Старый священник выразил неподдельное удивление. Хотел бы он знать, кто этот «кто-нибудь»!
– Однако мне пора по своим делам. Дай вам бог удачи, отец.
Священник хотел задержать молодого офицера еще на минуту, чтобы отблагодарить за все, но гусар спешил; он пожал старику руку и удалился.
Вскоре после его ухода появился слуга с чашкой черного кофе для «его высокопревосходительства».
Тщетно священник объяснял ему, что не хочет завтракать, ибо это не в его привычках; австриец покинул его, пятясь к дверям и непрестанно кланяясь.
Старик только покачал головой. Удастся ли ему проделать то же самое, если нужно будет ретироваться из кабинета сановника, расточая по пути уверения в своей преданности?
Но поскольку кофе остался, наш путешественник, чтобы он не пропадал даром (все равно ведь придется платить!), выпил его. Надо признаться, что кофе пришелся ему по вкусу.
Только бы поскорее пришел этот слуга и забрал порожнюю посуду, ибо если разобьется хоть одна чашка из дорогого сервиза, то это влетит в копеечку.
Не успел старик высказать вслух свое желание, как и в самом деле в дверях бесшумно вырос слуга, явившийся за посудой. Наш уважаемый путешественник уже успел к тому времени выучить одно слово по-немецки и не замедлил пустить его в ход.
– Bezahlen![21] – произнес он, доставая из глубокого кармана полученный им когда-то ко дню именин длинный вязаный кошель, где позвякивали сбереженные за многие годы крайцары. Старик приготовился расплатиться. Во-первых, он не желал ни часу оставаться в долгу. Во-вторых, – это главное, – он хотел по первому счету определить размер предстоящих ему расходов и сумму дневных затрат. Каково же было его удивление, когда слуга с широкой и подобострастной улыбкой, сопровождавшейся выразительной мимикой, отклонил протянутый кошелек и сказал священнику: «Schön bezahlt».[22]
«Стало быть, этот офицер был действительно прав! – подумал старик. – Он, видно, глубоко порядочный человек. Жаль, что я так и не спросил, как его зовут. Но кто все-таки оплачивает мои расходы?»
Разумеется, это был не кто иной, как Рихард Барадлаи! Уходя из гостиницы, он вручил обер-кельнеру два золотых и просил оказывать всяческое внимание старому господину; что касается расходов, добавил офицер, то он берет их на себя.
После этого молодой гусар направился в полковой манеж, где провел час, тренируясь в вольтижировке с саблей и пикой; он вдоволь поразмялся и заставил потрудиться своих противников, сломал древко пики и вконец утомил коня; когда же ему наскучил манеж, он решил прогуляться по улицам; так он фланировал, заглядывая под шляпки хорошеньких женщин, а когда настал полдень, отправился к себе на квартиру.
Рихард жил высоко, на третьем этаже большого дома; он снимал превосходную квартиру с двумя выходами, гостиной и спальней; напротив, через коридор, помещались лакейская с небольшой кухонькой. Прислуживал ему старый гусар, которого он звал не иначе, как «господин Пал». И в этом он был отчасти прав, ибо на деле скорее «господин Пал» командовал своим хозяином, чем тот слугой.
Старому слуге было уже за шестьдесят, а он по-прежнему оставался рядовым гусаром и холостяком. На своем веку он пережил четыре войны и носил бронзовую медаль ветеранов войны против Наполеона. Его лихо закрученные усы походили на два огромных штопора и служили предметом гордости их обладателя. Его густые черные волосы сохранились в целости и были даже не тронуты сединой. А по кривым ногам старого гусара, составлявшим его особую примету, можно было распознать человека, который верхом на коне проделывал путь от Вены до Парижа, Неаполя и Москвы.
– Итак, господин Пал, что у нас сегодня на обед? – спросил с порога капитан, отстегивая саблю и вешая ее на стену гостиной, где красовалась коллекция различного оружия вплоть до великолепных античных мечей и щитов.
Нетрудно догадаться, что господин Пал выполнял одновременно обязанности слуги и повара.
– На обед сегодня – «четки», – с невозмутимым спокойствием ответил старик.
– Недурно, – отозвался капитан. – С чем же?
– С «ангельскими крылышками».
– Превосходная еда! Можно подавать, господин Пал!
При этих словах господин Пал взглядом смерил хозяина с головы до пят.
– Опять, значит, дома обедаем?
– Обедаем, если найдется что-нибудь.
– Найдется, – проворчал Пал и принялся накрывать стол. Он перевернул наизнанку красную с синими цветами скатерть, которая мгновенно превратилась в сине-красную, поставил перед хозяином фаянсовую тарелку, положил на стол нож, вилку с рукоятью из оленьего рога н серебряную ложку, предусмотрительно обтерев их краем скатерти. Затем дополнил сервировку небольшой бутылкой из-под шампанского, наполненной свежей артезианской водой.
Капитан придвинул к столу свой стул и удобно устроился на нем, широко расставив ноги в сапогах со шпорами.
Тем временем господин Пал, заложив руки за спину, продолжал ворчать:
– Опять, значит, у нас за душой ни гроша?
– Твоя правда, – ответил Рихард, отстукивая ножом и вилкой по краю тарелки новый военный марш.
– А два золотых, что утром я видел у вас в кармане?
Рихард, смеясь, махнул рукой: «Поминай как звали!»
– Хороши, нечего сказать! – пробурчал старый служака.
С этими словами он взял со стола пустую бутылку и вышел из комнаты. Неизвестно, где он раздобыл вина, по, вернувшись, снова поставил бутылку на стол перед Рихардом, продолжая читать ему нотацию.
– Истратили небось на букет для какой-нибудь красавицы? Или прокутили с друзьями? Хороши, нечего сказать!
Ворча, он достал из 'буфета тарелку с резными краями и совсем уже философским тоном заметил.
– Я тоже был таким… в молодости.
Вскоре он появился с дымящейся тарелкой в руках. В ней была фасоль с подливкой – в качестве гарнира к «ангельским крылышкам», оказавшимися на деле свиной ножкой.
Старый гусар приготовил это лакомое блюдо для себя, но в таком количестве, что сейчас без всякого ущерба мог разделить его с хозяином.
Рихард набросился на солдатскую еду с завидным аппетитом. Он поглощал обед с такой быстротой, словно никогда в жизни не пробовал более вкусного кушанья.
Господин Пал стоял за креслом своего хозяина, хотя не предвиделось никакой нужды менять тарелки, ибо на второе ничего не было.
– Спрашивал меня кто-нибудь? – быстро работая челюстями, осведомился Рихард.
– Гм… Как не спрашивать? Вестимо, спрашивали.
– Кто же?
– Служанка той самой… вашей актрисы, это раз. Нет, не блондинки, а другой – маленькой. Принесла букет с письмом. Букет – на окне в кухне, письмо – в камине.
– Как? Почему? Какого черта ты разжигал им камин?
– А потому, что она просила денег у господина капитана.
– Откуда это вам известно, достопочтеннейший господин Пал? Быть может, вы научились читать?
– Чую по запаху.
Рихард не удержался от смеха.
– Кто еще приходил?
– Торговец лошадьми, Хониглендер. Приводил коня за две тысячи, того самого, на котором ваша честь мечтали прогарцевать перед императорским двором.
– Ну, и что?
– Эхма! Не для нас он! Нешто это конь! Сел я на него, слегка сжал коленями, а он и брякнулся наземь, на все четыре ноги. Разве это лошадь: на нее только смотреть – тогда она и впрямь красива, а в дело не годится. Прогнал я его вместе с лошадью со двора. Она и четырехсот форинтов не стоит.
– Вот это ты зря сделал. Конь мне позарез нужен, а четырехсот форинтов у меня нет.
– Это мы знаем, – проговорил Пал, подкручивая с хитрой усмешкой ус, – потому-то я купца и прогнал со двора, но прогнал так, чтобы он обратно вернулся.
При этих словах Рихард снова рассмеялся.
– Ну, а еще кто заходил?
– Барич.
Так господин Пал называл лишь одного человека.
– Брат? А ему что надо?
Пял углубился в серьезную работу: огромным кривым ножом он стругал из щепы зубочистку для хозяина. Наконец он кончил свое дело:
– Пожалуйте зубочистку.
– Так что же говорил брат?
Старый слуга поскреб за ухом, потом – в бороде.
– Он вам и сам скажет, – ответил он с хитрецой и стал собирать со стола посуду.
В эту минуту, будто он только и ждал, пока о нем заговорят, в комнату вошел «барич».
Третий, самый младший из сыновей Барадлаи, был стройный, худощавый и узкоплечий юноша. У него было чистое, по-детски наивное лицо, которое выражало подчеркнутую учтивость; он высоко закидывал голову, но не из гордости, а потому что его очки в тонкой золотой оправе постоянно сползали на нос. Когда он поздоровался за руку со своим братом, тот невольно вспомнил, что в определенных кругах высшего чиновничества существует особый ритуал, согласно которому с различными людьми следует здороваться по-разному, в зависимости от занимаемого положения.
– Здравствуй, Енё, какие новости принес?
Всем своим видом Енё старался подчеркнуть конфиденциальный характер предстоявшего разговора.
– Здравствуй, Енё, какие новости принес?
Всем своим видом Енё старался подчеркнуть конфиденциальный характер предстоявшего разговора.
– На этот раз ты угадал. Я действительно принес тебе новости. Не отошлешь ли ты господина Пала?
– Пал, можешь идти обедать!
Однако господин Пал не желал поступаться своими правами старого слуги и спокойно отвечал:
– Вот приберу со стола, тогда и пойду!
Братьям пришлось смириться.
– Закуривай, старик, – угощал брата Рихард.
– Благодарствую. Твой табак слишком крепок.
– Верно, боишься, как бы твой начальник не заметил, что ты курил контрабандный табачок, – съязвил Рихард. – Ну, этот старый ворчун наконец убрался. Можешь говорить.
– Пришел сообщить тебе, что получил письмо от мамы.
– Я – тоже.
– Она пишет, что, начиная с текущего месяца, будет высылать мне вдвое больше денег на расходы. А чтобы я мог уже сейчас снять квартиру и жить соответственно своему положению, она прислала мне тысячу форинтов.
– А мне наша драгоценная матушка пишет, что, если я по-прежнему буду таким транжирой, то промотаю все свое наследство. И если не стану экономнее, то она не будет больше ни высылать денег, ни платить моих долгов.
– Просто не знаю, как быть. Стоит мне начать роскошествовать, как начальство сразу заметит это. Ты даже не представляешь, какую дурную репутацию приобретает у нас тот, кто ведет жизнь щеголя. Моя карьера будет обеспечена лишь в том случае, если я останусь в полной зависимости от своих начальников. Попробуй кто-нибудь из нас, чиновников, прослыть денди, снять квартиру лучше той, что позволяет его положение, и вообще зажить богаче, чем живет его начальник, – тут ему и конец… За ним закрепится слава дилетанта, и он будет лишен всякого доверия. Я в отчаянии. Ума не приложу, что делать!
– А вот я знаю, что мне делать. Я не могу экономить, когда я на людях. Экономию наводить я могу лишь дома.
– Не понимаю тебя.
– Очень просто. Вот, скажем, я обедаю. Видит меня кто-нибудь? Нет. Если я усядусь перед окном с зубочисткой во рту, кто определит, ел ли я сегодня обед из шикарного ресторана, или уплетал фасоль, которую господин Пал приготовил в качестве гарнира к «ангельским крылышкам»?
– Знаешь что, Рихард? Я пришел с тем, чтобы предложить тебе половину денег, которые мне прислала матушка.
При этих словах Енё даже снял очки, чтобы брат лучше мог увидеть его глаза.
Но предложение Енё не произвело никакого впечатления на Рихарда. Продолжая возиться с зубочисткой, он спросил:
– Под проценты?
Енё снова надел очки и сморщил нос.
– Что за глупая шутка?
– Стало быть, ты даешь мне деньги для того, чтобы я помог тебе промотать их? Ради тебя готов и на это.
– Просто я полагаю, что ты истратишь их с большей пользой, чем я, – ответил Енё.
Он достал из кармана приготовленные деньги и поспешно передал их брату, тепло пожав ему при этом руку.
Рихард не счел нужным даже сказать спасибо» Пусть Енё благодарит его за то, что он соблаговолил принять деньги.
– У меня есть еще один сюрприз для тебя, – проговорил Енё с плохо разыгранным равнодушием. – Пригласительный билет на завтрашний бал к дамам Планкенхорст.
Подперев подбородок кулаками, Рихард с саркастической улыбкой уставился на брата.
– С каких это пор ты стал их послом?
Втянув голову в плечи, Енё смущенно ответил:
– Меня очень просили передать тебе лично приглашение от их имени.
Рихард расхохотался.
– Так вот, значит, каковы твои проценты, ростовщик несчастный.
– Что за проценты? Почему ростовщик? – вскричал Енё, вскочив от возмущения с места.
– Тебе хочется поухаживать за Альфонсиной, а для этого надо убрать с дороги ее мамашу: ведь она считает тебя еще слишком незначительным человеком, чтобы стать женихом ее дочери. Все понятно. Что касается мамаши, мадам Антуанетты, спору нет, она еще пользуется успехом. Ведь ей не больше тридцати шести, и если у нее не накладные волосы, ее еще можно признать красивой. Когда я служил в гвардии, мне часто приходилось танцевать с ней на костюмированных балах, и я без труда узнавал ее в «домино», да она и сама нередко меня окликала. Ты все это прекрасно знаешь и потому-то решил избрать меня своего рода троянским конем. Хорошо, любезный братец, я согласен. Не пугайся, я не отдам тебе обратно пятьсот форинтов. Хоть ты и великий ростовщик, но я беру на себя роль троянского коня. Садись ко мне на спину: пока ты будешь обхаживать дочку, я займусь мамашей.
– Помилуй! Прошу тебя! – воскликнул Енё с нескрываемым волнением. – У меня самые честные намерения. Уверяю тебя.
Рихард провел пальцем по носу и пожал плечами.
– Черт с тобой!.. Уступаю тебе обеих!
– Значит, ты придешь?
– Друг мой, ну как мне не прийти? Вестрис был первоклассным танцором, но и он – смею тебя заверить – не получал больше пятисот форинтов за вечер.
– Перестань смеяться надо мной, прошу! А то я в самом деле рассержусь и никогда больше сюда не приду. Я поделился с тобой деньгами как с братом. Уверен, что и ты поступил бы так же в сходных обстоятельствах. А прийти завтра на бал я прошу тебя, как доброго друга, вот и все.
– Ладно, старина! Не сердись. Я пойду с тобой всюду, куда захочешь. Но если мое присутствие на балу для тебя так важно, то и я, в свою очередь, прибавлю одно условие к нашему договору. Слушай же.
– Слушаю.
– Если ты хочешь, чтобы я завтра пошел с тобой на бал, то должен оказать мне услугу и уговорить своего уважаемого шефа отпустить восвояси одного бедного священника, которого вызвали в Вену «ad audiendum verbum». Тебе известно, о ком идет речь: о нашем священнике из Немешдомба, которого преследуют за молитву, прочитанную им над могилой нашего отца.
– Откуда ты это знаешь? – удивленно спросил Енё.
– Да вот так, узнал. Он добрый, честный человек. Пусть его отпустят с богом домой.
Лицо Енё сразу стало официальным.
– Но, насколько мне известно, господин канцлер очень резко настроен против него.
– Что мне до господина канцлера! Не стращай ты меня великими мира сего. Я, слава богу, немало повидал на своем веку великих людей разного рода – mascilini et feminini generis[23] – при этом всех видов и рангов! Мне отлично известно, что они так же едят и пьют, зевают и храпят, как и все прочие люди. Меня ты ими не запугаешь. Твой начальник нахмурит лоб, рявкнет во все горло на невинную жертву, а когда старик выйдет из его кабинета, посмеется над тем, как напугал несчастного. Вот и все. А между тем этот священник – честный малый. Правда немного болтливый. Но на то он и пол, слуга господен. Отпустите вы его с миром домой, пусть продолжает пасти свою паству!
– Хорошо, замолвлю за него словечко перед его превосходительством.
– Вот за это спасибо. Ну, а теперь садись и выпьем по рюмочке за наш священный союз. Господин Пал!
Старый служака вырос словно из-под земли.
– Вот тебе десять форинтов. Принеси две бутылки шампанского. Одну нам, другую – себе.
Направляясь к дверям, Пал качал головой и бормотал про себя: «И я был таким же… в молодости».
Разные люди
Балы во дворце Планкенхорст издавна пользовались славой в столице.
Имя Планкенхорст было широко известно, хотя перед ним не стояло баронского титула. Однако это не мешало людям величать молодую вдову, хозяйку дома, баронессой, ибо она и в самом деле была ею по рождению. Доброжелатели семьи, особенно поклонники дочери баронессы, не упускали случая называть баронессой и юную Альфонсину. Что касается меня, то я не могу с достаточной уверенностью сказать, в каком именно дочернем колене прекратилась в этой семье родословная ветвь баронов.
Дамы Планкенхорст жили в собственном доме, в центре города, что для Вены имеет важное значение. Однако дом этот казался уже несколько старомодным, ибо был выстроен еще в стиле эпохи Марии Терезии, с лавками и магазинами в первом этаже.
Баронесса жила на широкую ногу, она и в летние месяцы не выезжала в свое деревенское поместье, предпочитая проводить в Вене даже «мертвый сезон». Вдова и дочь бывали и при дворе, там их видели, правда, большей частью в мужском обществе. Бароны (как известно, человек становится человеком, лишь достигнув этого титула) и князья (то есть люди истинно благородные) нередко предлагали руку очаровательной Антуанетте, когда ей хотелось пройти в буфет, а ее дочь, прелестную Альфонсину, наперебой приглашали на тур вальса. Когда князья устраивали маскарады, на них непременно приглашали мать и дочь Планкенхорст. И тем не менее в столице никогда не говорили о том, чтобы какой-нибудь барон или князь стремился вступить в более тесный союз с этим семейством.
На вечерах у Планкенхорст было всегда многолюдно; постоянно здесь плелись политические и любовные интриги. Бросалось, однако, в глаза весьма странное обстоятельство: на этих вечерах бывали совсем не те люди, которых обычно посещали сами хозяйки дома. Здесь нельзя было увидеть ни Шедлницких, ни Инзаги, ни Аппони, но зато всегда можно было встретить их советников и секретарей. Тут никогда не появлялись ни князь Виндишгрец, ни Коллоредо, зато в залах дворца постоянно толпились красивые офицеры» в золотых эполетах и при орденах; по преимуществу то были совсем еще юные жизнерадостные люди – гусары и гвардейцы. Дамы, украшавшие это общество, принадлежали к знатным фамилиям австрийской столицы, они могли гордиться как своей родословной, так и положением в свете.