Прежние, всего лишь просто большие магазины рядом с этим гигантом торговли выглядят мелкими лавочками, хотя, по существу, совсем большой магазин от просто больших почти ничем не отличается. В нем только больше товаров, лифтов, покупателей, лестниц, эскалаторов, касс, продавцов, ливрей, витрин, ящиков и картонных коробок. Правда, товары кажутся более дешевыми. Ибо когда их сразу столько и все они утрамбованы, как сельди в бочке, они сами теряют уверенность в своей стоимости. Они падают в собственных глазах и сами сбивают на себя цену, обрекая себя на унижение, ибо что есть дешевизна товара, как не его унижение? Но поскольку покупателей тоже полно и они тоже теснятся, как сельди в бочке, товары и к покупателям не слишком взыскательны, тем самым подвергая унижению и их. Так что если поначалу совсем большой магазин представлялся плодом гордыни и греховной заносчивости человеческого гения, то со временем начинаешь понимать, что это всего лишь грандиозное вместилище мелкой человеческой заурядности, выставка и впечатляющее доказательство всемирной и всемерной дешевизны.
Едва ли не самым красноречивым примером тому мне представляется эскалатор. Это лестница, по которой человек не взбирается сам, а которая, напротив, поднимается вместе с ним. Точнее, даже не поднимается, а едет. Каждая ступенька торопится втащить покупателя наверх, словно боится, что тот вдруг раздумает и повернет назад. Она спешит доставить покупателя к товарам, взбираться к которым по обычной лестнице он, вероятно, ни за что не стал бы. А что, в самом деле, если подумать: спускать ли товары по самодвижущейся лестнице до ожидающего внизу покупателя или по той же самодвижущейся лестнице поднимать покупателя до ожидающих его наверху товаров – по сути-то разницы никакой.
Правда, в совсем большом магазине имеются и обычные лестницы. Но они всегда «свеже натерты» и всякий, кто отважится на них ступить, должен считаться с неприятной возможностью, как предупреждает объявление, поскользнуться «на свой страх и риск». Вообще-то от обычных лестниц, этих примитивных, неудобных и опасных устройств, что рядом с лифтами и эскалаторами выглядят чуть ли не садовой стремянкой, с превеликой радостью и вовсе бы отказались. А чтобы придать им еще более устрашающий вид, их снова и снова наващивают. Пустынные, безлюдные, они уныло поблескивают своими почти не хожеными, слишком гладкими ступеньками – убогий пережиток былых времен, когда наивное человечество еще любопытствовало заходить в полуразрушенные замки и просто большие магазины, ведать не ведая о существовании магазинов совсем больших.
Вероятно, совсем большой магазин выстроили бы еще выше, не возникни у кого-то идея, что здание его должно быть увенчано террасой, на которой покупатели смогут поесть, выпить, насладиться с высоты окружающим видом, послушать музыку, но при этом ни в коем случае не замерзнуть. Однако подобная идея возникла, хотя вообще-то человеческой натуре вроде бы не так уж свойственна потребность после покупки белья, кухонной посуды или спортивной утвари всенепременно выпить чашечку кофе, съесть пирожное и послушать музыку. Вероятно, впрочем, было решено, что оные потребности присущи исконной первоприроде человека, и вот с оглядкой на них и соорудили на самой верхотуре так называемый сад-террасу. С утра до вечера там прохлаждаются, едят и пьют покупатели, и, хотя странно предположить, что они делают это без аппетита, вид у них такой, будто они потребляют яства и напитки по обязанности, лишь бы доказать правомерность существования ресторана-террасы. Сдается, даже сам их аппетит носит несколько показной, демонстративный характер. И если в залах магазина, пока плавные ленты эскалаторов возносили их с этажа на этаж, они, пусть частично ограниченные в своей подвижности, все-таки еще походили на покупателей, то здесь, на ресторанной террасе, в своей экспонатной пассивности они достигают полного и разительного сходства с товарами. И хотя они вроде бы платят за еду и напитки, впечатление такое, будто за нахождение здесь заплатили им самим.
Их доблестную неподвижность услаждает музыкой превосходный оркестр. Их взгляд скользит по далеким башням, смутным газгольдерам и мглистым горизонтам. Небывалые удовольствия предлагаются столь многим и с такой неутомимой настоятельностью, что ощущение небывалости пропадает. И так же, как в залах магазина изобилие товаров и покупателей сообщало и тем, и другим налет заурядности, так и здесь, на террасе, заурядными становятся удовольствия. Все достижимо всем и каждому. Каждому и всем все доступно.
Вот почему не стоит считать совсем большой магазин греховным воплощением человеческой гордыни наподобие Вавилонской башни. Он, напротив, являет собой лишь доказательство неспособности современного человечества проявлять в своей натуре умеренность. Ему по силам воздвигнуть даже небоскреб – итогом будет отнюдь не потоп, а всего лишь сделка…
Мюнхнер Нойесте Нахрихтен, 08.09.1929
Куклы
Мои первые волнующие встречи с миром любви протекали в давно минувшую эру, когда я еще был ребенком, перед витринами парикмахерских. За стеклами этих витрин, тогда еще не столь огромных, как ныне, и еще не источавших холода зеркал, мерцали восковые бюсты женщин в окружении склянок с натираниями, бальзамами для волос и коробочками пудры различных марок, чьи имена преданиями первобытных косметических эпох давно канули в Лету. Люди еще были покрыты растительностью, как страны, в которых они обитали, белокурые, черные, как смоль, светло и темно-русые леса буйными зарослями обрамляли лица особей мужеского пола. Женский пол тоже еще обладал определенными признаками и бережно их лелеял. Моей фантазии, неустанно порождавшей эротические видения, способной даже в словах «пеньюар» или «распущенные волосы», не говоря уж о метафорическом «волосяном покрове», ощутить обжигающий соблазн сокрытой наготы женского тела, эти витрины распахивали всю жаркую, сладострастную темень спален.
Ганс Шаллер. Художник рисует портрет актрисы Марты Эггерт для рекламного киноплаката. Около 1930 г.
Белокурые и черноволосые парики неимоверной длины вьющимися волнами омывали бело-розовую порочную невинность восковых ликов. Плечи и груди, нагота которых обрывалась ровно на тех местах, где они, быть может, как раз переставали бы пробуждать любовный пыл, терялись в пышных складках винно-бордовой, темно-синей или изумрудно-зеленой плюшевой драпировки. Недостающие детали женственности таким образом все равно присутствовали, пусть и оставаясь сокрытыми от глаз. Убивающих все иллюзии выпуклых окончаний этих полых восковых женских грудей было не видно. Все куклы были на одно лицо. Они различались лишь цветом волос, то белокурых, то смолянисто-черных, и радужками зрачков, то почти нестерпимо голубых, то столь же недвусмысленно черных, причем – по неведомым, но трогательным в своей наивности канонам понимания человеческой природы – блондинкам неизменно доставались голубые глаза, брюнетки же буравили прохожих угольками черных. Однако иной раз, по недоразумению или чьей-то рассеянности, возникали будоражащие вариации. И тогда вдруг голубые фарфоровые очи под сенью черного парика приобретали демонический фиолетово-свинцовый отблеск грозового неба, а черные зрачки, по недосмотру ощутив над собой привычно безмятежную лучезарность белокурых локонов, начинали поблескивать добрыми золотистыми искорками. В остальном же все куклы были неотличимо похожи, оставаясь представительницами женского пола вообще, неисчислимыми существами одного вида – женщины как таковой, созданной из нашего ребра и с этого божественного мгновения неизбывно пребывающей в нашем сердце. Маленький накрашенный ротик пылал алым бутоном любви и порока. А плечи, хотя и лишенные рук, загадочным образом не утрачивали способности к объятиям. Хоть и вылепленные из воска, они своим теплым мерцанием до того правдоподобно создавали видимость натуральной женской телесности, что терявшаяся в волнах драпировки грудь, чем дольше ты на нее смотрел, тем явственнее начинала вздыматься и опускаться. Живое дыхание безжизненной куклы заполняло собой всю витрину, сообщая легкий трепет складкам неподвижной материи.
И чудилось вдруг, что волосы не были завиты давным-давно, а только сейчас начали виться. Застывшие, постоянно распахнутые глаза, казалось, только-только раскрылись. И это были не просто открытые глаза. Это было мановение ресниц, увековеченное и сладостное.
Куклы эти, как ни прискорбно, давно и бесследно исчезли. И виной тому не червоточины времени, ибо воск – весьма долговечный материал, а женская молодость и красота тоже из разряда тех субстанций, из которых когда-то заказывали себе свою нетленную оболочку богини. Но вот червоточинам моды куклы противостоять не могли. И погибли, разбились с сухим, прозаическим треском, обнажая пористую восковую изнанку своих пленительных округлостей и полушарий, да, их пустили на слом, хотя куда почтительнее было бы переплавить их на свечи и ставить в храмах во спасение утраченной красоты. Да-да, утраченной! Ибо куклы нашего времени, которых я иногда разглядываю в пустынной темноте ночных улиц, хотя и выглядят куда более утонченными созданиями и тоже стараются казаться соблазнительными, к тому же представляют собой не одни только бюсты, а предъявляют зрителю весь набор необходимых анатомических подробностей, невзирая на все это, увы, прекрасными я никак назвать не могу. «Взаправдашний» реализм скромных восковых бюстов моего детства был убедительным именно в своей наивности. Они воплощали не тип женщины, а скорее чаяние о женщине, и, хотя отливались тысячами и сотнями тысяч в одних и тех же формовочных трафаретах, каждая была по-своему особенной для себя и по-своему прекрасной для нас. Каждая являла собой не женщину, а косметический миф о женщине.
Но когда эра готового платья, гигиены и парикмахерских салонов начала выставлять в витринах пугающе натуральные куклы различных «типов современной женщины», на смену поэзии мифа пришло уныло доскональное, поддающееся проверке копирование, тем паче что и возможность самой проверки значительно упростилась. Изменились и материалы. В дело теперь пошел уже не воск, а дерево, принимающее очертания посеребренных, никелированных, позолоченных женских ликов, платиновых плеч, коленей и лодыжек, туго обтянутых искусственным шелком. Надменность металла, высокомерие нержавеющей стали намертво впечатались в смышленую деловитость этих личиков, излучающих нешуточную осведомленность в марках автомобилей и новостях большого спорта. Самоуверенны, победоносны, жестки, как все наше время, они, сами типичное порождение этого времени, красуются в его витринах. Их соблазнительные и вместе с тем неприступные позы, вся их бронированная чувственность, прикрытая ужимками то ли роскошной содержанки, то ли парламентской амазонки, – всего лишь уродливый гибрид, в той же мере воспроизводящий реальность наших дней, в какой добрые милые восковые бюсты моего детства превосходили реальность дней минувших. Больше того, эти куклы, кажется, не только копируют действительность, они, похоже, вбирают ее в себя из жизни, из суеты улиц, из всего нашего общества. Они эту жизнь в себя всасывают. Ночью, когда оригинальные особи давно уже почивают в постелях, их копии за стеклами витрин произрастают с такой жизненной натуральностью, что в существовании самих оригиналов поневоле начинаешь сомневаться. Кажется. что всех этих дам в их красных лакированных автомобильчиках не домой отвезли, а водворили в зазеркалье витрин, чтобы выставить напоказ во всей их хромированной красе. Их фигуры давно уже не теряются манящей тайной в коконах драпировок, а складками ткани то ли подчеркивают, то ли обнажают свою наготу. Но даже попытайся они укрыть от наших взоров свои тела, дабы тлеющим пламенем тайны затеплить фитилек нашей фантазии, – им бы это не удалось. Ибо уже на их лицах написано, что сердца у них из легированной стали, а ноги обтянуты нитроглицерином, из которого, как известно, производится не только искусственный шелк – но и ядовитый газ…
Мюнхнер Нойесте Нахрихтен, 13.10.1929
Архитектура
Признаюсь, мне не раз случалось спутать здание кабаре с крематорием, и, напротив, проходя мимо иных сооружений, предназначенных, как выясняется, для общественного увеселения, ощутить холодок ужаса, какой пробирает нас обычно при виде похоронных принадлежностей. В прежние времена подобные недоразумения были совершенно исключены. Тогда, по крайней мере, еще можно было окольными путями простых умозаключений всему отвратительному, неуклюжему, аляповатому подыскать те прекрасные, изящные и соразмерные соответствия, от которых все эти уродства произошли. Здание, облик коего вызывал отдаленное, хотя и болезненное напоминание о классическом храме, несомненно было Театром оперетты. То, что выглядело кафедральным собором, наверняка скрывало в себе главный вокзал. Противно, но удобно. Постигнув закономерности подмены, ты безошибочно изобличал обман и смело распознавал за видимостью сущность. Узрев мрамор, ты автоматически отмечал про себя, что это гипс. Но с тех пор, как людям взбрела в голову идея считать, что нынешнее «новое» время требует нового стиля, все прежние навыки и правила, с помощью коих я худо-бедно привык хоть как-то ориентироваться, ни к черту не годятся. Такое чувство, будто нелепый словарный запас некоего диковинного диалекта, который ты с превеликим трудом вызубрил, вдруг одним махом упразднили. К примеру, раньше, когда в предотъездной спешке надо было срочно отыскать в малознакомом городе вокзал, я осматривался по сторонам в поисках кинотеатра. Этот метод теперь не работает! То, что я прежде путем несложных умозаключений вычислял как вокзал, теперь оказывается чайным павильоном в здании Дворца спорта! Словом, фасады нового времени сбивают меня с толку.
В еще большие затруднения повергает меня архитектура интерьеров. К тому, что сияющие стерильной белизной операционные палаты – это на самом деле кондитерские, я уже как-то попривык. Хотя длинные стеклянные палочки по стенам все еще ошибочно принимаю за термометры. Оказывается, это лампы, или, как нынче принято «грамотно» говорить, светильники. Столешница толстого стекла предназначена вовсе не для того, как подсказывает здравый смысл, чтобы посетителю во время еды легче было разглядывать под столом собственные штиблеты, а лишь для производства душераздирающего скрипа посредством передвижения по стеклу металлической пепельницы.
Неизвестный фотограф. Европа Хаус ночью. 1936 г.
Посверкивающие лаковой белизной предметы причудливой формы, сработанные из массивных деревянных панелей, но полые внутри, с глубокой выемкой посередке и без ножек, внешним видом более всего напоминают ящики. На этих предметах нынче, оказывается, сидят. Правда, называются они не стульями и не креслами, а «посадочным местом». Впрочем, спутать можно и одушевленные предметы, которые теперь принято обозначать собирательным понятием «персонал». Девушку в красных шароварах, синем сюртуке с золотыми пуговицами и в феске на голове я, полагая себя все-таки уже достаточно искушенным в подвохах современной стилистики, всенепременно принял бы за мужчину, но по глупости посчитал бы каким-нибудь лейб-гвардейцем из костюмированного фильма – на деле же она оказывается гардеробщицей, попутно торгующей сигаретами и долговязыми шелковыми куклами, что болтающимися макаронинами конечностей и разухабистой ухмылкой более всего напоминают жизнерадостные трупы висельников.
Серьезными опасностями чревата внутренняя архитектура частных апартаментов. Не без ностальгии припоминаю я мягкую, убаюкивающую пурпурно-плюшевую безвкусицу, среди которой человечество бездумно прозябало в своих квартирах каких-нибудь двадцать лет назад. При полной антисанитарии, в стылой сырости и темноте, к тому же, вероятно, среди кишмя кишащих бацилл, но до чего же уютно! А скопище мелких, бессмысленных, дешевых и легко бьющихся, но тем тщательнее оберегаемых безделушек на комоде одним своим видом тотчас вызывало у гостя привычное раздражение, мгновенно помогая почувствовать себя как дома. Наперекор садистским требованиям медицины окна были закрыты и наглухо законопачены, так что надоедливый уличный шум не нарушал праздной, никчемной и уютной семейной беседы. Пушистые ковры, тая в дебрях своего ворса разносчиков и зародышей всевозможной заразы, сообщали жизни прелесть, помогая легче переносить даже недуги, по вечерам же аляповатые люстры источали на обитателей мягкий приветливый свет, а вместе с ним, казалось, и само счастье.
Вот до чего безвкусно жили наши родители. Зато дети и внуки ведут ныне удручающе здоровый образ жизни. Столько света и воздуха, сколько предоставляется обитателям нынешних новых домов, едва ли бывает даже на природе. Ателье почти сплошь из стекла – это теперь спальня. Откушивать принято в спортивных залах. Чертоги, где впору оборудовать теннисный корт, служат библиотеками и музыкальными гостиными. Вода течет по тысячам труб. В гигантских аквариумах занимаются гимнастикой. На белых операционных столах отдыхают после обеда. А по вечерам тщательно упрятанные от глаз стеклянные трубочки освещают помещение настолько равномерно, что освещения не замечаешь вовсе. Это уже не комната, а бассейн, где можно купаться в свете.
Мюнхенер Иллюстрирте Прессе, 27.10.1929
Новая стиральная машина
На берлинской Курфюрстендамм – а где же еще? – с недавних пор можно видеть магазин, где покупателю предлагается новая, сверхпрактичная стиральная машина. Обе витрины магазина призваны убедить в этом прохожих. Средства убеждения на сей раз избраны без привычных в таких случаях поучительных обращений к эпизодам всемирной истории, поставленной на службу рекламе и состоящей, если верить, исключительно из достижений прогресса. В соответствии с этим идеалистическим мировоззрением новых времен преимущества всякого нового изобретения, которое надобно поскорее и повыгоднее сбыть, доводятся до нашего сознания таким образом, что в одной из витрин конкретизируются убогая нищета и мучения, с которыми прежде была сопряжена стирка, зато в другой демонстрируется блаженство, дарованное нам нашей эпохой и новой стиральной машиной. То бишь явлено наглядное доказательство истинного высвобождения, которое принесло человечеству новое патентованное чудо современной техники. Многие прохожие, потрясенные масштабом сопоставления, надолго замирают перед двумя витринами, и нет никакого сомнения, что большинство снова пускаются в путь, унося с собой продуктивную идею немедленно начать экономить, дабы уже вскорости приобрести наконец новую стиральную машину.