– Вот оно что… Ну, я предполагаю, что полотно было свернуто в рулон и упрятано в некий водонепроницаемый, скорее всего, металлический футляр длиной чуть больше метра и довольно-таки толстый, сантиметров десять в диаметре. То есть я предполагаю найти что-то вроде трубы именно таких размеров.
– Господи, да ведь картина триста лет пробыла в таком состоянии! Что от нее осталось?
– Да что бы ни осталось! Ты не слышала, что я довольно умелый реставратор? – заявляет Максвелл с отчетливой ноткой самодовольства.
– Слышала.
– Ну так вот! В моих руках она восстанет, как Феникс из пепла. Лишь бы ее найти. В каком угодно состоянии!
– А ты не думаешь, что даже если ее и спрятали сначала в карете, то за столько десятилетий – за два века – эту карету могли просто разобрать? А трубу приспособить под что-то другое. Ну, например… – я вспоминаю, сколько разнообразнейших труб видела в Мулене, – под какой-нибудь держак, основу для чего-нибудь, опору… Не станешь же ты обшаривать каждый дом на предмет поиска старых труб. А если не найдешь? Вдруг она уже давно за пределами Мулена? Вдруг ее тут никогда не было? А ты будешь искать, надеяться… От этого просто с ума можно сойти!
– Ты совершенно права, – задумчиво кивает Максвелл и смотрит на меня. – Невозможность удовлетворить свое желание – о, это и в самом деле может свести с ума кого угодно! Я уже почти обезумел.
Мгновение я таращусь на него с изумлением, потом его лицо придвигается ко мне так близко, что я вынуждена закрыть глаза…
17 июня 1887 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Дневник Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо. Писано рукою Армана Буагеллана
С трудом могу поверить в то, что произошло. Какие поразительные случайности бывают на свете! Я держу в руках дневник сестры и дочери самого Лепелетье! Море открытий! Море потрясений!.. Нет, конечно, я прекрасно знал, что некогда в нашем замке Сен-Фаржо обитала семья этого Лепелетье. Надо полагать, тогда этот прекрасный замок еще не был в том плачевном состоянии, в каком он находится теперь. От черепицы на некоторых зданиях не осталось и следа, стены набухли сыростью, потолок кое-где грозит обвалиться в любую минуту. Но у нас нет средств на капитальный ремонт одряхлевшего здания и поддержания его в надлежащем состоянии. Недаром после смерти отца я окончательно утвердился в решении распроститься с Сен-Фаржо и передать его в другие, более богатые и щедрые руки, которые, возможно, вернут замку прежний блеск и красоту.
А впрочем, как говорят умные люди, у каждой палки есть два конца. Не будь Сен-Фаржо в том состоянии, в каком он пребывает теперь, я едва ли совершил бы свою поразительную, потрясающую, уникальную находку. Ведь мне повезло именно потому, что в той старой комнате во втором этаже главного здания, которой теперь никто не пользуется (штофные обои там слишком мрачны, а потолок покрыт такими трещинами, что даже смотреть на него страшно, не то что стоять под ним!), обвалился угол. Штукатурка кусками рухнула на прелестное бюро в стиле Людовика XV, которое составило бы счастье какого-нибудь коллекционера, а мне принесло бы, пожалуй, некоторые деньги, когда бы я не был слишком ленив, чтобы найти этого коллекционера и получить от него эти деньги… К числу моих неоспоримых достоинств, кроме воинствующей лени, принадлежит также и фатализм, который, клянусь богом, оказал бы честь какому-нибудь заядлому приверженцу учения Магомета. Поэтому я убежден, что всегда происходит то, что должно произойти, и хотя порою и предаюсь приличным сокрушениям о том, что бы сделал я с Сен-Фаржо, окажись у меня свободные – большие! – деньги, не сомневаюсь, что я с гораздо большим удовольствием спустил бы их в «Мулен-Руж», или в «Фоли-Бержер», или у «Максима» (да мало ли в Париже мест, назначенных нарочно для того, чтобы выкачивать денежки у тех, у кого они есть и кто желает поскорей с ними расстаться!), чем стал бы вкладывать в ремонт этого чудовищно огромного сооружения, этой разрушающейся, умирающей красоты.
Итак, на прелестное бюро совсем не прелестно обвалился угол стены.
Я даже не подозревал о случившемся, пока мне не доложил о сей катастрофе назойливый Огюст, мой камердинер. Этот добрый, хотя и недалекий малый принадлежит к той породе (увы, ныне вымершей!) верных слуг, которые считали для себя великим счастьем отдать жизнь за своего господина. Между прочим, предок Огюста в годы революционного террора разделил участь одного из графов Буагеллан, то есть моего предка, и взошел вместе с ним на гильотину, но не покинул его. Огюст восхищен тем, что служит нашему семейству по-прежнему, что мы теперь носим титул Сен-Фаржо, что он живет в самом настоящем замке, а потому с великой печалью относится к моим планам продажи сего достопочтенного вороньего гнезда. Он то и дело причитает по поводу его ухудшающегося состояния, однако нынче утром разбудил меня воплем, который сделал бы честь профессиональной плакальщице в Городе Мертвых Древнего Египта. И чтобы спасти свои уши и нервы, я принужден был выбраться из кровати. Кстати говоря, в моей спальне потолок тоже не в лучшем состоянии, однако, благодарение богу, штукатурка там осыпается только мелкими хлопьями, которые опадают на полог моей кровати и до меня не долетают. К тому же я убедился, что полог натянут достаточно туго, чтобы, в случае чего, принять на себя и более крупные куски штукатурки, а то и какой-нибудь камень, поэтому я и считаю состояние моей спальни вполне терпимым. Итак, я принужден был выбраться из кровати, завернуться в халат, который уже держал наготове Огюст, предварительно выбив из него облачко моли и пыли, и потащиться во второй этаж. Огюст разразился горестными восклицаниями, указывая на разрушения, вздымая руки и только что не царапая себе лицо на манер все той же египетской плакальщицы. А меня вдруг словно толкнуло что-то: я протянул руку к бюро и, не боясь испортить свой почти свежий, всего лишь позавчерашний маникюр, снял с крышки самый крупный обломок. Оказалось, что камень имел острый край, который изрядно покорежил крышку и даже проломил ее. Огюст издал новый крик и едва не оглушил меня. Думаю, я бросил бы в него камень, который держал в руке, только бы заставить его умолкнуть, настолько доняли меня его бабьи причитания, – как вдруг увидел, что в проломе на столешнице что-то желтеет.
Разумеется – и я не стыжусь в этом признаться, ибо это вполне естественно! – моя первая мысль была о кладе. Сердце мое затрепетало… И пусть тот, у кого оно не затрепетало бы в обстоятельствах, подобных моим, сам бросит в меня камень, как я чуть не бросил в глупого Огюста! В следующее мгновение я понял, что желтеет в стене не груда золота или хотя бы пачки ассигнаций времен Империи или Реставрации [43], а нечто вроде книги.
Надобно сказать, что к чтению книг я не особенно расположен. Думаю, что прочел их не более десятка. Это Священное Писание, записки маркиза де Сада, томики Верлена и господина Эдгара По, ну и еще несколько книжонок, прочитанных скорее случайно и от скуки, нежели целенаправленно и с какой-то серьезной целью. Мне захотелось махнуть рукой и предоставить бюро и книгу их собственной судьбе. Однако нечто, какое-то наитие – быть может, воля Провидения! – не позволило мне отойти. Наконец, подтянув рукав халата и брезгливо поморщившись, я сунул пальцы внутрь бюро и попытался вытащить книгу.
Не тут-то было: щель оказалась слишком мала. Однако мое любопытство уже слишком разгорелось, поэтому я приказал Огюсту принести какой-нибудь нож, или топорик, или, быть может, один из мечей трехсотлетней давности, которые развешаны в пиршественной зале по стенам, – словом, что-нибудь, чем можно было бы разломать крышку окончательно и достать книгу.
Огюст – право, даже лучшие из слуг иной раз позволяют себе невыносимые вольности! – сделал вид, будто ничего не слышит. Он встал на колени перед бюро и попытался выдвинуть разбухший от сырости верхний ящик. Удалось ему это далеко не сразу, однако ящик оказался пуст.
Это меня, вообще говоря, не удивило: не сомневаюсь, что мой отец в свое время перевернул здесь все вверх дном и в ящики уж точно заглядывал, ибо был обуреваем той же призрачной надеждою отыскать клад, какой обуреваем и я. Однако я сам видел книгу в желтоватом переплете прямо под крышкой бюро. Значит, там есть тайник. Но как же его открыть?
Мне не хочется тратить время на описание тех воистину титанических усилий, которые пришлось потратить нам, чтобы поднять-таки крышку, и вот наконец я жадно схватил в руки находку, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении не книгой, а тетрадью в плотном переплете, обтянутом желтым шелком. Наверное, некогда он сиял мягким золотистым блеском, однако теперь это всего лишь линялая, выцветшая тряпка, на которой кое-где можно различить вытканные королевские лилии.
Приятно хотя бы то, что эта тетрадь, без всякого сомнения, принадлежала человеку благородного происхождения. А впрочем, наш замок, по счастью (или по несчастью?), еще не побывал в руках представителей третьего сословия.
Приятно хотя бы то, что эта тетрадь, без всякого сомнения, принадлежала человеку благородного происхождения. А впрочем, наш замок, по счастью (или по несчастью?), еще не побывал в руках представителей третьего сословия.
23 июля 200… года, Мулен-он-Тоннеруа, Бургундия. Валентина Макарова
Я лежу, сжавшись в комок, скорчившись в тепле обнимающей меня руки. На улице жара, а меня бьет дрожь. И совсем не оттого, что древние каменные стены дома надежно хранят прохладу. Я никак не могу успокоиться после того, что здесь только что происходило, в этой комнате, на этом антикварном диване. Надеюсь, мы его не сломали. Потому что он, бедолага, уж та-ак поскрипывал и постанывал… Впрочем, Максвелла это не остановило. И слава богу.
Слава богу, слава богу…
Другая рука Максвелла закинута под голову, и я осторожно вожу пальцем по его груди, по подмышке, путаясь в колечках влажных волос.
– Что ты там пишешь? – сонно бормочет он мне в ухо. – Письмо мне?
– Что-то вроде.
Это не письмо. Это схематичное изображение логической цепочки событий, которые привели меня на этот диван, в объятия этого человека.
Если бы я не спасла ворону… Если бы «птичий бог» не начал мне ворожить и не подкинул выигрыш в двести долларов… Если бы…
Максвелл перехватывает мою руку, подносит к губам, целует.
– Погоди, не заводи меня снова. Давай хоть минутку передохнем.
– Я и не завожу тебя, – совершенно искренне удивляюсь я. – У меня и в мыслях не было!
– Мысли тут совершенно ни при чем. Когда ты вот так меня трогаешь, я просто сатанею! У меня подмышки страшно чувствительные, ты разве еще не поняла?
– Это потому, что у тебя там волосики растут, – серьезно объясняю я. – А если бы ты брил подмышки, как сейчас рекламируют, такой чувствительности не было бы.
– Безволосые подмышки у мужчин – все равно что волосатые ноги у женщин. Противоестественно и некрасиво, – заявляет Максвелл и проводит по моей голени – к счастью, подвергнутой своевременной эпиляции.
– Да уж, ноги у тебя… – вздыхает он. – Сказочные ноги! Все остальное тоже какое надо, но я прежде всего обратил внимание на них. Ты шла в таких обтягивающих бриджиках… Я тебя жутко захотел – сразу, с первого мгновения! Еще даже лица твоего не видел, а тебя уже хотел.
– Ну да, и поэтому щипал за попку бедную Лору, – сварливо бормочу я.
– Ну не мог же я тебя ущипнуть, верно? – миролюбиво говорит Максвелл. – Щипать за попку незнакомую женщину и где – на антикварном аукционе! Нет, даже я на такое не способен.
– Способен, способен, – шепчу я, целуя его руку. Что эта рука только что вытворяла с моим телом! Или это была другая рука? А пожалуй, что обе. Поэтому целую и вторую – чтобы не обижать ее, волшебницу. – Ты на все способен. Ты вообще редкостный талант!
– Да и ты тоже хороша, – Максвелл целует меня в волосы. – Как-то принято в постели бормотать – со мной, дескать, никогда такого не было. Насчет «никогда» не знаю, просто не помню, но что давно такого со мной не было – точно! И если бы ты знала, до чего мне жаль двух дней, которые мы попусту потеряли.
– Каких двух дней?
– Двух дней и двух ночей. Если бы ты не удрала из Парижа, все это могло бы произойти еще два дня назад, – говорит Максвелл. – Я не сомневался, что оттуда, из Аллей, Николь с малышкой пойдут в одну сторону, а мы с тобой – в другую. Но ты сбежала… Между прочим, я так и не знаю, почему.
В горле у меня становится сухо.
Я забыла! Я совершенно забыла, почему оказалась в Мулене. Я же скрывалась от Максвелла и… оказалась с ним в постели. Вернее, я скрывалась от того человека…
Но, может быть, у них была случайная встреча? Может быть, они просто сидели за одним столиком, приятель, с которым должен был встретиться Максвелл, – кто-то другой?
Мне так хочется верить в это. Мне до смерти нужно в это верить!
Но все-таки я должна спросить. Я должна знать точно.
– Помнишь, ты говорил, что должен был встретиться на Монтогрей с каким-то человеком? Ты встретился с ним? – Мое горло с трудом выталкивает слова.
– Да.
Да!..
– А ты знаешь, кто он?
– Разумеется. Это террорист чечени [44], – с непоколебимым спокойствием заявляет Максвелл. – Насколько мне известно, его усиленно ищут в России. Жильбер говорил: он то ли взорвал что-то, то ли собирался взорвать… Нет, ты не подумай, что я придерживаюсь экстремистских взглядов, я встречался с ним исключительно по просьбе Жильбера. Кстати! Помнишь, я упоминал побратима Жана-Ги Сиза и Жильбера? Так вот это он и есть. Эти парни познакомились в лагере по обучению террористов. Ты же знаешь, что несколько лет назад на территории Франции было несколько таких лагерей. Тогда мы все со страшной силой поддерживали «свободолюбивую борьбу маленького, но гордого народа Чечени„, газета «Монд“ надрывалась до хрипоты! Теперь это уже не модно. Французы поняли, что русские имеют полное право наводить порядок в своей стране любыми средствами. Однако корсиканцы и ваши чечени – птички из одного гнезда. При том при всем такие люди, как ни странно, способны на крепкую дружбу. Вот возьми хоть Жильбера и этого парня – его зовут Иса. Между прочим, именно Иса познакомился у меня в мастерской с Лорой, он и есть отец Филиппа. Но умоляю тебя, не приписывай ему то, чего он явно не мог совершить. Он определенно не убивал Лору, потому что находился все это время в Париже. Да и зачем ему ее убивать? Лора совершенно не в курсе его занятий.
Сейчас мне нет никакого дела до Лоры.
– Послушай, неужели ты убежала потому, что испугалась Ису? – смеется Максвелл. – У тебя что, какие-то счеты с террористами чечени?
Господи Иисусе… «Птичий бог»! Дайте мне силы выдержать это!
– Ну да, за мной охотится лично Шамиль Басаев.
Что за деревянный скрип раздается? Ах да, это мой голос…
Максвелл хохочет – значит, оценил мой юмор.
– Кстати, – снова скрипит деревяшка, – а ты, случайно, не говорил что-нибудь Исе обо мне?
– О тебе? Кажется, я что-то такое ляпнул. О том, что встретил очень красивую русскую девушку по имени Валентин, однако она натурально ушла у меня из рук. Потом выяснил, что ее зовут Алена, а живет она в городе Сахалин. Иса долго смеялся, а потом сообщил мне, что такого города в России нет. Остров есть, а города нет.
– Врет твой Иса, – говорю я, сама не соображая что. – Есть такой город!
– Не буду спорить, – покладисто соглашается Максвелл. – Вы это обсудите с Исой при встрече.
– При какой еще встрече?
– При личной, – жизнерадостно сообщает Максвелл. – Мы приехали в Мулен все втроем – я разве не говорил? – я, Жильбер и Иса. Только, умоляю тебя, не говори ему ни о Лоре, ни о том, что его ребенок попал к Жани! Он до сих пор не знает, что был ребенок, сын. У меня такое ощущение, что у чечени существуют очень твердые принципы на сей счет. И если он узнает о сыне, то захочет забрать его у Жани. Может быть, решит на родину отправить. Но ты согласна, что ребенку, уж наверное, лучше будет в деревне бургундской, чем в какой-нибудь деревне Чечени, или как там у них называются деревни… Стойбища?
Стойбищами, вспоминаю я, называются деревни у нивхов. Нивхи живут на Сахалине. Который остров, а не город…
А говорят, бомба два раза в одну воронку не падает!
Падает. Но если так… если следовать логике бомбы, то жертва, которая выскочила из этой воронки однажды, может выскочить и второй раз?
Только надо выскакивать поскорей!
– Ладно, бог с ним, с твоим чечени, – говорю я. Трудно судить, достаточно ли равнодушно звучит мой голос, ведь у меня внутри все словно бы в узел завязалось, в болезненный нервный узел. Но уж чем богаты, тем и рады, на большую степень притворства я не способна. – Давай лучше поговорим о картине Давида. По-моему, это гораздо более интересная тема.
– Давай лучше поговорим о нас с тобой, – Максвелл поворачивается на бок и обнимает меня так крепко, крепче некуда! – Куда более интересная тема!
Еще пять минут назад я голосовала бы за это руками, ногами и всем телом! Но страх уже погасил во мне последний огонек желания. Ведь вполне возможен такой поворот событий: Жильбер и Иса забеспокоились, куда подевался их приятель, и придут его искать сюда…
– Послушай-ка, что мне в голову пришло! Ты говорил о трубах, о старых трубах… Вчера я осматривала погреб этого дома. Там в стенных нишах сложены винные старинные бутыли. Мне захотелось узнать, как выглядят эти ниши, я вытащила бутылки. Так вот, в одной лежала именно такая труба, о которой ты говорил! Она была как бы заложена за выступы камней. Я подумала, что это какая-то опора, а сейчас думаю: опора была бы вделана в стену. А эта труба лежала да и лежала себе. Пойдем посмотрим, а?
Максвелл поднимается на локте и смотрит на меня:
– Ого, да ты, как я посмотрю, прирожденная кладоискательница! Что и говорить, это дело затягивает, как омут. А может быть, сначала…