«Собираемся гадать, что нас ждет в новой военной жизни? Так много интересного впереди, так много неожиданностей, случайностей судьбы».[81] Не щадя чувств своей мамы, Лиля дальше объясняла ей, какой жизни хотела бы для себя. Ее слова полны юношеского максимализма, но это не удивительно: ей было всего двадцать лет. «Но что же ждет? Или что-то очень хорошее, большое, великое, или все может рухнуть в один миг, пойти обычным чередом спокойной и мирной жизни, такой, как живут мирные грешники… Я, конечно, за то, чтобы пожить лучше немного, но бурной, интересной жизнью, как вот и Чапаев в сказке одной рассуждает про орла и ворона… Недалек тот час, когда мы начнем парить на своих ястребках, тогда житейская обстановка примет совсем другой оборот».
Отступление, которое сводки Информбюро, как правило, интерпретировали просто как переход на более выгодные позиции и о котором Нина Ивакина вообще старалась говорить поменьше, все равно долетало до личного состава тревожными слухами, обрывками официальной информации, намеками в письмах из дома. А в других военных частях, ближе к фронту, девушки изучали войну на практике.
Аня Скоробогатова снова отступала с деморализованными советскими частями. Она закончила двухмесячные курсы радистов в Россоши, получила квалификацию радиотелеграфиста и приняла присягу. Надежды на то, что ее пошлют в авиационную часть, не оправдались: при распределении она попала в отдельный 65-й батальон связи Юго-Западного фронта. В середине ноября Аня узнала, что в Таганроге, где остались ее родители, уже немцы. Отец был партийным активистом, и, насколько она знала из газет, шансов остаться в живых при немцах у него, матери и младшего брата практически не было. У Ани был сильный характер и коммунистическое воспитание, поэтому она не позволила себе плакать при людях, ушла в степь и рыдала там. Прошло много времени, прежде чем она узнала, что ее семья успела из Таганрога эвакуироваться. Боль о родных, которых она считала погибшими, была с ней постоянно, но слез больше не было — как будто она их все выплакала тогда, на ветру в ледяной степи.[82]
Уезжая из Россоши, личный состав ее батальона связи собирался уже под грохот артиллерии. Был получен приказ эвакуироваться в Сталинград, а для этого нужно было переправиться через Дон. Отступали, «по правде говоря, уже в полном хаосе».[83]
Основные силы Юго-Западного фронта немцы разгромили в Киевском котле — самом большом за всю Вторую мировую войну. По немецким данным, было взято в плен шестьсот шестьдесят пять тысяч человек, потери советской стороны убитыми и ранеными составили не менее полумиллиона.[84] В дивизиях, которым следовало иметь почти десять тысяч солдат, осталось по тысяче, как в стрелковом полку. Отступали неорганизованно, части перемешивались, и не всегда было понятно, где какая часть сейчас находится. Ане и другим радистам батальона, ехавшим с рациями на полуторках, начальник связи приказал по возможности останавливаться, включать радиостанцию и ходить по волнам. От них требовалось определить свои собственные координаты и сообщить в штаб, где они находятся.[85] Когда дали позывные, Анина радиостанция смогла передать, что находится недалеко от Котельникова, небольшого города в двухстах километрах от Сталинграда. Когда Аня вышла на связь в следующий раз, она передала, что они вместе с большой колонной попали под бомбежку, но теперь движутся дальше.
Бомбежка была страшная. Заметив большую советскую колонну, немецкие самолеты-разведчики «фокке-вульф», получившие за свою конструкцию прозвище «рама», передали информацию на землю, и были вызваны бомбардировщики. Темнело. Немцы сбросили осветительные ракеты и начали бомбить. Сразу же появилось множество убитых и раненых. Вокруг стоял шум и страшный крик. Солдаты, видя девушку, кричали Ане: «Сестричка, сестричка! Тащи раненых».
На курсах радистов Аня не научилась даже оказывать первую помощь, но настоящей медсестры рядом не было, и она начала помогать. Вместе с солдатами Аня носила раненых в ближайшую хату — тех, кого можно было перетащить. В доме хозяйка рвала простыни и рубашки на бинты. Раненых было человек двенадцать, раны всевозможные — настоящий кошмар для Ани, которая не бывала еще в таких переделках. Аня с хозяйкой и солдатами сделали, что могли. Нужно было уходить, взять с собой раненых возможности не было. Они остались в этом деревенском доме ждать прихода немцев, которые, с большой вероятностью, должны были их прикончить.
Свою полуторку Аня нашла уже глубокой ночью. Товарищи, увидев ее, закричали: «Слава богу, жива!» Аня все переживала, что в деревне остались без охраны и медицинской помощи раненые. Ребята ее успокаивали: «Наши придут, подберут». Но всем было ясно, что сзади уже нет наших: немцы наступали на пятки.
Глава 6 Я ведь могла прожить жизнь и ни разу не летать
Команда «Подъем» раздавалась задолго до того, как над замерзшей Волгой поднималось холодное ноябрьское солнце. Эту команду Оля Голубева ненавидела больше всего.[86] Кажется, только-только согрелась, только уснула, и тут же раздается: «Подъе-о-ом!» Она вжималась в подушку, но тут же вздрагивала от окрика адъютанта эскадрильи: «Тебя особо надо будить?» Еще не проснувшись, девушки тянули руки к еле теплой батарее, где сушились их портянки, сделанные из пушистой бумазеи, которые их научила ловко наматывать комиссар Рачкевич, служившая в армии уже много-много лет.
Только теперь они начинали понимать, какая она, солдатская служба. Оле, да и не только ей, было совершенно непонятно, для чего нужно было всегда находиться в строю. Строем ходили на занятия, в столовую, на аэродром и даже в баню, с рассвета и дотемна. Даже ночью снились непривычные еще команды: «Равняйсь!.. Смирно!.. Кругом!.. Отставить разговорчики!..»
Строевой подготовкой с девушками занимался лейтенант лет тридцати пяти, которого они называли «строевой дед»: для них он был настоящим стариком. Тридцатипятилетний «старик» ходил вдоль строя, «щурил нахальные глазки» и тыкал девчонок пальцем в живот: «Заправочка!»[87] «Деда» ненавидели все, но большинство свою ненависть держали при себе. Лишь немногие осмеливались показать свое недовольство. Бесстрашная Голубева совершила очень вызывающий, с точки зрения «деда», поступок: пришла на занятия вместо сапог в валенках. Стоял страшный мороз, и валенки не помешали бы всем, но командиры так не думали, считали, что следует одеваться строго по форме независимо от капризов погоды. «Дед» дал всем, кто обул валенки, по три наряда вне очереди.
Муштровали и в полках. Механики полка легких бомбардировщиков сразу невзлюбили инженера полка Софью Озеркову — строгую, по-военному подтянутую, физически закаленную. Она прибыла в полк из Иркутского военного училища. Озеркова тоже начала свою работу с ними с муштры: военной выправки и строгого соблюдения уставных правил. Требовала дословно повторять ее приказы, докладывать об исполнении, рапортовать по форме. Техники, пришедшие с «гражданки», считали соблюдение внешней дисциплины ненужной формальностью и ненавидели Озеркову за то, что она в любое время и в любую погоду могла поднять их по тревоге и по часам отслеживать исполнение своих приказаний. Только на фронте они поняли, какой она хороший человек.[88]
Тем, кто учился в аэроклубе, было легче привыкнуть к новым условиям, но новичкам с непривычки приходилось очень тяжело. Занятия шли с раннего утра до позднего вечера: штурманская подготовка, огневая подготовка, строевая подготовка, материальная часть. А у летчиков, к их радости, еще начались тренировочные полеты.
Истребительный полк получил свои Яки в конце января. 28 января Нина Ивакина писала о первом доставленном им Як–1, называя его «первой ласточкой»: «Самолетик беленький, как снег, на лыжах, два скорострельных пулемета и пушка». Ивакину поразило, с каким трепетом смотрели на эту машину летчицы, с каким нетерпением ждали, кому же дадут этого «первенца». Все бросили свои дела и собрались на аэродроме, устроив «бестолковую толкотню».[89]
Вскоре через Волгу с Саратовского авиационного завода пригнали и остальные Яки. Как их ждали, как готовились к встрече! Когда был получен приказ «готовиться к приему материальной части», техники бросились перепроверять инструменты и места стоянки своих самолетов, повторять правила встречи и сопровождения машины на стоянку.
В день прибытия самолетов, проснувшись, все побежали к окнам: «Летная будет погода или нелетная?» День выдался, как по заказу, яркий и солнечный. Снег на аэродроме искрился так, что больно было глазам, но все, щурясь, смотрели в небо и ждали.
Долгожданный гул моторов раздался около полудня, и у всех захватило дыхание, когда над аэродромом появились Яки. Девушки были от них в восторге: Яки в зимней маскировочной окраске были тоже белые, все на лыжах. Это были их единственные белые самолеты за всю войну, вскоре от белой краски отказались. Лыжи вместо колес в зимнее время также оказались непрактичным решением, и потом все самолеты были с колесами. Именно поэтому всем так запомнились прилетевшие к ним в солнечный зимний день белоснежные, как сказочные птицы, первые самолеты. Техник звена Санинский, своими нескончаемыми шуточками помогая остальным техникам бороться с усталостью, продержал их на морозе у самолетов целый день. К вечеру машины были готовы.
Вскоре через Волгу с Саратовского авиационного завода пригнали и остальные Яки. Как их ждали, как готовились к встрече! Когда был получен приказ «готовиться к приему материальной части», техники бросились перепроверять инструменты и места стоянки своих самолетов, повторять правила встречи и сопровождения машины на стоянку.
В день прибытия самолетов, проснувшись, все побежали к окнам: «Летная будет погода или нелетная?» День выдался, как по заказу, яркий и солнечный. Снег на аэродроме искрился так, что больно было глазам, но все, щурясь, смотрели в небо и ждали.
Долгожданный гул моторов раздался около полудня, и у всех захватило дыхание, когда над аэродромом появились Яки. Девушки были от них в восторге: Яки в зимней маскировочной окраске были тоже белые, все на лыжах. Это были их единственные белые самолеты за всю войну, вскоре от белой краски отказались. Лыжи вместо колес в зимнее время также оказались непрактичным решением, и потом все самолеты были с колесами. Именно поэтому всем так запомнились прилетевшие к ним в солнечный зимний день белоснежные, как сказочные птицы, первые самолеты. Техник звена Санинский, своими нескончаемыми шуточками помогая остальным техникам бороться с усталостью, продержал их на морозе у самолетов целый день. К вечеру машины были готовы.
Боевые части, получавшие такие же белоснежные Яки с переквалифицировавшегося с выпуска комбайнов саратовского завода, не могли поверить в свою удачу. «Ишачки» — самолеты И–16, на которых они воевали до этого, были «маленькие самолеты со слабым вооружением… к тому же и скорости нет», у них был один пулемет ШКАС, «шкасик», которого в бою было недостаточно — «нажмешь, все вылетело, и бить нечем». Когда белые Яки были доставлены в 296-й истребительный полк, по которому так скучала Маша Долина, летчики оценили новую машину сразу: качественно новый самолет имел отличные летные характеристики и был серьезно вооружен: пушкой, двумя пулеметами и шестью реактивными снарядами. Посадка на лыжах давалась сначала тяжело, «тормозить нечем», но наконец у них была «машина, на которой можно воевать».[90]
29 января Лиля Литвяк писала маме, что наконец-то самостоятельно вылетела на Яке — это уже много месяцев было ее мечтой. «Можете считать меня натуральным истребителем».[91] Она очень была довольна тем, что «вывозной налет», то есть налет на Яке с инструктором, пока ее не допустили до самостоятельных вылетов, у нее был минимальный. Настоящие тренировки были еще впереди: полеты на большой высоте, высший пилотаж, тренировочные воздушные бои.
Они начали изучать, помимо других специальных предметов, тактику истребительной авиации и фоторазведку. Летал каждый уже на своем самолете, который механики терли до блеска. Все вставали, как и раньше, в шесть и летали с девяти до пяти часов. Плохо было только то, что обедали из-за этого в шесть вечера. Кормили временами неважно даже летчиков. «Сливочное масло по 20 г дают один раз в пять дней. А тут как-то в первый раз по одному яйцу дали», — писала родным Лера Хомякова. «Выхожу из столовой и хочу есть».[92] Техники, которых кормили хуже, чем летчиков, старались не съедать свой хлеб за обедом, а взять его с собой к самолету. Когда от голода совсем подводило животы, они доставали его и грызли, ледяной и твердый от мороза, и становилось полегче.
В тот же день, когда Лиля Литвяк писала о первом самостоятельном вылете на Яке, на служебном совещании Нина Ивакина узнала, что в феврале их планируют отправить на фронт. Для личного состава это пока было секретом. Отправка полка, который будет летать на У–2, предполагалась скорее — их проще было учить.
В день, когда было объявлено о формировании полка ночных бомбардировщиков, учивший штурманов морзянке преподаватель был в прекрасном настроении. На своем ключе он выстукивал разные забавные фразы, и по классу то и дело пробегал смешок. Внезапно он начал стучать все быстрее и быстрее, взяв скорость, которую могли принять немногие. «Пришел приказ о создании полка легких ночных бомбардировщиков. Кто понял меня, может быть свободным и без шума покинуть класс».[93] Несколько человек поднялись и вышли с загадочными улыбками, а остальные, оторопев, смотрели на них. Когда все выяснилось, у девушек как будто выросли крылья: «Значит, скоро на фронт!»
Долгожданные самолеты они получили в начале февраля: новые У–2 были точно такие же, как те старенькие, на которых учились, — легкие, тихоходные, с матерчатыми крыльями. Парашютов не выдали: по мнению начальства, да и самих экипажей, этот самолет в случае поломки мог прекрасно спланировать на землю, так что прыгать не требовалось. То, что сделанный из фанеры и перкали самолет загорался как спичка и люди могли сгореть в нем заживо до того, как успеют посадить самолет, начальству в голову не пришло. Иногда пилотам У–2 приходилось слышать, что, так как летать им предстоит за линию фронта, лучше погибнуть в самолете, чем сесть за линию фронта и попасть к немцам в плен. Такая точка зрения кажется сейчас бесчеловечной, но так думали в 1942 году и сами летчицы и штурманы: лучше смерть, чем немецкий плен, о котором такие ужасы пишут в газетах. Но большинство из них не думали ни о возможности плена, ни о смерти. В двадцать лет об этом не думаешь, даже на войне.
Если в большой мороз взяться голой рукой за металлическую деталь в самолете, рука сразу же примерзнет, и, отдернув ее, человек оставит на металле кусочки кожи, а рана на руке будет долго кровить. Такое происходило с летчицами и техниками У–2 неоднократно, пока они не научились никогда не снимать в самолете перчатки. Зима 1941/42 года запомнилась суровостью, сильными морозами и жестокими метелями. Летчиков одели очень тепло: в унты с меховыми чулками внутри, меховые комбинезоны, меховые перчатки, дали даже кротовые маски на лицо. Но разве такая одежда спасет человека, поднявшегося суровой зимой на высоту в открытой кабине У–2? Замерзали страшно, нередко обмораживали лица. Штурманов с непривычки тошнило. Но почти никто не хныкал. «5 января я первый раз в жизни 10 минут была в воздухе, — писала Женя Руднева. — Это такое чувство, которое я не берусь описывать, так как все равно не сумею. Мне казалось потом на земле, что я вновь родилась в этот день. Но 7-го было еще лучше: самолет сделал штопор и выполнил один переворот. Я была привязана ремнем. Земля качалась, качалась и вдруг встала у меня над головой. Подо мною было голубое небо, вдали облака. И я подумала в это мгновение, что жидкость при вращении стакана из него не выливается… После первого полета я как бы заново родилась, стала на мир смотреть другими глазами… и мне иногда даже страшно становится, что я ведь могла прожить жизнь и ни разу не летать…»[94]
Галя Докутович в те дни тоже начала летать в качестве штурмана. Оказалось, что быть штурманом не менее интересно, чем летчиком. «Теперь я понимаю, как может захватить штурманское дело!» — писала она. «Немного полетаешь, и ходишь как зачарованная, скорей хочется опять в воздух».[95] Но и тут ее подстерегало жестокое разочарование: Галю, как человека с незаконченным высшим авиационным образованием и летным опытом, назначили адъютантом эскадрильи.
Незадолго до этого летчиков и штурманов полка У–2 распределили по парам, и появились выражения «мой штурман» и «моя летчица». Назначенная командиром полка Евдокия Бершанская, опытный летчик-инструктор, понимала, как важно, чтобы штурман и летчица, которые в полете будут действовать как единый организм, подходили друг другу по характеру. Она много думала, когда составляла с начальником штаба Ракобольской эти пары. Большинство оказалось удачными, просьб о переводе в другой экипаж практически не было. Если одна из пары погибала, для другой это становилось огромной трагедией. Но гибли они, как правило, вдвоем.
Тем, кто, как Галя Докутович, совмещали административную должность с летной работой, не назначали постоянную пару. Предполагалось, что они будут летать в свободное от административной работы время, но такого времени у них было мало, и поэтому их планировали отправлять с теми летчицами, у которых не оказалось штурмана. Галя Докутович была этим очень расстроена, хотела летать. «У меня неприятность, писала она в дневнике. — Назначили адъютантом эскадрильи. Я думаю, это значит — прощай полеты».[96] Сидя на ежедневных занятиях в штабной группе, которые обещали сделать их «страшно умными», Галя завидовала тем, кто сейчас поднимался в небо, и очень ценила свои редкие тренировочные вылеты, особенно ночные, самые сложные. 5 февраля она писала: «Очень интересно… Чудные какие мы вчера в столовую пришли после ночных полетов! Лица красные, волосы лохматые, глаза воспаленные. Пришли в час ночи прямо в комбинезонах, унтах. Сидим, едим, а Женя Жигуленко клонит и клонит голову Вере Белик на плечо, глаза совсем закрываются».