромко засмеялась. — Вот рассветёт — полюбуетесь!
— Под самым носом у немца пристроили, — сказал Грещенко. — В аккурат перед самыми окопами.
— Ну, завтра обстреливать, подлец, начнёт, — сказал паренёк и налил всем по кружке чаю. — Грейтесь, ребята!.. И что это за девчата нынче пошли бесстрашные! — добавил он, выбирая из горсти сухарей один побелее и пододвигая его к Гуле.
Гуля долго сушилась у печки, обогревалась горячим чаем. Потом она укрылась шинелью и прикорнула в уголке. Но спать ей не хотелось. Чуть только рассвело, она пошла посмотреть на свою работу.
В нескольких метрах от немецких окопов на подбитом танке развевался, хлопая от ветра, советский флаг. Широкое полотнище играло и переливалось мягкими складками. Оно как будто бросало вызов врагу, и немцы, видно, это почувствовали. Из окопа вылез сначала один немец, потом ещё двое. Этого только и нужно было нашим снайперам. Щёлкнул выстрел, другой. Две серые фигуры остались лежать на мокрой земле. Третий немец припал к земле и, чуть заметно пятясь, уполз к своему окопу.
— Нынче нашим снайперам дела хватит! — сказал Грещенко, незаметно появившийся возле Гули. — А ты, Королёва, иди-ка в землянку. Из штаба вызывают.
Гуля сбежала вниз по ступенькам. Ещё за дверью она услышала длинный телефонный звонок.
— Третий раз тебя вызывают, — сказал связист. Гуля схватила трубку.
— Сержант Королёва? — услышала она знакомый голос одного из офицеров первого батальона, Троянова. — С двойным праздником поздравляю.
— Спасибо, товарищ старший лейтенант… Только почему же с двойным? — спросила Гуля.
— А как же! С годовщиной Октября и с орденом!
— С каким орденом?
— Боевого Красного Знамени.
Телефонная трубка чуть не выпала у Гули из рук.
— Честное слово?
Троянов засмеялся:
— Честное пионерское!
— А кого ещё из наших наградили? Всех?
— Ну вот ещё, всех! Кого следовало, тех и наградили.
— Да разве меня следовало?
— Выходит, что так.
В трубке щёлкнуло. Разговор был окончен. Гуля стояла у телефона взволнованная, растерянная. Дверь распахнулась. В землянку вошла Люда.
— Что с тобой? — спросила она с тревогой. — Случилось что-нибудь?
— Нет… То есть да! Я орден получила!
Люда бросилась её обнимать.
— Я так и знала, так и знала! — твердила она.
— А вот мне и в голову не приходило, — задумчиво сказала Гуля. — Ужасно странно…
— Ничего странного, — рассердилась Люда. — Мало ты раненых на своих плечах перетаскала? Мало людей спасла? А сколько раз ходила в разведку? И ведь никто не посылал, по доброй воле…
— Нет, у меня сейчас воля злая, — сказала Гуля. — Только бы наступления дождаться!
Вечером Гулю и Люду позвали в блиндаж к Троянову. Кроме командиров, здесь были и бойцы, награждённые орденами.
На дощатом столе, на земляных полочках было разложено всякое угощение — копчёная колбаса, конфеты, пряники, — всё, что прислали к этому дню в ящиках и кульках из далёкого тыла. В больших жестяных банках желтел густой, тяжёлый мёд. Это Башкирия прислала подарок дивизии, сформированной на её земле.
Эшелон, гружённый подарками, прошёл сквозь пламя фронта и принёс взрослым людям радость — почти детскую. В блиндаже запахло чем-то домашним, уютным, вкусным.
— Праздником пахнет, — сказал кто-то.
Троянов разлил по стаканам и кружкам вино. Кадыр Хабибулин, который одновременно с Гулей был награждён орденом, торжественно взял в руки свой стакан.
— Разрешите сказать, товарищ старший лейтенант, — обратился он к Троянову.
— Говори, Хабибулин, говори.
— Не знаю, как сказать… — начал Кадыр задумчиво. — Когда я вот такой был, — он показал рукой на аршин от земли, — я одно слово от отца слышал. А мой отец от своего отца это слово слышал. Будто джигиты наши со своим командиром до Парижа дошли (такой город есть), когда Наполеона гнали. Вот хочу я выпить, чтобы наша дивизия до Берлина дошла!
— Есть такой город! Дойдём до него! — сказал Троянов, и все дружно захлопали в ладоши.
С лёгкой руки Хабибулина все развеселились. Вина было немного, и поэтому чуть ли не каждый глоток вызывал новый тост. Пили за родных, разбросанных по далёким городам и сёлам, за товарищей на других фронтах, за города, в которых выросли или которые прошли с боем.
— Товарищи! — негромко сказал Алексей Топлин, командир артполка.
В блиндаже было шумно, но все услышали его и обернулись.
— Товарищи! — повторил Алексей Топлин. — Давайте выпьем за победу, которая уже не за горами, за то, чтобы эта война была самой последней на земле!
Разом сдвинулись, стукнули одна о другую, жестяные и алюминиевые кружки.
— Пейте до дна! — предложил кто-то. — Лучше Топлина всё равно никому не сказать!
— Погодите, — сказала Гуля, — оставьте хоть по глотку. Это верно, что лучше нашего последнего тоста ничего не придумаешь. Поэтому я и не буду ничего говорить. Давайте молча, без слов, выпьем за тех наших товарищей, которые ещё вчера были с нами и которых больше нет.
— За Асю! — шёпотом сказала Люда.
— И за неё!
В блиндаже стало тихо. Но ненадолго. Дружный и грозный залп потряс воздух. Все станковые пулемёты, все автоматы и винтовки били по немецким окопам.
— Это наш салют большой победе! — сказал Троянов.
— Нет, тот будет громче! — ответила Гуля.
БОЕВОЙ ПРИКАЗ
Части 214-й дивизии, стоявшие против излучины Дона, вместе со всей Донской армией ждали приказа о наступлении. Предстояло прорвать вражеские позиции, на укрепление которых противник затратил три месяца. Он создал здесь чрезвычайно сильную оборону. Иногда на глазах у наших войск гитлеровцы силой сгоняли со всех хуторов людей — стариков, женщин, заставляя их рыть траншеи. Стрелять наши не могли — ведь впереди были свои, советские люди!
Огромное количество вражеских траншей и окопов были прорыты настолько глубоко и широко, что в них помещались даже орудия и миномёты. И при этом устроены эти траншеи и окопы были с таким расчётом, чтобы вести из них перекрёстный огонь. А перед траншеями и окопами находились всевозможные препятствия: минные поля и бесконечные ряды колючей проволоки с набросанными на неё жестяными банками. Банки предназначались для того, чтобы тот, кто хоть слегка прикоснулся бы к проволоке, сразу выдал себя, подняв трезвон. На случай же прорыва обороны за всеми этими заграждениями громоздились баррикады — подбитые танки, башни, снятые с танков. Из этих подбитых танков и башен вели огонь автоматчики и снайперы.
Немало было и всевозможных неожиданных «сюрпризов», которые враг разбрасывал везде, где только мог: там и тут брошены были, словно их кто-то потерял здесь, велосипеды, чемоданы, патефоны. Казалось, что вещи эти, такие обыкновенные и мирные с виду, сами напрашивались, чтобы их взять в руки. Но каждая таила в себе смерть, каждая была заминирована.
Все до единого селения, все высоты связаны были между собой ходами сообщения и составляли единую и, качалось, совершенно неприступную оборону. Ключом этой обороны была высота 56,8.
И всё же нашим частям предстояло эту оборону прорвать во что бы то ни стало.
В холодную ноябрьскую ночь — в ночь на 22 ноября — командиры и политработники первого батальона собрались в блиндаже. В эту ночь никто не прилёг ни на минуту. Дымя трубкой, командир батальона Плотников рассказывал товарищам о том, что делается на Волге.
— Ух, и жарко там! — говорил он негромким, но внятным голосом человека, который привык командовать. — Земля не выдерживает, дыбом стоит. Волга горит — нефтехранилища взорваны. Всё рушится — камни, бетон, железо. А люди, обыкновенные люди — такие, как мы с вами, из плоти и крови, — держатся! Уму непостижимо, а держатся.