Уже далеко за полночь братья сели в карету и направились восвояси. Енё заметил, что Рихард целиком погружен в свои думы и не обращает на него ни малейшего внимания.
Bakfisch
После памятного бала Рихарда больше не приходилось упрашивать наносить визиты дамам Планкенхорст. Он зачастил к ним.
Ухаживал он в этом доме буквально за всеми: за баронессой, за ее дочерью и даже за их постоянными гостьями. Он полагал, что таким образом сумеет скрыть свои истинные намерения.
Енё необыкновенно радовало такое поведение брата: сам он был безумно влюблен в Альфонсину.
Она и впрямь была очень красива: вдохновенное лицо, прекрасная фигура. Тонкие, правильные черты, томный взгляд; все ее движения и жесты были полны очарования.
Но какая черная душа обитала в этом ангельском теле!
Эти сверкавшие, словно синее небо, глаза были теми звездами, при взгляде на которые астролог предсказал бы: «Пропадешь, если они станут светить тебе в пути».
Однажды, после бала, Альфонсина с помощью камеристки снимала свое вечернее платье. У нее была отдельная от матери спальня.
Камеристку звали мадемуазель Бетти.
Когда они остались одни, Альфонсина спросила:
– Что поделывает Bakfisch?
«Bakfisch» в это время уже крепко спала. Те, кто желают придать этому немецкому слову ласковый оттенок, обычно понимают под ним едва оперившуюся девушку-подростка, уже не ребенка, но в то же время еще не барышню; это невинное и наивное создание уже способно что-то чувствовать, но еще не понимает, что именно; сердце щебечет, но еще не знает о чем; шутку она подчас расценивает всерьез, а серьезные доводы принимает за шутку; впервые сказанный ей комплимент она готова принять за чистую монету. Вот что такое Bakfisch!
– Bakfisch учится плавать, – с ужимкой отвечала камеристка.
– Все еще держась за веревочку? Не отпустила ее?
– Подождите, скоро отпустит, – отвечала Бетти, расчесывая волосы Альфонсины с тем, чтобы уложить их на ночь. – Прошлый раз, причесываясь, она вдруг спросила меня: «Чьи волосы красивее: мои или Альфонсины?»
– Ха-ха-ха! Вот как!
– Я ей ответила: ваши, конечно, красивее.
При этих словах и барышня и камеристка громко рассмеялись.
– Значит, она уже знает, что красива?
– В этом я всячески стараюсь ее убедить, но каждый раз добиваюсь обратного результата. Однажды я стала вдалбливать нашей девице, будто ей очень идет улыбка: у нее, мол, прекрасные зубы. С тех пор, улыбаясь, она упорно сжимает губы. Когда же я сказала, что у нее необыкновенно красивый, высокий лоб, придающий ее лицу и взгляду особое обаяние, она взяла за привычку напускать на лоб волосы с тем, чтобы он казался как можно уже.
– Кривляка! Я ведь знаю, что она говорит себе: я так красива, что могу позволить себе скрывать свою красоту. Скажите, она любит мечтать?
– Да, но мечты у нее странные. Как-то она надела на голову платок баронессы, подошла к зеркалу и рассмеялась: «Какая, говорит, я буду прелестная и хорошая жена!» С тех пор она частенько представляет себя в этой роли. «Своему мужу, говорит, я буду готовить то-то и то-то. Вечерами стану ждать его у камелька. Когда он придет домой, мы сядем рядком и станем читать вместе одну книгу, затем перейдем к столу и будем есть из одной тарелки, пить из одного бокала и звать друг друга не иначе, как «сердечко мое». А если поедем на бал, то будем танцевать только друг с другом».
– Стало быть, она уже мечтает о замужестве? – спросила Альфонсина, кидая косой взгляд на Бетти.
– Я ей часто твержу о том, как ей несладко здесь живется, как дурно с ней обращаются обе баронессы: бранят и презирают ее, словно горничную, считают приживалкой, помыкают будто служанкой. Горькая, мол, у нее судьба!
– Это ты правильно делаешь.
– Но она отвечает мне совсем не так, как можно было ожидать. Говорит, что так оно и должно быть. Правда, ночью, когда она думает, что все спят, «она плачет и ворочается в постели.
– Говорит ли она о ком-нибудь?
– Болтает без умолку о всех мужчинах, что бывают в доме. Что на уме, то и на языке: этот – красив, тот – несравненен, этот – остроумен, тот – скучен. Только об одном упорно молчит.
– Знаю.
– А стоит мне произнести его имя, как мгновенно вспыхивает, точно алый цветок. Что бы я о нем ни говорила – хорошее ли, дурное, – ничего не помогает: из нее и слова не вытянешь!
– А он? Как он держит себя с ней?
– Уж будьте покойны, я глаз с него не спускаю. Удивительно осторожен. Стоит ему встретиться где-нибудь с Эдит, как лицо его тут же каменеет, он не смотрит ей даже в глаза и здоровается только кивком. Двумя словами не перекинется с ней. Это я замечала не раз.
– Бедная Bakfisch! Надо доставить ей какую-нибудь радость, Бетти! Завтра же она получит новое платье! Портной испортил мне вечерний туалет. Для нее он сойдет.
Мадемуазель Бетти засмеялась.
– Розовое, гипюровое? Но ведь это же бальное платье?
– И прекрасно. Оно ей будет впору. Вот обрадуется, бедняжка! Скажи ей что-нибудь в таком роде: до сих пор, мол, ее игнорировали потому, что считали ребенком. Но теперь она уже выросла и стала барышней. Мы научим ее танцевать, играть на фортепьяно, петь.
– Вы это серьезно?
– Ты ей так именно и скажи. Мы. мол, введем ее в общество и представим всем как члена нашей семьи.
– Если я ей вечером это сообщу, она до самого утра не даст мне спать: всю ночь будет болтать. Особенно ей хочется научиться петь.
– Бедная Bakfisch! Право же, доставим ей эту радость.
…О жестокосердная Иезавель!
Несколько дней спустя Рихард получил приглашение во дворец Планкенхорст. Устраивался узкий семейный вечер: состоится партия в вист, будет чай, Альфонсина что-нибудь споет.
Рихард с радостью принимал теперь любое приглашение в этот дом, какая бы скука ни ожидала его там.
Он уже больше не бравировал опозданием на вечера к дамам Планкенхорст, а скорее предпочел бы передвинуть вперед стрелки своих часов, чтобы оправдать перед хозяйками дома свой слишком ранний приход.
Так было и на этот раз.
В прихожей лакей принял из его рук отстегнутую саблю и шинель; на вешалке не висело еще ни одного пальто.
– Выходит, я раньше всех? – спросил офицер.
– Так точно, – с улыбкой ответил старый слуга и раскрыл перед ним двери в зал.
Первая, кого Рихард увидел, была мадемуазель Бетти, – Я, кажется, слишком рано?
Она сделала ему реверанс и улыбнулась.
– Баронессы нет дома, но она скоро должна вернуться. Барышня – там; – и Бетти указала на соседнюю комнату.
Для Рихарда это не было новостью. Он часто заставал Альфонсину одну (разумеется, в обществе компаньонки) и привык с ней мило и непринужденно болтать. Рихард был превосходный собеседник. К тому же он сносно играл на фортепьяно и пел.
Из внутренних покоев до него доносилось чье-то пение. Рихарду показалось, что голос был более сильный и звучный, чем голос Альфонсины, чье пение ему не раз приходилось слышать. «Видно, – думал он, – люди поют лучше, когда они одни и полагают, что их никто не слышит».
Рихард заглянул в комнату, откуда доносилось пение, и на миг замер от неожиданности.
За фортепьяно сидела не Альфонсина!
В первую минуту Рихард не поверил своим глазам!
То была Эдит в необычном для нее бальном наряде, с дорогими украшениями в волосах. Она была одета в розовое вечернее платье с большим вырезом, который открывал ее красивую шею и нежную линию плеч. Она пела какой-то народный романс, пела безыскусно, но необыкновенно душевно и звучно, нажимая одним пальцем на клавиши фортепьяно, как это обычно делают новички, В комнате она была одна.
Рихард долго смотрел на бегавшую по слоновой кости инструмента очаровательную ручку, но внезапно Эдит отвела взор от фортепьяно и взглянула на вошедшего.
В первую минуту она инстинктивным движением прикрыла рукой грудь: девушка еще не успела привыкнуть к своему новому наряду. Но уже в следующее мгновение Эдит подумала о том, что этого не следовало делать, и убрав руку, встала и шагнула навстречу склонившемуся в поклоне Рихарду.
Лицо ее горело, сердце сильно колотилось, голос едва повиновался, когда она пролепетала, обращаясь к молодому офицеру:
– Баронесс нет дома.
Рихарду стало жаль ее.
– Вашей кузины тоже нет? – спросил он.
– Они ушли вместе, Их неожиданно пригласили во дворец. Они вернутся очень поздно.
– Мой брат здесь не появлялся?
– Он был, но давно ушел.
– Разве баронесса не говорила, что ждет гостей?
– Она приказала лакею оповестить всех приглашенных о том, что назначенный прием откладывается на Завтра.
– Странно, почему он мне этого не сказал, когда я раздевался. Простите, мадемуазель Эдит, что я вас обеспокоил. Прошу вас передать мой привет баронессе и вашей кузине.
Он учтиво поклонился и с невозмутимым видом вышел из зала.
Рихард собирался сделать выговор лакею за недопустимую забывчивость, но в прихожей никого не было.
Главная дверь, выходившая в парадный подъезд, оказалась закрытой, и даже ключ был вынут из замочной скважины.
Рихард вынужден был снова пересечь зал, чтобы выйти через черный ход. Но и эту дверь он нашел запертой.
Он знал о существовании еще одной двери в доме, которая вела из столовой в кухню. Попробовал было открыть ее, но и она была на замке.
В столовой он увидел звонок для вызова слуг. Молодой офицер с силой дернул несколько раз подряд за шнурок и внимательно прислушался, до него не донеслось ни малейшего шума.
Он снова возвратился в прихожую, но там по-прежнему никого не было. Дом казался пустым.
Сердце Рихарда громко стучало в груди; в его душу закралось подозрение.
Кто-то задумал сыграть над ним коварную шутку, цель которой была ему пока не понятна.
Рихард вновь отстегнул палаш, сбросил шинель и вернулся в ту комнату, где прежде сидела Эдит.
Заслышав звук шагов, девушка поднялась ему навстречу. Теперь ее лицо уже не пылало. Напротив, она казалась бледной. Глаза спокойно смотрели на Рихарда. От былого смущения и замешательства не осталось и следа.
– Простите, мадемуазель Эдит, – проговорил Рихард, – все двери я нашел на запоре, и во всем доме нет Никого, кто мог бы меня выпустить.
На стене комнаты в огромной золоченой раме висел портрет Альфонсины в натуральную величину. И Рихарду внезапно почудилось будто на ее красивом, как у сирены, лице появилась злая усмешка.
Между тем Эдит, сохраняя полное самообладание, отвечала:
– Слуги, вероятно, ушли со двора. Но это не беда. Здесь есть второй ключ от парадной двери, я вас сейчас выпущу.
В углу висела изящная, в античном стиле, решетчатая полочка для ключей. Чтобы подойти к ней, Эдит должна была пройти мимо Рихарда. Когда девушка попыталась это сделать, он преградил ей дорогу.
– Одно слово, Эдит! Знаете, о чем я сейчас думаю?
И снова ему почудилось, будто ангельски красивое лицо на портрете, висевшем на стене, заглядывает в его душу и ведет роковой разговор с его громко стучащим сердцем. Рихарду показалось, будто все вокруг озарилось пламенем.
А девушка, которой он преградил путь, оставалась совершенно спокойна и с величайшим присутствием духа ответила ему:
– Вы сейчас думаете вот о чем: «Я однажды дал клятву этой девушке, что никогда не обижу ее даже взглядом и не посмею поднять глаза выше ее руки.
И Эдит сложила руки на груди.
– Да, – прошептал Рихард, и ему сразу стало легко, будто он освободился от какого-то адского груза. – Сейчас я прошу вас лишь об одном. Мне спешно надо написать письмо баронессе. Не дадите ли мне письменные принадлежности?
Эдит достала из секретера замысловатой формы перо и бумагу и, протянув их гостю, сказала:
– Пожалуйста.
Рихард сел за стол и принялся писать. Для этого ему не потребовалось много времени, ибо то, что ему надо было сказать, можно было выразить в нескольких словах. Вложив листок бумаги в конверт, он запечатал его сургучом.
Пока он был занят этим, Эдит молча стояла по другую сторону стола, скрестив руки на груди.
Запечатав письмо, Рихард встал и подошел к девушке. У него было одухотворенное выражение лица и твердый, ясный взгляд. Их взоры встретились, и Рихарду почудилось, что нежная душа Эдит раскрылась перед ним.
– Если вы, мадемуазель Эдит, сумели прочитать в моем сердце то, что я сейчас думаю, то вы можете догадаться и о том, что я здесь написал.
С этими словами он указал на запечатанный конверт.
– Вы догадываетесь?
Эдит медленно поднесла сцепленные пальцы рук к лицу, затем, не разнимая их, прижала руки ко лбу, вовсе не думая о том, что дает возможность стоявшему против нее человеку заглянуть ей прямо в глаза и увидеть в них драгоценные слезинки муки, восторга, боли и счастья.
– Да, в письме написано именно это: «Милостивая государыня, я прошу у вас руки Эдит; ровно через год, достигнув совершеннолетия, я явлюсь за ней. До тех пор прошу обращаться с ней как с моей невестой».
Сказав это, Рихард протянул девушке письмо.
Эдит благоговейно прижала к губам сургучную печать и вернула письмо молодому человеку.
Рихард также молча прикоснулся губами к этой печати, еще сохранявшей, казалось, тепло от уст любимой. Так они впервые обменялись поцелуем, поцелуем! обручения.
– Вы передадите это письмо баронесса?
Эдит безмолвно кивнула и спрятала письмо на груди.
– А теперь ровно год нам предстоит молчать о том, о чем мы все время будем думать. Да хранит вас бог! – произнес Рихард. – Не провожайте меня. Пусть никто не видит этих слез. Они принадлежат мне. Покажите мне ключ от парадной двери. Я возьму его с собой, а завтра пришлю обратно со слугою.
Взяв ключ, Рихард вышел из комнаты. Нигде по-прежнему не видно было ни души. Он отпер дверь и закрыл ее снаружи, так и не встретив никого из челяди.
Между тем Эдит, едва стихли вдали шаги капитана, бросилась на колени в том месте, где стоял Рихард, и принялась целовать следы ног своего любимого.
Баронесса с дочерью возвратились домой очень поздно.
Эдит была уже в своей комнате, то есть в той комнате, которую она делила с мадемуазель Бетти.
– Пришлите сюда Bakfisch, – приказала Альфонсина.
Эдит явилась на зов.
– Ты еще не спала, Эдит? – спросила ее госпожа Антуанетта.
– Нет, тетушка.
Баронесса устремила на девушку пристальный взгляд, словно пытаясь проникнуть в самую глубину ее существа. Но она не нашла того, что искала. Напротив, она даже обнаружила в глазах Эдит некоторую уверенность, которая раньше не была свойственна девушке.
– Никто нас не спрашивал? – осведомилась баронесса.
– Спрашивал капитан Барадлаи.
Обе женщины взяли под перекрестный огонь своих глаз Эдит. Тщетно! Ни один мускул не дрогнул на ее лице при этом имени. Она даже не покраснела. Отныне все, что было связано с Рихардом, надежно хранилось в тайниках ее души и помогало девушке сохранять самообладание.
– И долго нас ждал капитан? – продолжала допрос баронесса.
– Лишь столько времени, сколько ему понадобилось, чтобы написать вот это письмо для вас, тетушка, – спокойно ответила Эдит, вручая конверт.
Теперь пришла очередь покраснеть баронессе: она прочла короткое послание Рихарда.
– Вам известно, что здесь написано? – спросила она, бросив испепеляющий взгляд на девушку.
– Да, известно, – ответила Эдит, и в ее ответном взоре было столько отваги и благородной гордости, что баронесса едва не задохнулась от злобы.
– Можете идти к себе в комнату и ложиться спать.
Эдит ушла.
Антуанетта гневно швырнула дочери записку Рихарда.
– Гляди. Это дело твоих рук, безумная!
Альфонсина смертельно побледнела и, в свою очередь, задрожала от ярости, когда прочла эти несколько строк. Некоторое время она не могла вымолвить ни слова.
Лицо ее матери исказилось от гнева.
– Ты, верно, думала, – проговорила она, скрежеща зубами, – что все мужчины такие, как Отто Палвиц!
При этом имени Альфонсина ответила матери взглядом, который трудно передать словами, – столько в нем было жгучей ненависти, мстительной злобы и крайней жестокости.
– Свою глупую игру ты окончательно проиграла, – сказала Антуанетта, разрывая письмо в мелкие клочья. – Сейчас в борьбу вступаю я.
Старик антиквар
Направляясь к дому, Рихард чувствовал себя так, будто он оседлал крылатого коня.
Только теперь он впервые обрел самого себя.
Куда девались привычные для Рихарда сибаритство и леность, которыми до сих пор были отмечены его дни? Внезапно он ощутил, как им овладевает какой-то необыкновенно благородный порыв – сочувствие к отверженным и оскорбленным.
Он был беспредельно счастлив и удовлетворен прошедшим днем.
Ему удалось преодолеть дьявольское искушение и соблазн, и теперь он наслаждался радостным сознанием победы над самим собой.
С этой минуты Рихард ощущал себя совершенно другим человеком. Придя домой, он уже в передней заметил, что многое отныне стало ему здесь чуждо и неприятно. Каждый предмет в доме говорил ему о ком-нибудь, кого он теперь хотел навсегда забыть. Ковер, пуф, ночные туфли, футляр для часов на стене – все это были сувениры, напоминавшие о тех интимных отношениях, которые отныне стали далеким прошлым.
– Господин Пал! – кликнул он старого слугу.
– Что угодно?
– Разведи огонь в камине.
Пал счел это желание вполне естественным. Но вот беда: проклятые дрова были сырые и никак не хотели разгораться.
Рихард достал из ящика письменного стола кипу писем, тонкий аромат и цветные конверты которых недвусмысленно говорили об их содержании.
– Вот тебе на растопку, – сказал он.
Господин Пал подчинился с превеликим удовольствием.
Легкие бумажные листки весело запылали.
– Пал! – крикнул Рихард. – Завтра отправляемся в полк.
Старый гусар простодушно обрадовался.
– Не можем же мы тащить с собой в лагерь всю эту дребедень и безделушки. Возьми на себя, господин Пал, сбыт всей этой обстановки, а что касается мелочей и сувениров – в огонь их, в огонь.