— Вот и ты участвуешь в атаке, Филатов. Подкрепление доставил.
Уже стемнело, а бой за высоту всё ещё продолжался. Связь батальона Плотникова с командиром полка Хохловым давно прервалась. Плотников послал к нему самого изворотливого и ловкого из своих бойцов — Хабибулина. Но, должно быть, до Хохлова добраться Кадыру так и не удалось. Долгожданного подкрепления всё ещё не было. А дотянуться, додержаться надо было во что бы то ни стало…
Всю ночь не утихал бой. Наступило утро.
Гуля стояла теперь недалеко от пулемётчика Грещенко. Пулемёт его строчил не умолкая.
— Молодец, Митя! — кричала Гуля, подбадривая его. — Так их, дьяволов! Митя, смотри, наши танки пошли! Танки!
Грещенко, не отрываясь от пулемёта, что-то закричал в ответ, но слов его нельзя было разобрать. И вдруг его пулемёт замолчал.
— Митя, что же ты?
Она положила автомат и побежала к Грещенко. Он лежал, приникнув головой к своему пулемёту. Из-под шапки по лбу струилась кровь. Гуля схватилась за свою санитарную сумку, но это было уже не нужно. Она бережно опустила отяжелевшую голову на землю, поцеловала убитого Митю в лоб и заняла место у его пулемёта.
И вдруг Гуля увидела, как в нескольких шагах от неё, вскинув руки, упал навзничь Плотников. Превозмогая боль в ноге, Гуля подскочила к нему, нагнулась.
— Товарищ капитан! Ванечка! — крикнула она, забыв в эту минуту, что говорит с командиром батальона. — Голубчик! Сейчас перевяжу! Легче будет. Потерпи.
Плотников тяжело и громко дышал. Гуля выхватила из сумки бинт и быстро сделала перевязку.
А немцы уже двигались снова. Подходили всё ближе, ближе…
Оставив раненого на месте, Гуля бросилась опять к пулемёту. Меткой очередью остановила она тех, что подбирались с её стороны. Немцы залегли. Но вот пулемётный диск кончился. Она пошарила вокруг себя и поняла: стрелять нечем. Вся надежда на гранаты.
Гуля вырвала гранату из-за пояса. Крепко сжала её в руке и приготовилась… А ну, подойдите, подойдите! И в этот миг она почувствовала, что левая рука у неё стала немая, тяжёлая, словно не своя, и рукав наполнился чем-то горячим и липким. Закружилась голова.
«Только бы не упасть!» Гуля стиснула зубы, ещё крепче зажала ручку гранаты и, подпустив немцев поближе, метнула её. Хорошо!.. Точно!..
Гуля вытащила вторую гранату, последнюю. Эту уже нельзя было бросать — её нужно было оставить для себя, чтобы не сдаться врагу живой…
Ноябрьская вечерняя мгла со всех сторон обступила высоту. И, почти сливаясь с этой мглой, чёрные на сером, надвигались всё ближе и ближе фигуры немцев…
И вдруг где-то совсем рядом в темноте раздались голоса. Как будто русский говор! Свои… Вспыхнула ракета, брошенная врагом, и осветила белым светом приближающийся полк красноармейцев. Это был ещё один полк дивизии — 788-й.
«Подкрепление!» — поняла Гуля.
Да, это было подкрепление. Полк продвигался к высоте. Но он был ещё далеко. А с высоты под натиском врага откатывалась рота первого батальона. Командира с ней не было. Осколком немецкого снаряда его убило наповал.
И опять какой-то стремительный порыв словно подхватил Гулю. Она забыла боль, усталость, страх — всё на свете.
— Товарищи! — закричала она и словно издали услышала свой сильный и звонкий голос. — Я — первая на штурм! Кто за мной? В атаку, вперёд! За Родину!
— Вперёд! — подхватил один голос.
— За Родину! — гулко отозвались десятки голосов. Гуля, нагнувшись, пробежала несколько шагов и вдруг будто споткнулась, поднялась и снова упала. Троянов обернулся, положил автомат на землю.
— Гуля! — окликнул он её. — Да что же это с тобой?
Но она не отвечала.
Он стал было расстёгивать ворот её гимнастёрки и почувствовал на своих руках кровь. Ранена. В грудь. Гуля глухо застонала, рванулась и, запрокинув голову, с трудом выговорила:
— Ничего… Чья высота? Наша?
Она пыталась ещё что-то сказать, но понять её было трудно. Уже похолодевшую Гулю бережно положили на плащ-палатку, а вокруг всё так же гремел бой за высоту.
— Прощай, Гуленька… — сказал Троянов и, обернувшись, крикнул: — Товарищи! Наша Гуля убита. Отомстим за неё!
И все, кто был вокруг, ринулись на врага. Бой за высоту разгорелся с новой силой.
Дружным, единым натиском высота 56,8 была вновь взята, отвоёвана, оплачена кровью — последняя высота в Гулиной жизни.
ДВА ПИСЬМА
В одной из комнат трёхэтажного белого дома, среди опрокинутых стульев и разбросанных кубиков, сосредоточенно трудился Ёжик. Он уже успел перевернуть вверх дном всё, что только мог, и теперь пытался сбросить с подоконника тарелку. Его бабушка только что побежала в переднюю открывать кому-то дверь, и Ёжик решил воспользоваться её отсутствием. Это ему удалось. Тарелка полетела на пол и разбилась вдребезги. Ёжик испугался и отскочил. Он с удивлением смотрел на черепки, не понимая, каким образом одна большая тарелка могла превратиться в такое множество маленьких тарелочек.
Ёжик выглянул в переднюю.
— Баба! — позвал он. — Мотри!
— Погоди, Ёжик! — сказала его молодая бабушка, разглядывая письмо.
На конверте она увидела незнакомый почерк и штамп полевой почты.
— Ну, наконец-то!
Это, конечно, ответ на её письмо.
Два месяца тому назад она, по секрету от Гули, написала командиру дивизии письмо с просьбой отпустить дочку в отпуск хоть на несколько дней.
«Неужели откажет? Не может быть…»
Она распечатала конверт.
«…Ваша дочь, — написано было в письме, — геройски вела себя в этих боях. Она молодец, бесстрашная, славная дочь нашей Родины. Её можно было видеть и с ранеными на руках, её можно было видеть и ведущей за собой бойцов в атаку, она и донесения успевала приносить. 23 ноября дочь ваша геройски погибла…»
Письмо, словно живое, дрожало в руках у матери, буквы двоились, мешались перед её глазами. Она не понимала этих строк…
— Баба! — снова позвал Ёжик и подобрал с полу конверт.
— Постой, Ёжик, — проговорила она и, войдя в комнату, опустилась на кровать: она всё ещё не понимала смысла письма, не верила ему, не могла поверить.
Притихший Ёжик с удивлением смотрел на неё. А на следующий день пришло ещё одно фронтовое письмо — от Люды Никитиной.
«Здравствуйте, дорогая Гулина мама! Пишет вам девушка, которая дружила с вашей Гулей. Меня всё время тянет написать вам, успокоить вас, хотя я и знаю, что потеря такой дочери, как Гуленька, это тяжёлое, очень тяжёлое горе. Ну ничего, дорогая, крепитесь. Ведь Гуленька не ушла от нас совсем, она всегда будет с нами. Родина не забудет своей героини. А вас, воспитавшую такую преданную Родине дочь, такого славного воина, назовут матерью многие девушки, патриотки нашей страны…
Я очень много была вместе с Гулей, особенно последние три месяца. Я немного моложе её, и она всегда так заботливо относилась ко мне, давала советы, радовалась, если мне что-нибудь удавалось, и звала меня: «Милая девочка». Мы с ней работали в санбате, вместе в разных переплётах бывали, из которых еле-еле выходили живыми, вместе пели и шутили. Во время боёв мы, правда, бывали на разных участках, но зато потом, после наступления, встретимся — запылённые, усталые, поцелуемся крепко. И опять разговоров, смеху без конца.
Всегда она была весёлая, и только раз видела я её в слезах. Она очень скучала по своему Ёжику, особенно после ваших писем. Часто вспоминала вас, отца, говорила о вас так тихо всегда, с какой-то грустью.
В последний раз мы виделись с ней за несколько дней до наступления. В этот день мне исполнилось восемнадцать лет, а главное — я получила правительственную награду, медаль. У нас даже были гости, и мы очень хорошо провели вечер. А когда все ушли, мы с ней остались вдвоём. Мы знали, что скоро будем наступать, значит — ждали всего… Какое-то тревожное настроение было. Уселись с ногами на кровать, прижались друг к другу и долго-долго сидели так. У нас был важный разговор. Говорили обо всём — и о жизни, и о любви, и о товарищах, и о родных. О чём только могут говорить две подруги, о том мы с ней и говорили. А под конец мы условились, куда написать и что сказать, если кого из нас убьют. И вот случилось так, что не Гуле, а мне пришлось писать такое письмо.
Помню, поздно ночью вышли мы с ней из землянки. Как хорошо было! Всё кругом бело от инея, ночь морозная, звёздная и почему-то в этот день совершенно тихая, даже не было слышно перестрелки, будто и войны не было. «Как всё-таки хороша и удивительна жизнь!.. — сказала мне Гуля. — Проклятые фашисты!»
Это был, кажется, последний наш разговор. А потом началась подготовка, потом стали наступать. Нас, как всегда, послали на разные участки, и я больше её не видела. Раз ночью она приходила ко мне, а меня не было. Оставила только привет на листочке бумаги из записной книжки. Листочек маленький, в клеточку, а с края — лёгкий след крови от рук, перевязывавших бойцов.
На другой день вечером, как сквозь сон, услышала я, что Гуля погибла. Меня сняли с передовой, я не находила себе места от горя, от такого большого горя, что даже ноги не могли выдержать: меня всё вниз тянуло, я всё на колени падала. И сколько ещё вместе с Гулей погибло тогда наших товарищей, молодых, славных, таких, что и рассказать нельзя! Вот как далась нам та большая победа.
А больше всего жалеют у нас Гулю и Алексея Топлина, командира артполка. Это был замечательный, замечательный человек! И Гуля с ним дружила очень. Они вместе пели хорошо. Их и похоронили вместе.
Ну вот, как будто и всё. Нет, нет, не всё! Ёжик остался без матери, но он будет сыном нашей дивизии. Мы все будем заботиться о нём, пока живы. Мне очень хочется успокоить вас, помочь вам, родная, ведь у меня тоже есть мама, я знаю, как я дорога ей. А мамы все одинаковы. Что в жизни может быть тяжелее потери ребёнка? Но ведь это война, ведь жертвы должны быть. А Гитлер — он нам заплатит сполна. Мы сейчас здорово бьём по врагу. Он уже бежит без оглядки, но это ещё только начало.
Поцелуйте за меня Ёжика, пусть он будет крепким, здоровым мальчиком. Пусть гордится своей мамой. Она была настоящей героиней.
Я буду очень рада, если вы напишете мне хоть несколько слов в ответ. Целую.
С коммунистическим приветом Люда Никитина.Берегите себя, родная, вы нужны Ёжику и нам всем».
ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ
На берегу Дона, близ хутора Паншино, 780-й стрелковый полк хоронил своих героев — Гулю Королёву и Алексея Топлина.
Оба гроба стояли в дивизионном клубе на возвышении. В комнате было тесно. Бойцы и командиры пришли сюда прямо с передовой, чтобы проститься с любимыми своими товарищами. Тут были и начальник политотдела дивизии Клочко, и командир полка Хохлов, и комиссар Соболь, и Троянов. Люда Никитина стояла у изголовья и всё смотрела на неподвижные, спокойные лица Гули и Алексея. Осторожно поправила она прядь волос, прильнувшую к Гулиной щеке, отодвинула колючую веточку, спустившуюся на лоб Алексея.
Отвернувшись к окну, стоял Шура Филатов и время от времени вытирал кулаком глаза.
А в уголке тихо плакали мальчики — Саша и Гриша. Им было стыдно плакать — ведь они разведчики, но слёзы сами текли по их щекам.
За свою короткую жизнь они уже видели немало убитых. Но увидеть среди толпы сгрудившихся живых людей неподвижную и безмолвную Гулю, которая вчера ещё ходила, разговаривала, смеялась так же, как и все, было странно и страшно. Над мальчиками наклонился Троянов.
— Что, разведчики? Не сдавайтесь, держитесь. Что ж поделаешь! А Гулю помните. Это ваше счастье, что вам довелось знать её.
Мальчики сразу подтянулись по-военному и поправили ремни и шапки.
— Товарищ старший лейтенант, — прошептал Гриша, — а что же это нигде не видно дяди Семёна?
— Товарища Школенко, — поправил его Саша.
Троянов пожал плечами:
— Да мы и сами не знаем…
О судьбе героя-разведчика думали не одни только Саша и Гриша. Мысль о нём тревожила всех. Много раз проверяли на командном пункте списки погибших и раненых. Но Семёна Школенко в списках не было.
И никто не знал и не мог себе представить, что в это самое время Семён Школенко находится в фашистском «лагере смерти». Фашисты стащили его, тяжело раненного, с бруствера в окоп. Теперь его пытали и мучили, заставляя говорить. Но он молчал…
Внезапно под окном, нарушив тяжёлую тишину, загремел полковой оркестр. Торжественные, скорбные звуки траурного марша ворвались и заполнили собой всю комнату. Люда закрыла глаза, а когда открыла их, она увидела, словно в тумане, как оба гроба снялись с возвышения и медленно поплыли на руках у товарищей к выходу.
Вот и две раскрытые могилы.
Отсюда хорошо виден западный берег Дона, через который Гуля переправляла раненых. Но сейчас берег, захваченный врагом, затянут синевато-серой пеленой тумана.
А южнее хутора Паншино, там, за высотой 56,8, где-то у хутора Вертячего, ещё гремят бои. Небо полыхает заревом огня. В свежем ноябрьском воздухе гулко отдаются тяжёлые удары орудий.
Руки друзей бережно опустили на землю два простых, некрашеных гроба.
Седой, суровый с виду человек, начальник артиллерии дивизии майор Прозоров вышел вперёд и медленно обвёл всех глазами.
— Товарищи! — сказал он. — Здесь перед нами лежит Алексей Евдокимович Топлин, или, как мы его звали попросту, Алёша. Смертью храбрых пал Алексей Топлин, командир артиллерийского полка. А было это так. Во время нашего наступления на высоту 56,8 выбыл из строя расчёт станкового пулемёта — того, что поддерживал своим огнём наступление одной из рот. Наступающая рота залегла, а майор Топлин подбежал к пулемёту и открыл огонь по фашистам. Нажим врага ослабел. И тогда Топлин скомандовал: «Герои-богатыри! Не отдадим врагу ни одного клочка земли нашей русской! Вперёд, герои!» — и повёл роту на врага. В эту минуту вражеская пуля сразила его наповал. Прощай, Алёша! У тебя была прямая, открытая, хорошая жизнь. И такая же смерть.
Он замолчал, а потом перевёл глаза на другой гроб. Все головы повернулись к Гуле Королёвой.
Ветер чуть шевельнул прядку её волос, и лёгкая тень пробежала по нежному лицу, чуть оживляя его суровую неподвижность.
Вперёд вышел командир Соболь.
— Кто бы мог подумать, — сказал он, — что в этой молодой женщине, почти девочке, таится такая сила — сила любви и ненависти, такое поистине величайшее геройство? Гуля Королёва, товарищи, вынесла с поля боя более ста раненых бойцов и командиров, и она же вместе с бойцами на высоте 56,8 штурмом брала немецкие окопы! В тяжёлый момент боя за эту высоту, обагрённую кровью, она подняла оставшееся без командира подразделение и повела его в атаку… Вот эта красивая, юная, всем нам милая девушка… Товарищи, отомстим врагам за наших друзей, за Алёшу Топлина и Гулю Королёву!
Закрылись крышки гробов. Боевые знамёна, тяжело поникнув, склонились над героями. Молча стояли, опустив обнажённые головы, те, кого так любила Гуля, — её боевые товарищи. Батарея из шести орудий выстроилась у могил, устремив жерла в сторону врага.
Прозвучала команда:
— По врагам Родины — огонь!
Гулко грянул прощальный салют. Стволы орудий отпрянули назад. И снова:
— Залпом — огонь!
Десять раз прогремели орудия, и десять раз снаряды с резким свистом полетели в стан врага.
Комсомольский билет Гули Королевой
«ЗОЛОТОКУДРА ДИВЧИНА»
Прошло полгода. Там, где гремели невиданные в истории войн бои, наступила тишина. Гулкая, трепещущая земля, отзывавшаяся во время боёв на каждый залп так, словно сама испытывала боль, теперь успокоилась.
Настала весна. Изрытые оврагами степи, раскинувшиеся между Волгой и Доном, покрылись низкой зелёной травой. Везде, куда ни посмотришь, застыли разбитые грузовики, скрученные крылья самолётов, перевёрнутые полусожжённые машины.
На берегу Дона у маленького тихого хутора высится обелиск. На шпиле поблёскивает металлическая звезда. Подходя к памятнику, люди внимательно читают надпись на нём. Но и без надписи они знают, кто лежит под этим обелиском.
Дивизия, которая дралась здесь за каждую пядь земли, далеко ушла из этих мест. Но не ушла отсюда слава о Гуле и обо всех героях, павших за эту землю.
Был тёплый весенний вечер. Украинец Хома Онищенко, сержант, окружённый бойцами и хуторянами, курил трубку и не спеша рассказывал:
— Була тут у сусидний дивизии золотокудра дивчина. Така, що страху не мала. От раз бачуть немци — наша частына в бий иде. А попереду — дивчина, уся в полумьи. До немецьких окопив иде, а сама не горыть. Взяла окоп и дальше пишла. Имья цией дивчини було чи Корольова, чи Короленко, а може, и Король.
— А вы що, сами ни бачили? — спросил в темноте чей-то женский взволнованный голос.
— Сам я не бачив, але чув вид людей. Про неи вси говорять.
Хома помолчал, покурил, а потом добавил неторопливо и веско:
— Ця дивчина дуже гарно спивала. Колы немци зачують цю писню «Катюшу», так сразу же стриляты почнуть, щоб чуты не було. Та хиба ж переможешь «катюшу», колы вона по всёму фронту грымыть?
Хома докурил трубку, встал и пошёл. Он и не подозревал в эту минуту, что женщина, которая так тревожно расспрашивала его о «золотокудрой дивчине», была её мать и что приехала она в этот край только для того, чтобы увидеть людей, знавших Гулю, чтобы услышать о ней хотя бы одно слово…
ОГНИ НАД КРЕМЛЁМ
Ёжик с бабушкой приехали из Уфы в Москву вечером. В большую комнату многооконного дома, возвышающегося над Москвой-рекой, вошёл двухлетний мальчик.
Он растерянно посмотрел по сторонам, взглянул на чемоданы и корзины, доставленные сюда на лифте, и сказал: