— Милостивый государь, — сказал он, — я не могу принять вас.
Незнакомец приподнялся со своего сиденья.
— Что такое? Вы боитесь, что я не заплачу: хотите, я рассчитаюсь с вами вперед? Деньги у меня есть, я уже говорил вам.
— Нет, не то.
— Что же такое?
— У вас деньги-то есть…
— Есть, — отвечал путник.
— Но у меня нет комнаты.
Путешественник возразил спокойно:
— Пустите меня в конюшню.
— Не могу.
— Отчего?
— Лошади занимают все место.
— В таком случае дайте мне уголок на чердаке. Постелите охапку соломы. После обеда мы сговоримся.
— Я не могу дать вам обеда.
Это заявление, сделанное спокойным, но решительным тоном, показалось важным незнакомцу. Он встал.
— Однако я умираю от голода. Я шел с самого рассвета. Я прошел двенадцать лье. Я плачу и хочу есть.
— У меня ничего нет.
Незнакомец обернулся к печи и к плите:
— Ничего, а все это?
— Все это уже заказано.
— Кем?
— Господами извозчиками.
— Сколько их?
— Двенадцать человек.
— Тут хватит на двадцать.
— Все это заказано заранее и оплачено. Незнакомец сел обратно и сказал, не повышая голоса:
— Я в трактире, я голоден и останусь.
Хозяин нагнулся тогда к его уху и проговорил голосом, заставившим его вздрогнуть:
— Ступайте вон!
Путешественник сидел сгорбившись и ворочал уголья железным наконечником своей палки; он быстро обернулся и открыл рот для возражения, когда хозяин, глядя на него в упор, сказал вполголоса:
— Послушайте, не теряйте напрасно слов. Хотите, я назову вас по имени? Вы Жан Вальжан. Теперь хотите, я скажу вам, кто вы такой? Я кое о чем догадался, как только вы вошли, послал справиться в мэрию, и вот что мне ответили. Умеете вы читать?
Говоря это, он подал путнику развернутую бумажку, пропутешествовавшую из трактира в мэрию и обратно. Путешественник пробежал ее глазами.
— Я имею привычку обращаться вежливо со всеми, — сказал трактирщик, помолчав немного. — Уходите отсюда.
Путешественник опустил голову, поднял ранец, стоявший у двери, и ушел.
Он побрел вдоль большой улицы. Шел он на авось, держась около стен, как человек униженный и огорченный. Если бы он обернулся, то увидел бы трактирщика на пороге своей харчевни, окруженного всеми своими гостями и прохожими, оживленно разговаривающего, показывая на него пальцем, и по взглядам ужаса и недоверия группы он бы догадался, что присутствие его станет известным всему городу. Но он не видел ничего. Люди убитые не оглядываются. Он слишком хорошо знает, что злая судьба следует за ним по пятам.
Он шел так некоторое время, не сворачивая, проходя наобум по незнакомым улицам, забывая свою усталость, как это бывает в горе. Приближалась ночь. Он осматривался кругом, пытаясь найти где-нибудь пристанище.
Богатый трактир закрылся перед ним: он искал какого-нибудь жалкого кабачка, какой-нибудь убогой трущобы.
Как раз в конце улицы показался огонек. Еловая ветка, воткнутая в железную подпорку, вырисовывалась на бледном небе сумерек. Он направился туда.
Это был кабак. Кабак улицы Шофо.
Путешественник остановился на минуту, заглянул сквозь окно в низенькую комнату кабака, освещенную небольшой лампой, стоявшей на столе, и пылавшей печью. Несколько человек посетителей сидело за столом. Хозяин грелся у огня.
Над пламенем шипел железный котелок, висевший на крючке.
В кабак, бывший в то же время харчевней, было два хода. Один с улицы, другой с маленького дворика, заваленного навозом.
Путешественник не посмел войти с улицы: он проскользнул во двор, постоял там, затем робко поднял скобку и толкнул дверь.
— Кто там? — спросил хозяин.
— Путник, желающий поесть и переночевать.
— Хорошо. Здесь найдется ужин и ночлег.
Он вошел. Все пившие повернулись к нему. Лампа освещала его с одного бока, огонь очага с другого. Его рассматривали, пока он отвязывал ранец со спины. Хозяин сказал ему:
— Здесь огонь. Ужин варится в котле. Пойдите, погрейтесь, приятель.
Он сел. Протянул к огню замлевшие от усталости ноги. Вкусный запах поднимался из котелка. Вся часть лица его, видневшаяся из-под козырька, приняла благостное выражение, смешанное, правда, с жалкой миной привычного страдания.
Впрочем, профиль его был твердый, энергичный, хотя и печальный. Лицо его вообще было странное: оно казалось сначала робким, но, всмотревшись пристальнее, производило впечатление суровости. Глаза светились из-под бровей, как угли из-под хвороста.
Однако один из людей, пивших в кабаке, оказался рыбным торговцем, заезжавшим, перед тем как прийти в улицу Шофо, к Лабарру поставить лошадь в его конюшню. По случайному стечению обстоятельств, он встретился с этим незнакомцем подозрительной наружности утром по дороге между Бра-д'Асс и — я забыл имя другой местности — кажется, Эскублоном. При встрече пешеход, сильно уставший, просил посадить его на лошадь, на что торговец ответил только тем, что погнал лошадь быстрее. С полчаса тому назад он находился в толпе, окружавшей трактирщика, и там рассказал о неприятной встрече, происшедшей утром. Он знаком подозвал к себе хозяина кабака. Кабатчик подошел. Они обменялись шепотом несколькими словами. Незнакомец впал опять в свое раздумье.
Кабатчик вернулся к очагу, решительно положил руку на плечо неизвестного человека и сказал ему:
— Уходи отсюда.
Незнакомец обернулся и ответил кротко:
— А, так вы уже узнали?
— Да.
— Меня выгнали из того трактира.
— И выгоняют отсюда.
— Куда же мне идти?
— В другое место.
Путешественник взял свою палку и ранец и пошел.
Когда он вышел, несколько ребятишек, следовавших за ним из трактира «Кольбасский Крест» и, по-видимому, поджидавших его, пустили в него камнями. Он сердито двинулся на них, грозя палкой.
Дети рассыпались, как стая птиц.
Он шел мимо тюрьмы. У ворот висела железная цепь от звонка. Он позвонил.
Отворилось окошечко.
— Господин привратник, — сказал он, почтительно сняв картуз, — не будет ли угодно вашей милости впустить меня переночевать?
— Тюрьма не трактир, — ответил голос. — Пусть вас арестуют, и тогда мы вас впустим.
Окошечко захлопнулось.
Он вошел в улицу, где было много садов. Некоторые из них огорожены только плетнями, улица от этого имела веселый вид. Между садами и плетнями путник увидел небольшой одноэтажный дом с освещенным окном. Заглянув в окно, как в кабаке, он увидел большую комнату с выбеленными стенами, с кроватью под ситцевым пологом и колыбелью в углу; несколько деревянных стульев и ружье на стене.
Посреди комнаты стоял накрытый стол. Медная лампа освещала толстую белую скатерть, оловянную кружку, блестевшую как серебро, наполненную до краев вином, и глиняную дымившуюся миску. За столом сидел человек лет сорока, с веселым добродушным лицом, а на коленях его прыгал ребенок. Подле него очень молодая женщина кормила другого ребенка грудью. Отец смеялся, ребенок смеялся, мать улыбалась.
Незнакомец постоял несколько минут в раздумье перед этой мирной семейной картиной. Что происходило в его сердце? Он один мог бы сказать это.
Вероятно, он подумал, что в счастливом доме будут гостеприимны и что там, где счастье, найдется сострадание.
Он осторожно постучал в окно.
Его не слышали.
Он постучал во второй раз. Он слышал, как сказала жена:
— Муж, к нам кто-то стучится.
— Тебе показалось, — ответил муж.
Он постучался в третий раз.
Муж встал, взял со стола лампу и пошел к двери.
Это был высокий мужчина, полукрестьянин, полуремесленник, в широком кожаном фартуке, пристегнутом к левому плечу и топырившемся на груди как большой карман, так как за пазухой были засунуты молоток, красный платок, пороховница и всякая всячина, поддержанные кушаком. Он запрокидывал голову назад, и низко вырезанный ворот рубашки обнажал белую и толстую, как у вола, шею. У него были густые брови, огромные черные бакенбарды, глаза навыкате и низ лица удлиненный, а на всем этом неуловимый отпечаток сознания, что он хозяин в своем доме.
— Извините мою просьбу, милостивый государь, — сказал путник, — но нельзя ли было бы получить, конечно, за плату, тарелку супа и уголок для ночевки в сарае, в вашем саду? Скажите, не согласитесь ли вы за деньги.
— Кто вы такой? — спросил хозяин.
Путешественник отвечал:
— Я иду из Пюи-Массона. Целый день был в дороге. Прошел двенадцать лье. Не согласитесь ли вы пустить меня за деньги?
— Я бы не отказался приютить хорошего человека за деньги, — сказал крестьянин. — Но почему вы не остановились в трактире?
— Там не было места.
— Это невозможно. Сегодня не ярмарочный и не торговый день. Были ли вы у Лабарра?
— Там не было места.
— Это невозможно. Сегодня не ярмарочный и не торговый день. Были ли вы у Лабарра?
— Был.
— И что же?
Путешественник замялся.
— Не знаю, почему он меня не принял.
— А заходили вы к тому, как бишь его, в улице Шофо?
Смущение незнакомца возрастало.
— Он тоже не пустил меня, — пробормотал он.
Лицо крестьянина приняло недоверчивое выражение: он оглядел с ног до головы прохожего и воскликнул вдруг сердито:
— Да уж не тот ли вы человек?..
Он снова взглянул на незнакомца, отступил на три шага, поставил лампу на стол и снял со стены ружье.
При возгласе: «Уж не тот ли вы человек?» женщина вскочила, взяла обоих детей на руки и поспешно встала за спиной мужа; глядя с ужасом на пришельца, не прикрыв обнаженной груди и испуганно озираясь, она шептала: «tso maraude» (беглая кошка).
Все это случилось быстрее, чем можно вообразить. Всматриваясь в продолжение нескольких мгновений в путешественника, как смотрят на гада, хозяин подошел к дверям и сказал:
— Убирайся!
— Ради самого Бога, дайте стакан воды.
— Не хочешь ли ты вот этого? — сказал крестьянин, прицеливаясь из ружья.
Затем он сердито запер дверь, и путешественник слышал, как щелкали крючки. Через мгновение ставня захлопнулась с шумом и послышался звук задвигаемого железного засова.
На дворе между тем становилось все темнее. Холодный ветер дул с гор, При свете уходящего дня путник увидел в одном из садов, окаймлявшие улицу, конуру, показавшуюся ему сложенной из дерева. Он смело перелез через деревянный забор и прыгнул в сад. Подошел к землянке. Входом в нее служило низкое отверстие, и вообще она походила по внешности на шалаши, устраиваемые рабочими на дорогах. Он подумал, что это рабочий шалаш; его мучили голод и холод: он мирился с голодом, но желая, по крайней мере, избавиться от холода. Обыкновенно в таких землянках не ночуют. Он лег на брюхо и вполз в конуру. Там было тепло и была настлана солома. Он несколько мгновений пролежал на этой постели, не двигаясь, настолько сильна была его усталость. Затем, так как ранец на спине мешал и к тому же представлял готовое изголовье, он начал развязывать ремни. В эту минуту послышалось зловещее рычание. Он поднял глаза. Голова огромной собаки показалась в тени у входа шалаша.
Шалаш оказался собачьей конурой.
Путник был силен и ловок. Он употребил свою палку вместо оружия, закрылся ранцем, как щитом, и кое-как выполз из конуры, еще больше увеличив прорехи на своей одежде.
Он выбрался из сада, но, пятясь, и принужденный для того, чтобы держать собаку на расстоянии, прибегнуть к маневру с палкой, называемому мастерами этого рода фехтования «закрытой розой».
После того как он перелез не без труда через забор и очутился на улице один, без пристанища, без крова, изгнанный даже с соломенного ложа собачьей конуры, он скорее упал, чем сел на камень, и какой-то прохожий слышал возглас: «Я хуже собаки!».
Вскоре он опять поднялся и пошел. Он отправился за город, надеясь встретить в поле дерево или стог сена, где мог бы укрыться.
Он таким образом шел некоторое время, низко опустив голову. Когда он увидел, что людское жилье осталось далеко позади, он выпрямился и стал озираться. Кругом было поле, перед ним возвышался холм, покрытый коротко обрезанным жнивьем, что по окончании жатвы походит на остриженную голову.
Горизонт был черный — не только от ночного мрака, но и от низко опустившихся облаков, упиравшихся, как казалось, в самый холм и оттуда расползавшихся по небу. Однако так как луна должна была взойти и в зените еще сохранился остаток света, то верхние гряды облаков обрисовывали белесоватый свод, слабо освещавший землю. Земля, следовательно, была более освещена, чем небо, что производит особенно зловещее впечатление, и холм, с его жалким и нищенским очертанием. смутно белел на темном горизонте. В общей сложности вид был безобразный, угрюмый и давящий. Ни в полях, ни на холме не видно было ничего, кроме уродливого дерева, размахивавшего и трепетавшего ветвями в нескольких шагах от путника. Очевидно, этот человек был чужд изнеженных привычек ума, вырабатывающих чувствительность к таинственному смыслу природы. Однако на этом небе, холме, на этой равнине и дереве лежала печать такого глубокого отчаяния, что и он, постояв с минуту неподвижно в раздумье, быстро повернул назад. Бывают мгновения, когда природа кажется враждебной.
Он пошел обратно. Ворота Диня были заперты. Город, выносивший осады в эпоху религиозных войн, был еще окружен в 1815 году старыми стенами с четырехугольными башнями по углам, срытыми впоследствии. Он пролез в город через обвал в стене.
Человек дошел до префектуры, затем до семинарии и на площади собора погрозил кулаком церкви.
На углу площади находится типография. Тут были отпечатаны первые оттиски воззвания императора к гвардии и армии, привезенного с острова Эльбы и написанного под диктовку самого Наполеона.
Изнемогая от усталости и потеряв всякую надежду, путешественник лег на каменную скамью, стоящую у ворот типографии.
В эту минуту из церкви выходила старушка. Она заметила человека, лежавшего в темноте.
— Что вы делаете тут, друг мой? — спросила она.
— Видите, ложусь спать, добрая старушка, — ответил он грубо и сердито.
Добрая старушка была маркиза Р. и действительно заслуживала этот эпитет.
— Как, на этой скамье?
— Я спал девятнадцать лет на досках, сегодня посплю и на камнях.
— Вы были солдатом?
— Да, старушка, солдатом.
— Почему вы не идете в трактир?
— У меня нет денег.
— Увы, — сказала маркиза Р., - в моем кошельке всего четыре су.
— Все равно, отдайте мне их.
Путник взял четыре су. Маркиза Р. продолжала:
— За такие деньги вас не пустят в трактир. Везде ли вы пытались проситься на ночлег? Здесь ночевать невозможно. Вы, вероятно, голодны и озябли. Вас могли бы пустить Христа ради.
— Я стучался во все двери.
— И что же?
— Везде меня гнали.
Добрая старушка тронула за рукав прохожего и показала ему по ту борону площади на низенький дом рядом с епископским дворцом.
— Вы сказали, что стучались везде?
— Да.
— А стучались вы вон в ту дверь?
— Нет.
— В таком случае ступайте, постучитесь.
II. Осторожность подает совет мудрости
В тот вечер диньский епископ после прогулки по городу сидел довольно долго, запершись в своей комнате. Он работал над большим сочинением «Об обязанностях», оставшимся, к несчастью, неоконченным, старательно отмечая все написанное святыми отцами и учителями Церкви об этом важном предмете. Его сочинение делилось на две части; в первую часть входили общие обязанности каждого согласно месту, занимаемому им в обществе. Евангелист Матфей разделяет их на четыре разряда: обязанности к Богу (Мат. VI); обязанности к самому себе (Мат. V, 29, 30); обязанности к ближнему (Мат. VII, 12); обязанности к животным (Мат. VI, 20, 25). Предписания и указания остальных обязанностей епископ нашел в других местах. Обязанности государей и подданных — в Послании к римлянам. Власть имущих, жен, матерей и юношей — в Послании апостола Петра; мужей, отцов, детей и слуг — в Послании к эфесянам; верных — в Послании к иудеям; дев — в Послании к коринфянам. Он трудолюбиво перерабатывал все эти отдельные предписания в одно гармоничное целое, которое желал преподнести благочестивым душам.
В восемь часов он еще продолжал работать, довольно неудобно держа толстую книгу на коленях и делая выписки на клочках бумаги, когда к нему вошла мадам Маглуар, по обыкновению, достать серебро из стенного шкафчика над постелью.
Минуту спустя епископ, чувствуя, что стол накрыт и что сестра, вероятно, ждет его, закрыл книгу, встал из-за стола и пошел в столовую.
Столовая была продолговатая комната с камином, с дверью на улицу (как было уже сказано) и окошком, выходящим в сад. Действительно, он застал стол почти накрытым.
Мадам Маглуар, продолжая хлопотать около приборов, разговаривала с мадемуазель Батистиной.
На столе стояла лампа; стол пододвинули к камину. В последнем пылал довольно сильный огонь.
Легко можно представить себе обеих женщин, которым было за шестьдесят лет: мадам Маглуар, низенькая, круглая, живая; мадемуазель Батистина — тихая, худенькая, тщедушная, ростом несколько выше брата, одетая в шелковое платье «пюс», цвета, бывшего в моде в 1806 году, купленного тогда в Париже и служившего ей с тех пор. Прибегая к вульгарному выражению, выражающему одним словом понятие, на изложение которого потребовалось бы не менее нескольких страниц объяснений, скажем, что мадам Маглуар имела вид крестьянки, а мадемуазель Батистина смотрелась дамой. На мадам Маглуар был белый чепец с гофрированной оборкой, на шее золотой крест, единственное женское украшение во всем доме, белая косынка выступала на черном крашенинном платье с широкими и короткими рукавами холщовый передник с красными и зелеными клетками, завязывающийся у пояса зеленой шелковой лентой, с нагрудником, пришпиленным булавками к лифу, на ногах толстые башмаки и желтые чулки, какие носят марсельские женщины. Платье мадемуазель Батистины также было сшито по моде 1806 года: короткая талия, узкая юбка, рукава с эполетками, с нашивками и пуговицами. Седые волосы свои она прикрывала завитым париком «под ребенка». Наружность у мадам Маглуар была интеллигентная, добрая и живая, неровно поднятые углы рта и верхняя губа толще нижней придавали ей грубоватое и властолюбивое выражение. Пока преосвященный молчал, она говорила с ним смело, со смесью уважения и независимости, но как только он открывал рот, она, как уже было сказано, подчинялась ему пассивно, так же как мадемуазель Батистина. Последняя даже не говорила. Она ограничивалась тем, что повиновалась и угождала. Даже смолоду она не была красива: голубые глаза навыкате и длинный горбатый нос, но все лицо ее, все существо, как уже было сказано вначале, дышало добротой. Она всегда была склонна к снисхождению, но вера, надежда и милосердие, эти три добродетели, согревающие душу, возвысили эту склонность до святости. Природа создала ее агнцем, — религия преобразила в ангела.