Этим же вечером она напилась. Достала из бара непочатую бутылку «Абсолюта» — два года стояла нетронутой, как сувенир из «дьюти фри» после какой-то поездки. Наливала в стакан, глотала жадно, как воду. И все казалось, что спасительный хмель не берет — организм категорически не желал отключаться. Всю бутылку в себя влила — литровую… Потом вдарило по мозгам — сразу, как обухом топора. Не помнила, как оказалась в постели. В ней и провела всю субботу, страдая жестокой лихорадкой и через невыносимую головную боль удивляясь — как это люди пьют? Это какая же мука из мук и уж никак на спасительный обморок не похоже…
А сегодня, в воскресное, стало быть, утро, пришлось вставать. И жить. Вот и душ приняла. И даже себя в зеркале рассмотрела — по привычке…
— Мам, ты уже все?
Антон поскребся в дверь ванной — было слышно, как он нетерпеливо переступает с ноги на ногу.
— Сейчас… Минуту еще. Подождешь, не описаешься.
— Да мне быстрее надо, я тороплюсь, мам!
Накинула на себя халат, обвязала голову полотенцем, привычно соорудив из него высокий тюрбан. Вышагнула из ванной, и он тут же гибко просочился у нее за спиной, рывком захлопнул дверь.
— Тебе омлет сделать или глазунью? — спросила громко, направляясь в сторону кухни.
— Да мне все равно… — расслышалось сквозь шум льющейся из крана воды.
Ну, все равно, так все равно. Значит, глазунью. С омлетом хлопот больше. О, а на кухне-то — глаза бы не видели… Полная раковина грязной посуды, сухие хлебные крошки на столе, капли от кетчупа, как кровь… Ну да, все правильно. Антошенька никогда не удосужится за собой убрать, у Антошеньки мама есть. Хорошо тут вчера похозяйничал, пока она в похмельном отравленном забытьи валялась… Нет, надо отдать должное, заглядывал он в спальню, интересовался, что с ней. И даже таблетку от головной боли предлагал принести. Хороший сынок, заботливый. Лучше бы посуду за собой помыл. А вечером, видать, смылся под шумок. Вернее, под ее убитое дремучее состояние.
Так… Посуду — потом. А сейчас — кофе. Наикрепчайший, в большую кружку, с лимоном. Да — и яичницу…
Хлопнула дверь ванной, и вот он, сынок, нарисовался в проеме кухни. Крепкий, ладненький, румянец во всю щеку, попка-орешек в черных трусах-боксерах.
— Садись, завтракай… Мог бы вчера и посуду помыть, между прочим.
— Да я не успел, мам…
— А чем, интересно, так занят был?
— Гулял…
— Ну, понятно. И во сколько домой пришел?
— В двенадцать.
— Не ври! Когда это ты со своих гулянок в двенадцать возвращался? Опять, наверное, с Димкой всю ночь по клубам зажигали?
— Нет, не зажигали.
— Да? А отчего так?
— Материальные трудности, мам. Денег нет.
— Это что, намек? Раскрывай, матушка, кошелек, мне погулять не на что?
— Да ничего я такого… Ты спросила, я ответил, вот и все. Ничего мне не надо, если ты так вопрос ставишь.
— Как я ставлю вопрос?
— Да ладно, мам… Все, закрыли тему.
— Антон! Ты как с матерью разговариваешь?
— А как я разговариваю?!
— Нагло, вот как!
— Ну, мам… Не заводись, прошу тебя.
— Это я? Я завожусь?
— Ну, мам…
— Ага — мам! Тебе же без толку объяснять — что в лоб, что по лбу!
— Это ты про деньги, что ли?
— Нет, не про деньги! Ночами бог знает что в городе делается, кругом один криминал! Сколько раз тебе говорила — сведешь мать в могилу…
Сказала, и задохнулась от страшного слова, невзначай выброшенного в пространство. Будто струна внутри лопнула, прошлась по телу вибрацией — дзинь-нь-нь…
Торопливо отвернулась к плите, зачем-то помешала ложкой набухающий в турке кофе. И оставалось-то две секунды, чтобы пенка до края поднялась… Вдохнула, выдохнула, осторожно напрягла память — а ведь и впрямь она, бывало, это выражение не уставала повторять — сведешь мать в могилу…
Нет, сейчас она к этим ночам-ожиданиям уже приспособилась как-то. Адаптировалась нервная система. А поначалу, когда вошли в юную жизнь сыночка эти ночные клубешники… Это был ад, кромешный ад.
Начинался ад где-то в районе половины первого — с кругов по квартире, с зажатым в ладони мобильником. Звонила через каждые полчаса — голос услышать. Если есть голос в трубке, пусть и немного психованный, значит, живой сыночек. А если нет… Если занудные гудки разрывают барабанную перепонку… Да еще этот мерзкий голос в конце: «Абонент не отвечает, перезвоните позже, пожалуйста!» Вот тут и начиналось настоящее сумасшествие. Душа выходила из тела, дергалась неприкаянностью, вилась по комнатам жгутом страха. И она за ней — жгутом. Как птица по веткам — из комнаты в комнату. И опять — телефонный клик, и опять — гудки и мерзкий вежливый голос…
Однажды он за всю ночь не ответил ни разу. Потом выяснилось — уехали в другой клуб, а телефон на стойке бара забыл. Она поначалу все кликала, кликала, и птицей с ветки на ветку прыгала, и злилась про себя, и ругалась — ну, только появись, эгоист несчастный… А потом, под утро, по-настоящему испугалась, как говорят — омертвела страхом. Стояла на коленях, молилась, жгла церковную свечку «за здравие»… И тряслась, тряслась мелкой дрожью. Но вот же, помнится, странно… Вроде и молилась, и тряслась, а обиженность на сына все равно никуда не уходила. Живучая, зараза, эта обиженность. Так и лезет в омертвелую от страха душу вопросом — неужели сыночку в голову не приходит, как она тут с ума сходит? Ведь она мать ему… Вроде должен понять…
Да, страшная была ночь. Потом, когда зашуршал ключ в замке, с первым вопросом и кинулась — ты о матери хоть иногда думаешь? Ты хоть понимаешь, что со мной творишь, эгоист несчастный? И про «могилу» тогда тоже, конечно, припомнила… Изрыгала из себя обвинения, и — странно — на душе легче становилось. Именно от обвинений, а не от сыновнего рассказа, что телефон в другом клубаке забыл…
— Мам, а правда дай денег немного, а? — искательно прозвучал за спиной голос Антона.
— Ах, так все-таки дай? Ты ж только что гордо сказал — закрыли тему? Значит, урезонил мать, да? Поставил на место? А денежек-то все-таки надо, да? Бедный ты, бедный, плохая у тебя мать, сама не понимает, что ты немного поиздержался… — не удержалась она от язвительности, снимая с плиты турку. Даже языком поцокала для пущей убедительности.
— Ну зачем ты так, мам? Я же просто спросил…
— Ты спросил, а я ответила. Я тебе недавно деньги давала.
— Так они кончились…
— А ты по клубам зажигай меньше, и кончаться так быстро не будут.
— Так не дашь, что ли?
Она хмыкнула, пожала плечами, уселась с чашкой кофе за стол. Подумалось вдруг раздраженно — что ж у них за разговоры с сыном такие… Как у коммунальных соседей поутру, лишь бы задеть друг друга побольнее. И никакой душевности. Вот чего, чего она на него взъелась? И впрямь, что ли, денег жалко? Ведь нет…
Деньги у нее были. Да и не часто докучал Антон подобными просьбами — надо отдать ему должное. Просто вдруг накатило что-то, раздраженно зудящее, с отголоском испуга — у кого ж ты потом, после… После всего будешь денег просить? И вообще… Кто тебе по утрам глазунью сделает, кто в ночных ожиданиях свечи перед иконами жечь будет… А главное — кто в институтскую кассу очередной взнос за учебу внесет?! Сидишь сейчас, полуребенок-полумужик, беззаботно глазунью лопаешь, и невдомек тебе, что никому, кроме матери, ты и не нужен…
Да, действительно, — раззуделось. Довольно противное ощущение, похожее на странную потребность пригнуть, наконец, сыночка за шею, напомнить о сыновнем долге, об уважении-благодарности. Пусть хоть так — вредно материально. Чтоб усвоил — кто она для него есть. Пока — есть.
— Знаешь, Антош, как мне моя мама в детстве говорила: где я тебе денег возьму, из колена выколю?
— А… Ну так бы и сказала — нет у меня денег. А то — колена какие-то… — поднял он на нее веселые понимающие глаза.
И это веселое понимание тоже вдруг разозлило! Так разозлило, что сама себя испугалась — вроде бы все наоборот должно быть… Вроде она жалеть его должна, потенциальную сиротинушку, за плечи обнять да поплакать, о своей беде рассказать… Но не смогла. Понесло со злостью и понесло, не остановишь.
— А хоть бы и были — не дала бы! Я что, пожизненно должна все твои клубные удовольствия оплачивать? Мать-кошелек у тебя, да? Только для этого и годится?
— Мам, ты чего… — уставился он на нее в насмешливом недоумении. Впрочем, насмешливости там уже немного оставалось, недоумения больше было.
— А ничего! — грохнула она тяжелой чашкой об стол. — У нас с тобой, между прочим, одна зарплата на двоих! Заметь — моя зарплата! А ты ведешь себя, как… Как…
Она запнулась, подбирая нужное слово. И все оно никак не находилось, соскакивало с языка. Как — неблагодарный, что ли? Беззаботный? Или обидно по отношению к матери легкомысленный?
— …Ты ведешь себя, как самый последний эгоист! — зацепилась, наконец, за привычное выражение. Как будто есть разница в этом ряду — первый эгоист или последний.
— …Ты ведешь себя, как самый последний эгоист! — зацепилась, наконец, за привычное выражение. Как будто есть разница в этом ряду — первый эгоист или последний.
— Да ты же сама подработать мне не дала, когда я хотел в «Макдоналдс»… И сама хотела, чтоб я на дневное отделение поступал! Я бы и на вечернем смог, и на заочном! И работал бы…
— Да, я хотела только дневное! А ты как думал? Иначе бы ты сразу в армию загремел! И скажи спасибо, что твоя мать на десять шагов вперед за тебя думает! И кормит тебя! И учит! И ночами за тебя волнуется, с ума сходит! И заметь — больше желающих все это проделывать на данный момент не имеется!
— Это ты сейчас про отца, что ли?
— Да хотя бы и про отца… Ну вот давай, позвони ему, попроси денег на свои клубаки! Ты знаешь, что он тебе ответит? Мне дословно воспроизвести? Ну, чего смотришь? Давай звони!
— Мам, зачем ты так… Ты же знаешь его ситуацию — Таня в декрете сидит, вот-вот рожать будет, еще и с работы отца уволили по сокращению… Он же в семье один работает, мам! Таня даже пособия не получает!
— А я, выходит, с дядей работаю, что ли? И какое мне дело до того, что отцовская Таня не удосужилась вовремя подсуетиться с пособием? Ты думаешь, это меня должно волновать? Надо было думать, прежде чем ребенка заводить! И в первую очередь о деньгах думать!
— Так они ж квартиру снимают, мам… Все деньги на квартиру уходят…
— И что? Мы с тобой должны напрягаться по этому поводу?
— Мам, да он и так ушел, ничего не взял, и квартиру менять не стал! А, между прочим, мог бы! По закону имел право!
— Ага, сейчас, разбежался! Да кто бы ему позволил — квартиру менять? Ушел — и до свидания, сам так решил, никто его из дома не гнал.
— У него же была доля, значит, мог…
— Была да сплыла!
— Ну да… Ты ж сама его и заставила дарственную на долю оформить…
— Да ты что? Заставила, значит? Мать, значит, жестокая, а отец такой благородный? А на кого я эту долю заставила его оформить, ты помнишь? На тебя же она и оформлена!
— А я просил?!
— А кто бы тебя спрашивал? Сказал бы спасибо, что мать для тебя постаралась! И каких нервов мне это стоило! А теперь, значит, мать плохая оказалась, а отец благородный!
— Да, мам. Получается, он благородный.
— Ах-х ты… — чуть не подавилась она давно остывшим кофе, закашлялась, пальцем указывая на дверь и, уже не отдавая отчета в своих словах, надрывно проговорила сквозь кашель: — Ну, так иди, живи с ним, если он такой благородный! Чего живешь-то со мной, с плохой, неблагородной матерью?
— Да я бы ушел, если б…
Он взглянул на нее коротко, отчаянно, напрягся весь, отвел глаза в сторону. Потом медленно вздохнул, задержал в себе воздух на секунду и произнес едва слышно, на выдохе, будто не для нее, а куда-то в кухонное пространство:
— С тобой же невозможно, мам… Ты же только себя слышишь…
— Себя? Я — только себя? Ты так считаешь? А когда мне к себе прислушиваться-то, сынок? У меня ж времени нет, я должна тебя поить-кормить, учить-одевать, зарабатывать… У меня перед тобой долг есть, сынок. Материнский долг называется. Отец, выходит, ничего тебе не должен, а я… Мне, выходит, одной надо… А ты не понимаешь, не ценишь!
— Да ценю я, мам!
— Нет, не ценишь!
— Ну, хорошо, если тебе так легче… Ладно, пойду я, мам. Спасибо за завтрак, — торопливо поднялся он из-за стола.
— Погоди, я тебе денег дам… Сколько тебе нужно?
— Нисколько. Обойдусь.
Вышел из кухни, красиво неся мускулистую попку, обтянутую трусами-боксерами. Она лишь усмехнулась вслед горько — надо же, гордый… Отец, значит, шибко благородный, а сын — шибко гордый. Яблоко от яблони, значит. А она, выходит, пугалом в этом саду служит, ворон отгоняет. Невозможно жить рядом с пугалом.
Хлопнула дверь в прихожей — ушел. Даже глазунью не доел. Отщипнув от батона белый мякиш, поелозила им в растекшемся по тарелке яичном желтке, отправила в рот. Значит, невозможно со мной, говоришь… Ну, ну. Ох, эгоист… Эгоист несчастный…
А может, надо бы ему все рассказать? Так, мол, и так, сынок, приключилось со мной горе такое…
Вздохнула, и встал в горле слезный комок. Представилось на секунду Антошкино лицо… А какое оно было бы, сыновнее лицо? Виновато-испуганное? Испуганное — за нее или за самого себя? Вон, как он издевательски глубокомысленно пробурчал — с тобой же невозможно, мам…
Нет. Правильно, что ничего ему не сказала. Слов бы не нашла. Для самой себя-то пока ни слов не находится, ни мыслей определенных… Прячутся мысли, жмутся испуганно, скрываются за спасительным — потом, потом… Две недели впереди, можно досыта с самой собой и наговориться, и надуматься. А пока… Вон, пока обыденными делами заняться нужно. Посуду помыть…
Встала к мойке, автоматически натянула на руки резиновые перчатки. Открутила краны, подставила тарелку под напор воды и… Дернулось что-то внутри, подкатило к горлу безысходностью. Господи, да при чем здесь полная мойка грязной посуды… Да провались оно все куда-нибудь вместе с грязной посудой, с бытовой привычной обыденностью! И с этим сыновним обидным «С тобой же невозможно, мам…»
И поплыло горячо перед глазами, и вырвалось из груди тяжким всхлипом — за что? За то, что она ему… Что для него же… Все и всегда, что могла…
Стянула перчатки, подошла к окну, сплела руки по-бабьи под грудью, горестно сжала плечи. Ну почему, почему не получилось с детьми душевных отношений, почему — все только для них, в одну сторону… И Лерка, вон, из дому ушла. И ладно бы хорошо ушла, а то ведь так, в бессмысленное гражданское проживание. Что оно ей даст, это проживание? А главное — с кем… С полным ничтожеством… И где она этого Геру откопала, интересно? Ни профессии, ни квартиры своей. А самое главное — себя за художника подает, богема голозадая. Чего бы ни делать, лишь бы не работать. Это же надо было еще постараться, чтоб себе мужика найти с таким именем — Герасим! Чего от него можно вообще ждать, какой нормальной жизни? Разве можно с таким Герасимом гнездо семейное свить? Да с таким выпрыгнешь за борт, как бедная Муму, и не заметишь…
И Антон туда же. Как у него сейчас выскочило — я бы ушел… Вот тебе, мать, на этом и вся благодарность. Ты, мать, уже и слова своего не имеешь. Не ори, мать, а то уйду.
Нет, интересно, а какая мать никогда не орет на ребенка? Та и не орет, которой все равно. Та, которая птицей в ночных ожиданиях с ветки на ветку не скачет и на сыновнюю учебу не откладывает копеечку к копеечке…
Да, что-то заложено природой в родительское старании — обидно безысходное. Строишь ему с самого рождения мостик в будущее, выкладываешься по полной программе, а повзрослевший ребенок потом — раз! — и сожжет этот мосток за ненадобностью. И вот уже — пропасть в отношениях, которую перешагнуть невозможно, как ни старайся.
Нет, разве она им плохой матерью была? С рождения — все для них, что только возможно, что мало-мальски доступно… Одежда — не дай бог, чтобы не хуже, чем у других. Кружки, спортивные секции — пожалуйста. Лишний раз в парикмахерскую, помнится, не забежишь, везешь через весь город то Лерку на танцы, то Антошку на каратэ… Каждое лето — поездка к морю…
Ну да, она была с ними строга. Все капризы-непослушания с раннего детства на корню пресекала. Бывало, смотришь в магазине, как чей-нибудь малец криком кричит, с матери игрушку требует, и хвалишь себя за эту строгость — нет, мол, у меня не такие… У меня по струночке ходят, у меня воспитанные. Мои на людях и пикнуть не смеют. И не на людях тоже…
Да и не рассчитывала она на вечное их послушание, она ж не идиотка какая-нибудь! Ей бы и понимания хватило… Чтобы мосток не сжигали. Хотя бы из чувства благодарности.
Вот тебе, мать, и благодарность. Зря старалась. Отец, значит, добрый и благородный, а ты… Тоже, нашел благородного! Каким он был-то, ваш отец, видели бы!
Да если вспомнить… Никто был ваш отец, и звать никак. Одно достоинство, что фигура внушительная. Так иногда бывает — вроде посмотришь на человека и взглядом поначалу за одну фигуру цепляешься. Можно сказать, даже любуешься на него — рослый, широкоплечий, черты лица правильные, значительные. А заговоришь, а поглубже копнешь — и никаких следов интеллекта не обнаружишь…
Вот и она, тогда еще пятикурсница финансового института, никаких следов интеллекта в новом знакомом не обнаружила. Хотя ухаживал Витя старательно — в кино приглашал, в кафе, цветы дарил. Как говорят — с серьезными намерениями ухаживал. И пройтись рядом с ним было ужасно приятно — фигуру-то никуда не денешь, немаловажный это фактор, можно сказать, искусительный. Вот и подумалось — а что, собственно, почему бы и нет? Все равно когда-то замуж выходить надо, тем более возраст подоспел… И диплом впереди светит, и прописка студенческая через год закончится. А у Вити — однушка на окраине города. Правда, с ним еще мама живет… Да это ничего, она на совместное с мамой проживание и не претендует, и вообще она не из тех — не из щучек-лимитчиц. Она основательно свою семью будет строить, от мамы отдельную. А прописать жену к мужу все равно должны — надо же будет после института на работу устраиваться…