— Хорошо! — воскликнул он. — Раз все равно пропадать — я скажу, почему я молчал!! Извольте! Я молчал потому, что не знал, что ответить: «правильно» или «неправильно».
— Да что ж, у вас нет головы на плечах, что ли?
— Э, господин-товарищ! Нет дождя перед дождем, нет денег перед деньгами, есть голова перед тем, как ее не будет. Были у меня два брата: Сережа Недорезов и Алеша Недорезов; и за пять минут до того, как они потеряли голову, они ее имели, казалось, приделанную к плечам наглухо…
— Ну-с?
— Начну с Сережи. Парень был голова — министр! Огонь! Орел! Все понимал, что к чему. Думал он, думал да приходит к одному такому… главному — вроде вас… И говорит: неправильно все это у вас! Обещали хлеб народу — все с голоду пухнут; обещали мир — с одного фронта на другой, как соленых зайцев, гоняете; обещали свободу — а для того, чтобы ребенка похоронить или с одной квартиры на другую переехать, — десять разрешений и мандатов требовается!.. Неправильно! Нехорошо!» Пожевал губами нарком, выслушал все до конца и спрашивает:
— Значит, неправильно?
— Очень даже неправильно.
— Хорошо. Отведите его туда-растуда, и при попытке бежать — распорядитесь.
— Да я, — говорит, — не буду бежать!
— Все равно распорядиться нужно.
Повели его и распорядились. Узнали мы с Алешей, поплакали, потом Алеша и говорит: «Я, говорит, буду теперь совсем иначе с ними разговаривать… Я уж знаю как!»… Пошел к наркому и говорит: «Ах, говорит, до чего у нас все хорошо, до чего все правильно! Обещали, скажем, хлеб — сделайте ваше такое одолжение — есть и хлеб, и жиры, и азотистые — хоть залейся. Мир народу обещали — извольте! Царит мир, тишь, гладь да Божья благодать… Свободу сулили? Боже ты мой! Это ли не свобода! Только теперь солнышко и увидели, только теперь свежего воздуха и глотнули. Очень все правильно сделано!»
Пожевал нарком губами.
— Правильно, значит?
— Оч-чень правильно.
— Ну-с, отведите его куда следует, а при попытке бежать — распорядитесь.
— За что же, помилуйте?
— За то самое. За издевательство и насмешку. Потому — то, что вы говорили, можно только в издевку сказать! Товарищ Скелетов! Распорядитесь.
Распорядились.
Так теперь посудите вы сами, товарищ оратор, как и что мне вам было ответить?! Ответить — «правильно!», скажут: распорядись, Скелетов! Ответить — «неправильно» — все равно: Скелетов, распорядись! Так уж лучше я молчать буду!
Бывший оратор сокрушенно покачал головой.
— Да, и молчать нехорошо. Молчание на категорически поставленный вопрос суть саботаж, бойкот правительства, наказуемый по нашим законам тюрьмой, а при попытке бежать… Одним словом, товарищ Гробов, распорядитесь.
* * *Редкие прохожие видели на пустынной мостовой Недорезова Григория, который, несмотря на честное слово и настойчивые свои заверения, очевидно, все-таки пытался бежать…
Он лежал на мостовой, с поджатыми ногами, и казалось, что он, действительно, пытается убежать.
И казалось тоже, что у него два отверстых рта на обоих полюсах застывшего тела: один рот — полный белых деревянных зубов — на башмаке… Этот рот вопил, он был разинут в бешеном требовании каши, обращенном к пыльному небу.
Другой рот — обыкновенный человеческий, без передних, вышибленных прикладом зубов — был тоже открыт, но молчал. Молчал.
До Страшного Суда.
Слабая голова
Позвонили мне по телефону.
— Кто говорит? — спросил я.
— Из дома умалишенных.
— Ага. Здравствуйте. Я ведь ничего, я только так. Хи-хи. Ну, как поживают больные?
— Насчет одного из них мы и звоним. Вы знавали Павла Гречухина?
— Ну как же! Приятели были. Да ведь он, бедняга, в 1915 году с ума сошел…
— Поздравляем вас! Только что совершенно выздоровел. Просится, чтобы вы его забрали отсюда.
— Павлушу-то? Да с удовольствием!
Заехал я за ним, привез к себе.
* * *— Ф-фу! — сказал он, опускаясь в кресло. — Будто я снова на свет божий народился. Ведь, ты знаешь, я за это время совершенно был отрезан от мира. Рассказывай мне все! Ну как Вильгельм?
— Ничего себе, спасибо.
— Ты мне прежде всего скажи вот что: кто кого победил — Германия Россию или Россия Германию?
— Союзники победили Германию.
— Слава богу! Значит, Россия — победительница?
— Нет, побежденная.
— Фу ты, дьявол, ничего не пойму. А как же союзники допустили?
— Видишь ли, это очень сложно. Ты на свежую голову не поймешь. Спрашивай о другом.
— Как поживает Распутин?
— Ничего себе, спасибо, убит.
— Сейчас в России монархия?
— А черт его знает. Четвертый год выясняем.
— Однако, образ правления…
— Образа нет. Безобразие.
— Так-с. Печально. Спички есть? Смерть курить хочется.
— Нету спичек, не курю.
— Позови горничную.
— Маша-а-а!
— Вот что, Машенька, или как вас там… Вот вам три копеечки, купите мне сразу три коробки спичек.
— Хи-хи…
— Чего вы смеетесь? Слушай, чего она смеется?
— А видишь ли… У нас сейчас три коробки спичек дороже стоят.
— Намного?
— Нет, на пустяки. На пятьсот рублей.
— Только-то? Гм! Чего ж оно так?
— Да, понимаешь, за последнее время много поджогов было. Пожары все. Спрос большой. Вот и вздорожали.
— Так-с. Эва, как ботиночки мои разлезлись… Слушай, ты мне не одолжишь ли рублей пятьсот?
— На что тебе?
— Да немного экипироваться хотел: пальтецо справлю, пару костюмчиков, ботиночки, кое-что из бельеца.
— Нет, таких денег у меня нет.
— Неужели пяти катеринок не найдется?
— Теперь этого мало. Два миллиона надо.
Павлуша странно поглядел на меня и замолчал.
— Чего ты вдруг умолк?
— Да так, знаешь. Ну дай мне хоть сто рублишек. Поеду в Питер — там у меня родные.
— Они уже умерли.
— Как? Все?
— Конечно, все. Зря, брат, там в живых никто не останется.
— Ну я все-таки поеду. Хоть наследство получу.
— Оно уже получено. Теперь все наследства получает коммуна.
Взор его сделался странным. Каким-то чужим. Он посмотрел в потолок и тихо запел:
Мне почему-то сделалось жутко. Чтобы отвлечь его мысли, я сообщил новость:
— А знаешь, твой кузен Володя служит в подрайонном исполкоме Совдепа.
Павлуша внимательно поглядел на меня и вежливо ответил:
— Ду-ю спик энглиш? Гай-ду-ду. Кис ми квик [10]. Слушай… Ну, я в Москву поеду…
— Да не попадешь ты туда, чудак!
— Почему, сэр?
— Дойдешь ты до Михайловки, за Михайловкой большевики.
— Кто-о?
— Это тебе долго объяснять. Проехал ты, скажем, большевиков — начинается страна махновцев; проехал, если тебя не убьют, махновцев — начинается страна петлюровцев. Предположим, проехал ты и их… Только что въехал в самую Совдепию — возьмут тебя и поставят к стенке.
— Ну что ж, что поставят. А я постою и уйду.
— Да, уйдешь, как же. Они в тебя стрелять будут.
— За что?
— За то, что ты белогвардеец.
— Да я не военный.
— Это, видишь ли, тебе долго объяснять. Конечно, если ты достанешь мандат харьковского реввоенсовета или хоть совнархоза…
Павлуша схватился за голову, встал с кресла и стал танцевать на ковре, припевая:
— Знаешь что, Павлуша, — предложил я, — поедем прокатимся. Заедем по дороге в сумасшедший дом. Я там давеча портсигар забыл.
Он поглядел на меня лукавым взглядом помешанного.
— Ты ж не куришь?
— А я в портсигаре деньги ношу.
— Пожалуй, поедем, — согласился Павлуша, хитро улыбаясь. — Если ты устал, я тебя там оставлю, отдохнешь. Два-три месяца, и, глядишь, все будет хорошо.
Поехали.
Он думал, что везет меня, а я был уверен, что везу его.
Когда вошли в вестибюль, Павлуша отскочил от меня и, спрятавшись за колонну, закричал:
— Берите вот этого! Он с ума сошел.
Ко мне подошел главный доктор.
— Зачем вы его опять привезли? Ведь он выздоровел.
Я махнул рукой.
— Опять готов!
Павлуша вышел из-за колонны, расшаркался перед доктором и вежливо сказал:
— Простите, сэр, что я до сих пор не удосужился поджечь ваш прелестный дом. Но спички стоят так дорого, что лучше уж я стану к стеночке.
* * *Взяли Павлушу. Повели.
Слава богу: хоть одного человека я устроил как следует.
Разговор за столом
Когда соберутся вместе за самоваром или за бутылкой вина несколько русских людей, живущих по воле судьбы и большевиков — в Феодосии, Ялте или Севастополе, — я заранее с математической точностью знаю, с чего начнется их разговор.
Чем кончится разговор, конечно, никогда нельзя предугадать, но начинается он всегда с поразительной точностью одинаково.
* * *Вот пятеро — три дамы и двое мужчин — уселись за стол вокруг шумящего самовара; хозяйка вручила каждому по чашке чаю, пододвинула печенье, варенье, кекс, конфеты.
Минута молчания. Переглянулись.
— Ну-с, — начал разговор мужчина, тот, что помоложе. — Когда же мы будем в Петербурге?
— Да-а-а, — неопределенно тянут все три дамы. — Интересно, когда мы туда попадем?
— Теперь уж скоро, — хмуря многозначительно седые брови, говорит старичок. — Мелитополь взят. (А раньше он говорил Курск, а раньше — Харьков.)
Первая стадия разговора кончена.
Вторая:
— Я получила сведения, что моя квартира в Петербурге совершенно разграблена.
— Мне писали, что моя квартира в Москве сохранилась. Какой-то комиссар живет.
— А я не имею никаких сведений о своей квартире.
— У меня там сестра живет. Не знаю — жива ли?
— У меня отец и тетка. Не знаю — живы ли?
— Там голод.
— Там страшный голод.
— Там умирают с голоду.
— Совершенно умирают. Почти все.
Вторая стадия разговора окончена.
Третья:
— Говорят, муж Анны Спиридоновны поступил в Москве на службу к большевикам.
— Вот негодяй!
— Форменный. Вешать таких людей мало.
* * *И вдруг одна из дам неожиданным энергичным броском руля сразу повернула неуклюжий широкобокий корабль вялого разговора из узкого шаблонного канала, где корабль то и дело стукался боками о края канала, — сразу повернула и вывела этот корабль в широкое море необозримых отвлеченных предположений.
Именно она сказала:
— А что бы вы, mesdames, сделали с Троцким, если бы этот ужасный негодяй попал в ваши руки?
— Ах, ах, — сказала с бешеной ненавистью вторая дама, то, что называется — роскошная блондинка, и даже сверкнула большими серыми глазами. — Я не знаю даже, что бы я с ним сделала! Я… я даже руки бы ему не подала.
— Тоже… — кисло улыбнулась худощавая. — Придумали наказание. Нет, попадись мне в руки Троцкий, я уж знаю, что бы я сделала с ним.
— А что именно?
— Я? Я бы выстрелила в него!!!
— Ну, это тоже ему не страшно, — скривилась, подумавши, третья дама, та самая, которая перевела разговор в другой галс. — Нет, попадись мне в руки Троцкий, я бы уж знаю, что бы я сделала! Узнал бы он, почем фунт гребешков, узнал бы, как губить бедную Россию!..
— Ну, а что? Что бы вы ему сделали?
И сказала третья дама свистящим шепотом, как гусенок, которому птичница наступила на лапу.
— Я бы купила булавок… много, много… ну, тысячу, что ли. И каждую минутку втыкала бы в него булавочку, булавочку, булавочку… Сидела бы и втыкала.
— Только и всего?
— Ну, а потом отрезала бы голову и выбросила свиньям!
— Только и всего?
Бедная фантазией худощавая обвела сердитым взглядом насмешливые лица и отрывисто закончила:
— А после этого воткнула бы в него еще тысячу булавок!!
Мужчина помоложе снисходительно засмеялся:
— Эх вы. Милые вы дамы, очаровательные, но фантазии у вас ни на копейку. Эко придумали: утыкать человека булавками, отрезать голову, выстрелить в него… Нет, господа, нет! Он столько сделал зла, что и расплата с ним должна быть королевская!..
— Например?! — в один голос воскликнули все три дамы.
— А вот… Только разрешите для настроения уменьшить свет. Слушайте меня в полутьме. Вот так… То, что я буду говорить, очень страшно. Итак: по приказу Троцкого, как вам известно, расстреливаются тысячи людей — совершенно безвинных — по обвинению в контрреволюционности. И вот! Если бы ко мне в руки попался Троцкий — я его не убивал бы. А взял бы последнего расстрелянного из этих тысяч, взял бы еще теплый труп этого убитого Троцким человека и крепко привязал бы его к Троцкому — грудь с грудью, лицо с лицом. И я бы кормил и поил Троцкого, чтобы он жил, но труп убитого им человека не отвязывал бы от него. И вот — постепенно убитый Троцким начинает гнить на Троцком… Троцкий каждую минуту, каждую секунду видит синее разложившееся лицо с оскаленными зубами, голова у Троцкого кружится от нестерпимого трупного запаха, и когда он почувствует около своей груди что-то живое, когда клубок трупных червей завороч…
Раздается дикий пронзительный крик блондинки:
— Не могу!! Довольно!.. Дайте свет… Мне страшно!!
Дали свет. Автор последнего хитроумного проекта сидел, положив голову на руки, и угрюмо молчал.
И заговорил старичок… Мягким, кротким голосом заговорил:
— Позвольте и мне сказать кой-что по этому вопросу. Видите ли… Я бы не резал и не бил бы Троцкого, не привязывал бы к нему упокойников, — я бы пальцем его не тронул, а я бы применил к нему штуку, самую справедливую…
Старичок облизнул губы и заговорил еще мягче, еще задушевнее:
— Я посадил бы его в комнату вместе с обыкновенным убийцей, повинившимся ну… в пяти душах, что ли. И я досыта кормил бы их. Хорошо кормил бы. На закусочку королевскую селедочку в уксусе, икорку паюсную, огурчики солененькие… На обед селяночку жидкую с соленой рыбкой, гуляш венгерский с красным перчиком, с перчиком! и пудинг — сладкий-пресладкий. А чтобы они не боялись есть эти солененькие и сладенькие вещицы — я бы около них поставил по огромному стеклянному кувшину с хорошим русским квасом, знаете, этакий московский хлебный темненький квасок со льдом и с желтой пеной наверху, как, бывало, в московской «Праге» подавали. Острый, шипучий, приятный — в нос шибает… Вот кушали бы они, родименькие, кушали… И когда, накушавшись, потянулся бы простой убийца за кваском, я остановил бы его руку и сказал:
— Послушай, раб Божий, убийца… а заслужил ли ты своими деяниями сие питие усладительное. Вот давай мы это по-Божьему рассудим. Секретарь! А ну-ка читай поименно всех убиенных сим рабом Божиим!
И стал бы читать секретарь:
— Убиты сим убийцей: Марья, Николай…
И после каждого имени выплескивал бы я в парашу по глотку этого кваску холодненького. И сказал бы дальше секретарь мой:
— Петр, Семен, Поликарп… Все!
И выплеснул бы я пять глотков по числу убиенных сим человеком, и остальной квас — три четверти кувшина — вручил бы убийце:
— На, сын мой! Вот твой остаток. Увлажняй свое пересохшее горло хоть до вечера.
И потянулся бы Троцкий к своему кувшину.
— Нет, постой, сын мой, — сказал бы я. — То, что в остатке будет, то и выпьешь ты, тем и увлажнишься. Читай, секретарь, имена убиенных сим — а я по глоточку отливать буду. Читай, не торопясь, каждое имечко — через минуточку, хе-хе…
И читал бы он и читал — о, велик список убиенных сим Троцким! — а я бы медленно, по глоточку, выплескивал этот душистый холодненький квасок в парашу, в парашу, в парашу.
А Троцкий сидел бы и смотрел да лизал бы языком свои проклятые пересохшие губы, те губы, которые в свое время шевелились, называя имена приговоренных к мукам и умерщвлению.
Кончился бы квасок — я бы еще чего принес: пивца холодненького, альбо сельтерской воды этакий сифонище притащил. Назовет секретарь имечко, а я сифончик давану, оттуда струйка — порск! Назовет, а я — порск! А другой убийца сидит рядом, душистый квасок попивает, а у Троцкого и горло, и пищевод, как кора сухая, покоробившаяся, а желудок, как высохший пузырь, стянулся — да нет ему водички — ибо текут, текут имена — десятки, сотни, тысячи имен убиенных — и так до скончания века его…
— Это страшно… — прошептала блондинка, проведя языком по запекшимся губам, и поспешно проглотила чашку полуостывшего чаю.
* * *А на диване, в глубине столовой, сидел никем не замеченный доселе офицер, только что вернувшийся с фронта, сидел, закинув голову на спинку дивана, и молчал.
Когда же старичок окончил свой тихий елейный задушевный рассказ — встал с места офицер и вошел в светлый круг, образуемый настольной лампой.
— A-а, — сказала худощавая дама, — а мы и не знали, что вы тут. Ну, теперь ваша очередь. Что бы вы с ним сделали, с Троцким? Воображаю, какой ужас вы придумаете!..
Резко освещенный лампой офицер неопределенно усмехнулся.
— Видите ли, господа… Если бы вместо этого стола было изрытое окопами поле и вместо этой бутылки рома были бы неприятельские укрепления, а там, где стоит кекс, — наша батарея, спрятанная за эту вазу с вареньем, изображающую наши окопы, — то тогда вы бы ясно представили, что бы я делал: я бы сначала обстрелял Троцкого, укрывающегося в этом укреплении, а потом, после артиллерийской подготовки, бросился бы со своими солдатами вперед и энергичным штыковым ударом…
— Да вы не то говорите! Я спрашиваю, что бы вы сделали, если бы Троцкий попался вам в руки?
— Боюсь, что в бою, в этой суматохе я пристрелил бы его, как бешеную собаку.